Маэстро

– Сколько? – спросила синьора Стреппони.

– Около трех месяцев, – ответила Джузеппина.

– Мерелли?

– Он обещал обеспечить нас всем необходимым.

Они молчали несколько минут, размышляя каждая о своем.

– Будем надеяться, что это мальчик, – глубоко вздохнув, нарушила тишину синьора Стреппони, – Женщины в нашей семье, похоже, прокляты на то, чтобы разрушать свои жизни.

Более не удостоив дочь какими-либо комментариями, синьора Стреппони встала и ушла в дом. Джузеппина еще долго неподвижно сидела, вдыхая прохладный воздух и пытаясь найти внутри себя хотя бы отголосок эмоций. Не было ни досады и разочарования по поводу утраченной творческой жизни, ни тревоги и беспокойства о гиблых прогнозах собственного будущего. Все заволокло дремотной, густой пеленой душного безразличия.

Шли недели, складывались в месяцы. Разросшиеся голые деревья неухоженного сада укрылись зеленой шалью летней листвы, та медленно пожелтела и начала жухнуть под тусклым осенним дождем. С момента возвращения в родной дом Джузеппины Стреппони прошло полгода.

Стоял теплый осенний день. Лужайку на заднем дворе домика Стреппони украшала идиллическая семейная картина. Синьора Стреппони сидела на скамейке, заплетая косы своей младшей дочери. Мари, плюхнувшись на землю рядом с матерью и прижавшись спиной к ее коленям, играла с плюшевым мишкой.

Саверио, тоже расположившись прямо на траве, мастерил из веточек игрушечный кораблик. За ним с упоением наблюдал рыжеволосый мальчик лет четырех, и трехлетняя девочка в простеньком лиловом платье. Сына и дочь Джузеппины звали Камилло и Пеппина.

Джузеппина сидела рядом на большой подушке. Живот у нее был огромный, но сама она выглядела исхудавшей. Великолепие и очарование испарились из ее черт. Глаза обрамляли темные круги, впалые щеки приобрели землистый оттенок. Опершись левой рукой на стоящий перед ней этюдник, с лицом, не выражавшим ничего, кроме апатии, она рисовала углем на большом листе плотного картона. На желтоватом бумажном полотне по велению ее руки проявлялся небрежный, но изящный набросок царившей на лужайке сцены: синьора Стреппони, Мари, Саверио, дети.

На мгновение Джузеппина замерла. Ее дыхание едва заметно участилось, Взмах руки, и в небе над поляной на эскизе появилась музыкальная нота. Потом другая, третья, четвертая… С каждой нарисованной нотой лицо Джузеппины все больше и больше погружалось в печаль и горечь.

Внезапно резкая, но пока несильная боль взяла ее живот в тугое кольцо. Сомнений быть не могло: у нее начались роды. Джузеппина взглянула на мать, и та все поняла без слов.

В вечер, когда Джузеппина в забытом богом захолустье корчилась от боли, пытаясь вытолкнуть из себя дитя, в величественном Ла Скала шел шестой спектакль второго сезона «Набукко». Эрминия Фреццолини, прекрасная двадцатипятилетняя уроженка Орвието, внешне чем-то напоминающая Джузеппину виртуозно исполняла Абигайль. Наряд, который в прошлом сезоне украшал синьорину Стреппони, теперь послушно облегал женственные формы новой блистательной солистки. Несравненное сопрано, непревзойденная красота. Зал был полностью во власти ее чар.

Мерелли с явным удовлетворением смотрел на сцену. Синьоре Мерелли рядом с ним было скучно. Кларина Маффеи наслаждалась представлением с выражением учительского одобрения на лице, а синьор Маффеи боролся со сном.

В переполненном восторженной публикой зале ария Абигайль и оркестр уходили в крещендо, а в домике окруженном полями, Джузеппина кричала все громче и громче. Крики уже не подчинялись ее воле.

– Давайте, дорогуша, помогите мне! Мне нужен один сильный толчок! – командовал доктор, сидя у изножья кровати и запустив руки под простыню, что прикрывала колени Джузеппины.

Синьора Стреппони сидела подле дочери, вытирая ей лоб. Акушерка подала доктору большой поднос с родильными инструментами, но тот метнул на нее тревожный многозначительный взгляд и кивнул на стол, стоящий в углу комнаты. Поняв безмолвные указания, акушерка побежала с инструментами к столу и начала раскладывать на нем простыни. Джузеппина завопила в очередном приступе боли.

– Один сильный толчок! Только один, давай!!! – строго прокричал доктор.

Еще одно усилие, и ребенок оказался под простыней. Акушерка подхватила дитя, завернула его в одеяло и вместе с доктором поспешила к столу, где чуть ранее вела приготовления. Ни синьора Стреппони, ни Джузеппина не могли видеть, что происходит за спинами принимавших роды, но было похоже, что они пытаются реанимировать ребенка.

– Плач… Я… я не слышу его плача… – пролепетала, едва дыша, Джузеппина.

В эту минуту на сцене Ла Скала уже пел хор еврейских рабов. Зрительный зал подпевал артистам. Небывалое для оперы зрелище. Слова произведения, которое уже весь Милан величал «гимном освобождения», благодарная публика знала наизусть. Сидя на композиторском кресле, Джузеппе смотрел на воодушевленно поющих людей и не мог удержаться от гордой улыбки.

А Джузеппина, лежа в постели, молча уставилась в спину врача уже без какой-либо надежды на чудо. По ее измученному лицу беззвучно катились слезы. Синьора Стреппони крепко сжимала ее руку. В звенящей от скорби тишине доктор обернулся, посмотрел на мать с дочерью и грустно покачал головой. Джузеппина стиснула зубы и закрыла глаза.

Когда занавес опустился и пурпурный зал великого театра взорвался овациями, Верди вышел на сцену для поклона вместе с другими артистами. Публика неистовствовала, не желая его отпускать. Джузеппе улыбался, но в этой улыбке не было радости, на его лице сверкал лишь холод самодовольства.

За пару десятков миль от домика Стреппони тончайший хрусталь на люстрах величественного зала содрогался от рукоплесканий и криков восторженной публики.

Джузеппина сидела в сгущающейся вечерней тьме на лавке своего поросшего мхами и сорняками сада. Тишину нарушали только шелест листвы, мухи и комары. Жить ей не хотелось вовсе.

Глава 7

За окнами знаменитого на весь Милан салона Кларины Маффеи кружился густой январский снег. Каждую среду здесь собиралась наидостойнейшая светская публика, чтобы провести время в содержательных и не очень беседах, играх в карты, дегустации вин, поэтических декламациях и музицировании.

Велись дискуссии и политические. Салон славился тем, что здесь собирались представители круга интеллигенции, чей патриотизм и симпатии к идее объединения Италии были на грани дозволенного правящим режимом. Иногда жаркие споры о будущем родной земли длились часами.

Пожалуй, из всех модных заведений, которые Джузеппе приходилось посещать в последние месяцы, салон Кларины вызывал у него наибольшую приязнь. Жеманства, конечно, и здесь было достаточно, но в разговорах гостей оно играло роль скорее необходимого условия, чем спортивного соревнования. А потому беседы видных деятелей творческих, политических и деловых кругов в большинстве своем вызывали у Джузеппе искренний интерес. К тому же знакомства, которые заводились на вечерах графини, как правило, оказывались самыми перспективными.

Сегодня в камерном фортепианном зале салона был устроен небольшой концерт. Маэстро аккомпанировал блистательной Эрминии Фреццолини, юной красавице, что вот уже четыре месяца виртуозно исполняла роль Абигайль в новом сезоне триумфального «Набукко». Густым проникновенным сопрано она пела La Seduzione – песню для фортепиано и голоса, сочиненную маэстро Верди по просьбе графини Маффеи специально для этого вечера.

Самоуверенность в осанке, дорогой и элегантный фрак, легкое высокомерие во взгляде. Маэстро было не узнать. Провинциальные корни и отсутствие должного образования проявлялись во многом, что делал Джузеппе до конца его дней, но сейчас любой увидел бы в нем респектабельного аристократа.

Пока его пальцы порхали по клавишам инструмента, Верди время от времени обменивался взглядами с графиней Аппиани, которая сидела в первом ряду на одном из выстроенных полукругом стульев. За руку графиню держал ее супруг – утомленный жизнью буржуа лет шестидесяти в очень дорогом наряде. Однако Аппиани, нисколько не смущаясь этого, бросала на маэстро откровенно кокетливые взгляды.

Бартоломео Мерелли в компании супруги тоже сидел в первом ряду. Взглядом он откровенно флиртовал с исполнявшей сладострастный романс Эрминией, которая в свою очередь не спускала с импресарио полных восхищения глаз. Наблюдая за этим, синьора Мерелли морщилась с усталостью и равнодушием.

В списке приглашенных сегодня были около пятидесяти человек. Все они сидели на импровизированных театральных рядах. Все, не считая Темистокле Солеры, который остался в соседней комнате, где все уже было готово к намечавшемуся после концерта фуршету, и о чем-то жарко шептался с симпатичной горничной.

Когда концерт был окончен, гости разбрелись по разным залам салона. Некоторые наслаждались добротной сигарой и игрой в вист, другие – неспешными разговорами за вином и закусками. Маэстро Верди все еще стоял у рояля с бокалом игристого в компании хозяйки салона, импресарио Мерелли, графини Аппиани и появившегося из ниоткуда Темистокле.

– Мой дорогой Мерелли, ваше видение гениально, – проговорила Кларина Маффеи так будто каждое ее слово ценнее рыцарского титула, – Вчера я в который раз убедилась, что новый актерский состав «Набукко», как бы невероятно это ни звучало, превосходит премьерный!

Солера мельком взглянул на Джузеппе, но тот не выказал ничего, кроме учтивого безразличия.

– В этом сезоне мы планируем не менее пятидесяти спектаклей, – не без гордости заметил импресарио.

– Невероятно, но не удивительно, – улыбнулась графиня Аппиани, посмотрев на Джузеппе, и тот ответил ей лукавым взглядом.

– Расскажите о предстоящей премьере, маэстро, – обратилась Маффеи к Верди с неподдельным интересом, – Я слышала, что «Ломбардцы» станут манифестом гражданской миссии итальянской оперы!

– Если публика хочет найти в опере нечто большее, чем сама музыка… – Джузеппе старался звучать учтиво, но все равно выходило немного грубо, – Это не означает, что мое видение совпадает со зрительским.

Кларина удивленно вздернула брови и взглянула на Мерелли. Тот усмехнулся.

– Мы ведем беспощадную войну с цензурой, возглавляемой самим начальником полиции и лично кардиналом, – пожал плечами импресарио.

Судьба оперы действительно висела на волоске. Рожденная чуть менее, чем за полгода не очень воодушевленной, но крайне кропотливой работы, она вызвала бурное недовольство миланского епископа, кардинала Гайсрука, который усмотрел в целом ряде сцен высмеивание церковных обрядов. Гайсрук лично подал прошение в полицию с целью запретить выход оперы на сцену.

Разумеется, все действующие лица этого инцидента понимали, что хронология событий была несколько иной, а причина и следствие поменялись местами. И тем не менее, Мерелли, Солера и Верди вынуждены были проводить часы в переговорах с цензурой, которые «топтались на месте» вот уже несколько недель.

Отягчающим обстоятельством было полное отсутствие у Джузеппе хитроумия, дополняемое ребяческим упрямством и нежеланием идти на уступки. У цензуры не было задачи найти способ, чтобы разрешить постановку. Верди зачастую неосознанно играл на стороне противника. Так что Солера и Мерелли демонстрировали чудеса находчивости и изворотливости, хотя бы потому, что окончательного решения по ее запрету пока принято не было.

– И как дела на рубежах обороны? – осведомилась Аппиани.

– Я бы сказал, что судьба оперы иронически близка к судьбе оплакиваемых в ней ломбардцев, – с угрюмым сарказмом заметил Солера.

Кларина и Мерелли вновь переглянулись, и графиня перевела разговор на другую тему.

Проведя еще какое-то время в светских беседах, Джузеппе вновь устал от людей. Широкий балкон салона, на который он вышел, был достаточно просторен, чтобы летом на нем устраивались званые обеды до сорока персон. Зимой это была просто пустая терраса с прекрасным видом на город. Оказавшись в ночной тишине, маэстро глубоко вдохнул морозный воздух. Ему хотелось побыть одному, полюбоваться на падающий снег, послушать отголоски засыпающего Милана.

Он направился к балюстраде, и лишь пройдя больше половины пути, увидел графиню Аппиани. Закутавшись в шаль из белой ангоры, она стояла у ограждения и задумчиво смотрела куда-то в небо. Шелк ее платья отливал металлическим блеском, отражая огни зала. Волны мягкой шерсти ласкали идеальные линии ее изящной фигуры. В белокурых волосах мерцали снежинки.

Джузеппе остановился на несколько мгновений за ее спиной, просто чтобы полюбоваться картиной. «Будь я скульптором, то вдохновения от этого зрелища хватило бы на пару лет» – подумал он и направился к ней.

– Графиня… – почтительно кивнув, произнес Верди, когда подошел.

– Маэстро Верди, – Аппиани посмотрела на него и вновь устремила взгляд куда-то вдаль.

Судя по красному носику молодой красотки, она провела на морозе уже довольно много времени. Верди встал рядом, оперся ладонями о перила и тоже посмотрел на небо. Из непроглядной серости ночных туч проявлялись, поблескивая, пушистые хлопья снега.

– Надоели протокольные восхищения и церемониальные беседы? – тихо спросила она.

– Пару месяцев назад, – честно ответил он.

Аппиани улыбнулась и повернулась к маэстро. Она открыто смотрела на него, стоя чуть ближе, чем должна была бы себе позволить. Джузеппе выпрямился и в свою очередь повернулся к графине. Теперь расстояние между ними было намного меньше, чем полагалось.

– Кролик, бегущий за морковкой, убежден в ее сладости, на самом деле, ничего не зная о ее истинном вкусе, не так ли? – она провоцировала его. Он это понимал, и ему это нравилось.

– Мы никогда не теряем так много, как в погоне за нашими убеждениями, графиня, – улыбнулся он.

– И больше всего ощущаем никчемность, после того, как сбываются наши мечты, – подхватила она.

Джузеппе разглядывал лицо графини с искренним восхищением. Было что-то не по годам мудрое и глубокое во взгляде этой юной хорошенькой женщины. А ее беззастенчивое и в тоже время лишенное всякой пошлости поведение просто сбивало с ног. Тишину прервал голос Кларины Маффеи.

– Маэстро, дорогой! Я ищу вас повсюду! Герцог хотел бы перекинуться с вами парой слов.

Джузеппе вздрогнул от неожиданности.

– Конечно, с удовольствием! – громко промолвил он и поклонился, а потом повернувшись обратно к графине, как бы извиняясь, пожал плечами и прошептал, пародируя Маффеи, – Герцог хотел бы перекинуться парой слов…

Верди и Аппиани обменялись понимающими улыбками, прежде чем маэстро официально кивнул.

– Графиня, – промолвил он, прежде чем уйти.

– Маэстро, – кивнула она в ответ.

Джузеппе послушно отправился за Клариной по коридорам салона. Казалось, даже стук ее шагов звучал несколько высокомерно. В сочетании с потрескиванием свечей в канделябрах, ритмичным шуршанием кружева ее платья и постукиванием украшающей веер цепочки о браслет, рождалась музыка, что подошла бы к выходу на сцену какой-нибудь великой императрицы. Джузеппе беззвучно ухмыльнулся.

Они вошли в комнату, которая, похоже, совмещала в себе библиотеку и кабинет. По стенам располагались стеллажи из красного дерева с сотнями книг. В одной части комнаты стоял рабочий стол, в другой, у горящего камина красовался изящный диван в стиле рококо, а напротив него – два выполненных в той же манере кресла и кофейный столик между ними.

В одном из кресел с наслаждением курил трубку Бартоломео Мерелли. При виде синьора, курящего сигару в кресле напротив импресарио, Джузеппе застыл в искреннем изумлении.

Это был высокий худощавый мужчина аристократического вида, лет сорока, со строгим лицом и смеющимися ярко-голубыми глазами. Заметив реакцию маэстро, синьор широко улыбнулся и встал, чтобы поприветствовать вошедших.

– Я вижу, мы не нуждаемся в официальном представлении, – протянул он руку.

– Синьор Мадзини… – ошарашено выдохнул Верди.

– К вашим услугам, маэстро.

Верди не ошибся. Сидевшим за дружеской беседой с великим импресарио, был Джузеппе Мадзини. Тот самый легендарный Мадзини, состоявших когда-то в тайном обществе карбонариев. Один из трех прославленных лидеров итальянского сопротивления. Политик, философ, писатель, журналист. Основатель партии освобождения «Молодая Италия», за поимку любого из членов которой австрийская полиция предлагала щедрые вознаграждения. Организатор и активный участник нашумевшего, пусть и закончившегося поражением восстания в Пьемонте, вынужденный бежать в Лондон, где по информации самых осведомленных сплетников света находился и по сей день, стоял сейчас перед Джузеппе и учтиво предлагал рукопожатие.

Пытаясь привести восторг и изумление к пристойному уровню, маэстро пожал руку человека, которого искренне считал настоящим героем. Мерелли и Кларина обменялись смеющимися взглядами.

– Пожалуй, я налью нам по бокалу, – промолвила Кларина, дружески похлопав Джузеппе по плечу.

Неожиданно дверь отворилась, и в комнату вошел Темистокле. Он приветственно кивнул синьору Мадзини и ответил на теперь уже совершенно ошеломленный взгляд Верди, пожав плечами и улыбнувшись.

Все расселись у камина, и опытный в искусстве переговоров лидер тайного общества завел неспешную беседу ни о чем, явно ожидая, когда маэстро немного придет в себя и привыкнет к мысли о новом знакомстве. Теплый дружеский разговор через какое-то время успокоил нахлынувшие на Джузеппе эмоции, и Мадзини аккуратно подвел обсуждение к теме освобождения родины.

– Могущественнейшие мужи современности готовы вкладывать немалые средства и усилия для объединения нашей родины. Но этого недостаточно, – ответил он на искренние, жаркие речи Джузеппе о чужеродности австрийского правления, – Революция сверху – удел эгоцентриков. Патриоты мечтают просветить и поднять нацию, уже достаточно замученную, но еще идеологически не воспитанную для борьбы.

– Вы говорите об объединении Италии под республиканским правлением? – удивился Джузеппе.

– Если нация борется, она должна бороться за свободу, – пожал плечами Мадзини.

Красота и благородство этих слов были для Верди неоспоримы. Полный воодушевления он посмотрел на Солеру, и тот ответил ему понимающей улыбкой и едва заметным кивком.

– Искусство не подражает, оно интерпретирует, – вступила в разговор Кларина чарующе нежным, на этот раз лишенным всякого высокомерия голосом, – Ваша интерпретация способна воспитать целую нацию.

– Я слышал, ваша муза предпочитает вдохновлять, а не развлекать, – с едва уловимой издевкой в голосе произнес Мерелли и выпустил клуб дыма.

Слишком поспешный взгляд Джузеппе на импресарио выдал попадание стрелы в цель. Маэстро помнил, что эти слова он говорил когда-то Джузеппине, и только ей. Мерелли улыбнулся в ответ самым невинным образом.

Календарь отсчитал уже больше девяти месяцев с того дня, когда Верди вернулся в Милан с разбитым сердцем и отказался присутствовать на завершении сезона своей первой триумфальной оперы. Тогда, приняв решение не ставить под угрозу дело ради чувств, его воспитанная в провинциальной вспыльчивости натура сложила дюжину вариантов возможных объяснений с ожидавшим предложений по следующей постановке импресарио.

Однако, все они не понадобились. С первой же минуты, когда Мерелли увидел Джузеппе на своем приеме по случаю окончания сезона, он вел себя так, словно синьорины Стреппони никогда не существовало в жизни импресарио, а маэстро Верди уже много лет был его лучшим другом. При этом, делал это с такой непринужденной искренностью и легкостью, что уловить хотя бы намек на фальшь было совершенно невозможно. Не говоря уже о том, чтобы начать разговор на тему, поднимать которую маэстро и самому не хотелось.

Джузеппе давно привык к новым правилам игры и принял их за данность. Оттого услышать пусть и завуалированный, но вполне прямой выпад, еще и в такой волнительной ситуации, было для него совершенной неожиданностью.

– Что именно мне предлагается делать? – оставив реплику импресарио без ответа, Джузеппе вновь смотрел на Мадзини.

– «Набукко» разжег пламя, на которое мы и не смели рассчитывать. Если вы посвятите свое творчество тому же настрою… – Мадзини сделал многозначительную паузу.

– «Ломбардцы», похоже, уже не в состоянии продолжать в том же настрое, – угрюмо заметил Верди, этой паузой воспользовавшись.

– Я полагаю, у синьора Мерелли есть некоторые соображения на этот счет, – улыбнулась Маффеи.

Мерелли кивнул, с довольным видом выпустил пару клубов дыма и несколько по-отечески проговорил, глядя маэстро прямо в глаза:

– Если «Ломбардцы» будут одобрены, то последующие произведения, написанные по тому же рецепту оставят австрийскую цензуру без зацепок.

– Рецепту? – переспросил маэстро. Хотя Джузеппе и пользовался в «Ломбардцах», правда, пока еще не совсем осознанно, практически тем же набором приемов, что и в «Набукко», никогда раньше он не мог себе даже представить, как великое волшебство музыки и медицинский «рецепт» могут существовать в одном предложении.

– Если вы посвятите себя тому, чтобы сочинить в том же духе, скажем, четыре оперы в ближайшие три года, – со вздохом продолжил синьор Мадзини, заменив непонравившееся маэстро слово и несколько раздраженный тем, что ему приходится начинать второй раз, – мы могли бы устроить вам премьеры в Венеции, Неаполе и Риме на условиях, которые способны удовлетворить любые амбиции.

Повисла пауза. Все ждали ответа маэстро. Джузеппе задумался. Между репликами Мерелли и Мадзини прошли всего несколько секунд, а слова «рецепт» и «опера» смотрелись вместе уже не так эклектично-уродливо. Удивительно, на какие чудеса интерпретации способен человеческий мозг, защищая предложения, услаждающие честолюбие. У Верди ушла лишь пара мгновений на размышления, прежде чем он неожиданно для самого себя выпалил:

– Пусть будет шесть.

Теперь тишина стала неловкой. К столь неожиданному повороту присутствующие были не готовы. Подписаться на три года вперед под задачей такого объема было либо ребячеством, либо недобросовестностью, либо чрезмерной самоуверенностью. Кларина и Мерелли, глаза которых постоянно вели неслышимую никому беседу, обменялись недоуменными взглядами. Солера, не удержавшись, хохотнул. Однако, синьор Мадзини не выказал никаких эмоций. Он проницательно смотрел на маэстро, всерьез задумавшись над встречным предложением.

– Ты должен писать оперы, а не этюды, Джузеппе, – с дружеской насмешкой прошептал Темистокле, наклонившись к маэстро.

Джузеппе никак не отреагировал. Он сверлил глазами лидера партии освобождения. Похоже, где-то на дословесном уровне их глаза тоже вели свой диалог.

– Удастся ли устроить шесть премьер на условиях, отвечающих любым амбициям в ближайшие три года? – теперь уже в спокойном голосе маэстро проявились едва уловимые, свойственные ему доселе лишь в репетиционном процессе, нотки властолюбия.

Солера, уловивший это новое звучание в тоне друга, сидел с круглыми глазами, разве что не разинув рот.

– Ну… – наконец соглашающимся тоном промолвил Мадзини, – Если «Ломбардцы» будут приняты с успехом, соизмеримым с триумфом «Набукко»…

Верди широко улыбнулся.

– Десять процентов от всех доходов я буду иметь честь отдавать на нужды освободительного движения, – заключил маэстро и добавил в ответ на удивленные взгляды собеседников, – не считаете же вы, что я могу быть движим лишь материалистичными стремлениями!

Результатом разговора были довольны все. Проведя еще какое-то время в светской беседе, синьор Мадзини попросил его извинить и, сославшись на большое количество скопившихся дел, удалился, забрав с собой, к величайшему разочарованию Джузеппе, Темистокле. Уж очень много у маэстро в голове было вопросов, которые он хотел задать другу после такой невероятной встречи.

Верди, Маффеи и Мерелли вернулись ко все еще праздно проводящим время гостям, однако маэстро уже совсем расхотелось притуплять краски произошедшего с ним только что грандиозного разговора бестолковыми, витиеватыми беседами.

Джузеппе отправился домой. Адреналин в его крови бурлил так, что казалось, он сейчас в одиночку может свергнуть австрийское правление и освободить любимую родину от гнета. Маэстро несла домой запряженная двойкой карета, и колеса ее стучали о мостовую, рождая ритм воинственного марша, а цоканье копыт превращалось в пассажи медных духовых. Постукивая себя пальцами по лбу, Джузеппе с упоением тихо подпевал им, чувствуя, что наконец в его дни вошли и смысл, и величие. Счастье в свою жизнь он уже не звал.

О том, чего будут ему стоить ближайшие три года адского труда, на которые он только что подписался, маэстро тоже не думал. Главное – к чему эти три года должны его привести! В ту минуту пьянящая уверенность, что его имя, имя сына нищего трактирщика в забытой Богом провинции, будет высечено золотыми буквами не только в истории итальянской музыки, но и истории Италии в целом, перекрывала любые аргументы разума.

***

Путь Джузеппе Верди действительно делал новый стремительный виток вверх. А жизнь в домике Стреппони, тем временем, уже который месяц не знала перемен.

Импресарио Мерелли исправно выполнял свое обещание. Раз в месяц Саверио уезжал в Милан за жалованием и суммой, необходимой для проживания всей семьи Джузеппины. Нужды они не знали. Однако, найти счастья в детях, в тишине загородных полей, в жизни, наполненной сном и отдыхом, даже в возвратившемся в тело здоровье у бывшей оперной дивы никак не получалось.

Она почти не разговаривала. Разумеется, поначалу это была рекомендация врачей, но потом переросло в отсутствие желания с кем-либо говорить. Писем из Милана не было, да она их и не ждала. Весь день Джузеппина либо работала в саду, который она могла приводить в порядок по восемь часов кряду и, надо сказать, добилась видимых успехов, либо рисовала, покачиваясь в кресле-качалке, эскизы диковинных животных и портреты никому не известных людей. Петь она перестала совсем, музицировать ей было не на чем. На ее вновь приобретшем здоровый румянец лице уже давно ничего, кроме апатии, не появлялось.

В домике Стреппони каждый день, похожий на предыдущий, был наполнен тишиной, покоем и отсутствием надежд. Вечером домочадцы собрались в крохотной гостиной у камина. Синьора Стреппони, уютно расположившись на кушетке, вязала. Джузеппина, завернувшись в лоскутное одеяло, рисовала. Саверио зачитывал дамам новости из приходившей раз в неделю газеты.

Газета, которую держал в руках Саверио сегодня, вышла через три дня после тайной встречи лидера партии сопротивления и одного из самых популярных композиторов Милана. Главные новости в ней были о Джузеппе Верди,

– …Финальный спектакль триумфального «Набукко» в этом сезоне посвящен Ее Светлости эрцгерцогине Австрийской Аделаиде… – размеренно читал Саверио вслух.

– Мама! Мама!!! – прервал его звонкий детский голосок.

В комнату с рисунком в руках и неописуемым энтузиазмом на лице вбежал Камилло. Он попытался сунуть матери под нос свой шедевр.

– Смотри! Новая картина замка готова!

Джузеппина отмахнулась от него, даже не взглянув на листок.

– Позже, мой дорогой. Сейчас иди играй, – произнесла она бесцветным голосом продолжая рисовать.

– Мама… – теряя надежду, проныл малыш.

– Позже, – в голосе Джузеппины звучало легкое раздражение, – Иди играй.

Сгорбившись под тяжестью обиды и разочарования, Камилло нехотя зашагал прочь. Синьора Стреппони бросила на Джузеппину неодобрительный взгляд.

– …Сегодня утром маэстро Верди объявил, – вздохнув, продолжил читать Саверио, – что его новое творение, «Ломбардцы в первом крестовом походе», в свою очередь, будет посвящено Марии-Луизе, герцогине Пармской.

– Теперь наш мятежный гений делает реверансы австрийским дамам, – с издевкой заметила синьора Стреппони.

– Единственный способ остаться в седле, – безучастно заметила Джузеппина, выводя углем на листе изгибы чьих-то старческих рук, – Хотя, держу пари, это не была идея маэстро.

Джузеппина Стреппони покинула Милан почти год назад и узнавала о жизни большого города только из газет, но дарованная Богом незаурядная проницательность все еще ее не подводила.

Через два часа после выхода газеты с новостями о посвящениях австрийским герцогиням Джузеппе Верди, упершись кулаками в стол и маниакально пошатываясь, нависал над импресарио Мерелли и яростно рычал:

– Вы не имели никакого права!!!

Мерелли с лицом, не выражавшим ничего, кроме спокойствия, сидел в своем кресле и курил трубку. Темистокле Солера наблюдал за сценой, присев на край подоконника.

– У меня не было выбора, – с легкой усталостью в голосе тихо ответил Мерелли.

– Кроме как вести дела от моего имени за моей спиной?! – возмущению Верди не было предела.

– Цензура должна была объявить о своем решении сегодня, – вкрадчиво произнес импресарио, – У меня просто не было времени отчитываться перед вами.

– Мы не знали, каким будет решение!

– Прошу вас… маэстро, – тон Мерелли становился все более унизительным.

– Я не хочу, чтобы мое искусство преклонялось перед австрийскими правительницами! – распалялся Джузеппе, – «Набукко»…

– «Набукко» рано или поздно надоест публике, – неожиданно перебил его Темистокле, – Ее бы тоже запретили, и ты либо остался бы сочинять дешевые мелодрамы, либо растворился в безвестности.

Верди гневно взглянул на Солеру, как на предателя.

– Теперь, – все так же холодно и спокойно подхватил импресарио, – две самые политически неоднозначные оперы современности формально не имеют ничего против правящего режима, так как посвящены эрцгерцогине и герцогине Пармской.

Сквозь негодование в сознание Верди начали пробиваться лучики понимания правоты оппонентов.

– Это блестящая идея, Джузеппе, как ни посмотри, – заметил Солера и пожал плечами.

– Я спас ваши оперы, мой друг, вместе со всем, что вам было предложено в случае успешной премьеры «Ломбардцев», – заключил Мерелли, – Позвольте себе проявить хоть немного благодарности.

Все еще в метаниях между раненым эго и уязвленной гордостью Верди вынужден был признать, что его собеседники правы. Идея действительно гениальная, а величественное будущее маэстро и его опер оказалось спасено. Правда, симпатии в отношения композитора и импресарио произошедший инцидент не прибавил.

Поставленная в не совсем удобное положение цензура, чтобы отыграть хоть какое-то количество очков, настояла на замене слов «Ave Maria» на «Salve Maria» в молитве I акта и разрешила постановку оперы.

Не прошло и нескольких дней, как на стене у главного входа в Ла Скала уже красовалась афиша:

«Премьера сезона. 11 февраля 1843 года. "Ломбардцы в первом крестовом походе", опера Джузеппе Верди».

В день начала продажи билетов под тусклыми утренними лучами у еще не открытой кассы люди толпились в огромной очереди. Горожане стояли с пяти утра. Стоит ли говорить, что раскуплены эти билеты были практически моментально. А в день долгожданного спектакля зрители начали собираться у театра с трех часов дня.