Маэстро

Глава 5

– Я думал, вы дали мне слово! – беспомощно кричал Джузеппе, забыв об учтивости, – Актерский состав полностью согласован в указанный вами срок!

– Помнится, – более чем спокойно ответил Мерелли, сидя за своим столом и покуривая трубку, – моим словом было подумать о том, чтобы объявить вашу оперу в грядущем сезоне. Однако теперь я действительно могу обещать, что вы поставите «Набукко» в Ла Скала через сезон. Осенью.

– Практически год ожидания! – Верди был готов разрыдаться.

– Всего несколько месяцев, маэстро, – проворковал импресарио.

– Я не могу себе их позволить, – опустив голову скорбно пробормотал маэстро.

– Уже анонсированы три премьеры на этот сезон. И я, в свою очередь, не могу позволить себе больше, – с искренним участием ответил Мерелли, – У меня связаны руки, друг мой.

Разговор импресарио с маэстро длился больше часа. Владыка театра все это время был крайне дружески настроен, но остался непреклонен. Домой Джузеппе вернулся разочарованный, униженный и разбитый.

Однако вечером того же дня размеренный и тихий по обыкновению ужин супругов Мерелли был прерван дворецким:

– Прошу прощения, синьор Мерелли. Синьорина Стреппони просит, чтобы вы приняли ее.

Мерелли в изумлении поднял глаза на слугу.

– Она утверждает, что дело невероятной важности, – лишь пожал плечами тот.

Быстрый взгляд на жену, которая смотрела на него более чем красноречиво, и Мерелли молча вышел из комнаты. Когда он зашел в гостиную, его намерение отчитать любовницу за недопустимое поведение вдребезги разбилось о взгляд Джузеппины. Такой ярости в чьих-либо глазах он еще не видел.

О чем они говорили не знает никто, но через два дня афишу сменили, а Джузеппе был вызван в кабинет импресарио для обсуждения условий и сроков подготовки премьеры «Набукко» в текущем сезоне.

– Вы благословлены до крайности преданным ангелом-хранителем, маэстро, – проговорил Мерелли, закуривая трубку, – И лучше уж вам постараться, соответствовать ее ожиданиям.

Итак, репетиции начались. Правда, только к февралю. Мерелли, как казалось Джузеппе, под любыми предлогами откладывал начало работы. Да и зал для репетиций выделили всего на десять часов в неделю, что казалось маэстро катастрофически недостаточным.

К тому же, на этот раз импресарио совершенно не интересовался правками и не предлагал вносить никаких изменений. В какой-то момент Верди даже начал подозревать, не прознал ли великий властитель театра о поцелуе с Джузеппиной. Мысли эти изрядно напугали, но он быстро их отбросил. Если бы Мерелли хоть заподозрил посягательство на свою подругу, репетиций не было бы вообще. Джузеппе успокоился тем, что, скорее всего, импресарио просто не очень верит в новое творение уже обманувшего прежде его надежды композитора, и не хочет отдавать премьере слишком много времени и средств.

Ни Джузеппе, ни Джузеппина ни взглядом, ни словом не позволяли себе проявить какой-либо интерес друг к другу, кроме творческого. Джузеппина с поразительным мастерством избегала любых разговоров с Верди вне репетиций. Она появлялась ровно за пару секунд до начала и исчезала как только работа была закончена. Мысли Джузеппины часто возвращали ее в мгновенье их поцелуя. Однако она твердо решила, что сейчас, когда ее предавало собственное тело, когда над будущим карьеры, а значит, и семьи, навис мрачный, серый туман, отвлекаться на милые страстные порывы, стоящего на пороге славы и признания композитора, было бы верхом безрассудства.

В свою очередь, Джузеппе, у которого за пределами оперы были лишь руины, оказавшись вновь в дорогой сердцу стихии кулис и закулисья, всецело и полностью отдался искусству. Он не отвлекался даже на щекочущее тепло, которое возникало в теле всякий раз, когда его глаза ловили облик Джузеппины. Он вновь чувствовал себя мессией, призванным пробудить волю спящего под гнетом народа. Троянским конем, которому суждено проникнуть в сердца людей и пронзать их стрелами идеи освобождения.

Говорить вслух об этом нельзя было даже намеками, что придавало происходящему еще больше таинственности и благородного авантюризма. В общем, как это часто бывает с мужчинами, романтические настроения послушно уступили место вопросам служения цели.

И все же между Джузеппе и Джузеппиной царило то самое, неподвластное никому напряжение, которое, чем больше стараешься скрыть, тем ярче проявляется. Для Темистокле взаимное притяжение между дивой и композитором было очевидно, и оно немало его беспокоило. Более того, он замечал, как лукаво иногда поглядывают на общение маэстро с солисткой другие участники труппы, а это уже грозило неприятностями.

Однако, шесть недель репетиций, если не считать криков и деспотичных приступов входящего в раж Джузеппе, прошли гладко. Австрийская цензура на удивление просто удовлетворила прошение об одобрении постановки. И вот, 9 марта 1842 года, почтенная публика собиралась в зале Ла Скала, чтобы оценить новое творение Джузеппе Верди, оперу «Набукко».

Галерка, ложи, партер – все расселись по своим местам и затихли. Под весьма сдержанные аплодисменты Джузеппе проследовал в оркестровую яму и занял композиторское кресло.

Маэстро оглядел зал. В центральной ложе восседал Бартоломео Мерелли со своей великолепной, но вновь скучающей супругой. Внимательно и вежливо импресарио слушал тихую речь сидевшей рядом графини Маффеи, на голове которой была очередная диковинная шляпа с шикарным пером, а по правую руку грустил с сонливым выражением лица супруг.

Теснившая друг друга плечами толпа галерки, красующаяся друг перед другом публика балконов и партера. В этом пурпурно-золотом мире ничего не менялось.

Верди поднял голову и посмотрел на ложу третьего этажа. Синьор Антонио радостно поприветствовал его оттуда взмахом руки. Вдруг тоска до боли сжала сердце Джузеппе. Ему показалось, он увидел хрупкий, полупрозрачный образ Маргариты, сидящей рядом с Барецци. Джузеппе встряхнул головой, образ растаял, оставив рядом с тестем лишь пустое кресло.

Маэстро Верди дал знак дирижеру начинать.

Несколько тактов тихого вступления духовых, похожих на армейский горн, созывающий воинов где-то вдали, и по рядам прокатился гром оркестрового тутти. Внимание зрителей мгновенно оказалось в плену сферических созвучий, то оглушавших зал, то исчезавших в тишине. Пришел черед маршевых переборов, казалось звуки отскакивали тревожным стаккато от самих стен. Все громче, все объемнее, все красноречивей. Марш поднимался в крещендо и уходил в романтическую мелодию, а та гармонично перерастала в фортиссимо доминантных трезвучий, которые влюбляли и увлекали за собой.

Когда увертюра отзвучала, и занавес наконец открылся, впуская зрителей в мир основного действа, те уже не смогли удержаться от взрыва аплодисментов. Едва заметно улыбнувшись, Верди переглянулся с Темистокле, сидевшим на первом ряду партера. Друзья прекрасно поняли друг друга – это был предвестник победы, но оба они ждали большего, чем жаркие аплодисменты публики.

Действие на сцене развивалось, медленно, но неумолимо погружая слушавших в те мысли и чувства, которых ждал от них автор. И вот настал черед главной партии хора. Джузеппе в неимоверном напряжении следил за лицами зрителей. Песнь рабов о потерянной родине шестью десятками голосов в сопровождении пяти десятков инструментов оркестра неслась над залом плачем угнетенных, измученных людей.

Как будто в подтверждение тому, что крик о помощи был услышан люди на переполненных рядах верхнего круга начали медленно, один за другим вставать, словно услышав гимн родной страны. Аристократическая публика нижних этажей выказывала куда более сдержанное, но не менее искреннее восхищение.

Верди закрыл глаза. Вот оно. Он сделал это! По телу разливалось будоражащее ощущение триумфа. Солера, перестав обращать какое-либо внимание на происходившее на сцене, оглядывал галерку и ухмылялся, словно Чеширский Кот.

Антонио Барецци был первым, кто стоял из зрителей в ложах. И вот, знатные синьоры и их спутницы тоже начали вставать. Волна людей поднялась и в партере. Бартоломео Мерелли с величайшим удовлетворением оглядывал зал. Его глаза случайно встретились с глазами Верди. Импресарио с улыбкой кивнул в знак поздравлений, маэстро с благодарностью принял их ответным кивком.

Аплодисменты, которые заслужило одно из величайших хоровых произведений всех времен, невозможно было унять в течение десяти минут. Джузеппе от радости был готов пуститься в пляс. Ему показалось, что вот только сейчас, впервые в жизни, он испытывал настоящее, яркое, окрыляющее счастье. Даже в самые прекрасные минуты никогда доселе он подобного не чувствовал.

Выступление продолжалось. Джузеппина в наряде вавилонской принцессы виртуозно исполняла сложнейшую, но прекраснейшую арию Абигайль. Ее голос своим неповторимым бархатом обволакивал каждого в зале, влюбляя в себя и заставляя сопереживать каждой ноте. На этот раз Верди даже не думал закрывать глаза. Воодушевленный успехом, он с неподдельным обожанием наблюдал за выступлением вдохновившей его на шедевр дивы.

Композиторское кресло располагалось в углу оркестровой ямы. Джузеппе, как и страстное выражение его лица, были хорошо видны из центральной ложи. Мерелли напряженно и внимательно следил за маэстро. В глазах импресарио не было никаких признаков ревности, скорее он напоминал человека, который поглощен решением сложной задачи. Гроссмейстера, просчитывающего ходы.

Проявившийся в эти минуты любовный треугольник не ускользнул от взглядов еще двух человек в зале: секретаря Саверио и Антонио Барецци. Оба они были явно обеспокоены происходящим.

Опера подходила к финалу. Последняя сцена, занавес, секунда тишины и… шквал оваций! Публика вновь поднялась с мест и аплодировала стоя. «Вива Верди, вива Верди, вива Верди…» скандировала галерка.

Джузеппе в полном блаженстве поднялся на сцену и вышел на поклон с артистами. Сжав ладонь Джузеппины в своей руке он, прежде чем сделать поклон, радостно обменялся с ней беглым взглядом. Все его внимание сейчас принадлежало публике. Он не успел заметить, что за улыбкой в ее глазах читалась нестерпимая боль.

Успех был грандиозный. Публика насилу отпустила артистов и композитора со сцены. Конечно же, такой триумф требовалось отметить с особой помпезностью. Мерелли распорядился достать из подсобок лучшие закуски и вина. Представители высшего общества Милана были готовы буквально расталкивать друг друга ради того, чтобы лично пожать руку гениальному маэстро.

Когда ажиотаж поздравлений поутих, но празднество все еще было в самом разгаре Джузеппе наконец-то заметил, что Джузеппины нигде нет. Он стоял в компании Темистокле и Барецци и оглядывал зал, когда к ним подошел синьор Мерелли в сопровождении Кларины Маффеи, той самой бессменной соседки четы Мерелли по центральной ложе, которую Солера подозревал в связях с лидером партии сопротивления. Держалась она невероятно властно, с тем лишенным всяческого высокомерия достоинством, которое присуще обычно лишь королевским особам.

– Маэстро, позвольте вам представить – графиня Маффеи, – учтиво произнес Мерелли.

– Синьора Маффеи, – Верди постарался изобразить элегантный поклон.

– Маэстро, вы прямо-таки переродили тонкость и изящество оперного языка! – воскликнула в ответ на приветствие графиня.

– Я буду опустошен, синьора, если доставил вам этим какое-либо недовольство, – не смог отказать себе в кокетстве Джузеппе.

– Напротив, – улыбнулась Кларина, – Я в восторге от храбрости и воинственности вашего тона.

– Библейская история порабощения евреев странным образом похожа на события на нашей родине, вам не кажется? – неожиданно серьезно произнес Верди, глядя графине прямо в глаза.

Солера чуть не подавился вином. Барецци круглыми глазами уставился на Верди. Моментально повисла удивленная тишина. Прямота была непозволительная. В глазах Кларины блеснул хитрый огонек.

– Я буду рада видеть вас в числе гостей моего салона, – прервала она неловкую паузу.

В дверях появился Саверио. Увидев его, Мерелли кивнул, извинился перед присутствующими и направился к выходу.

– Для меня большая честь, синьора, посетить самый известный салон миланского светского общества, – произнес Джузеппе, наблюдая, как Саверио что-то говорит Мерелли, тот меняется в лице, и они оба поспешно покидают зал.

Мерелли быстрым шагом отправился по коридору прямиков в гардеробную Джузеппины. Когда он вошел, дива сидела перед зеркалом. Ей было трудно дышать, косметика стекала по бледному лицу. Импресарио прошел в угол комнаты, встал, облокотившись на секретер, и молча смотрел на свою подругу. Джузеппина не поднимала головы. Грудь ее разорвал кашель и на платке, которым она прикрывала рот, проступили капли крови. Мерелли мрачно наблюдал за ней, не собираясь ничего говорить. На его лице читался скорее гнев, чем беспокойство или сострадание.

Джузеппе сбежал и со второй в своей жизни вечеринки по поводу удачной премьеры собственной оперы. Однако, на этот раз не потому, что ему хотелось побыть одному. Тревога и предчувствие беды тянули его в дверям гримерки Джузеппины, у которых, как верный страж, стоял Саверио.

– Что здесь происходит? – набросился было на него Джузеппе, но тут дверь распахнулась, и из гримерной вышел Мерелли. Вид у импресарио был совершенно беззаботный.

– Ах, маэстро! – радостно воскликнул он, – Сбежали от толпы новоиспеченных поклонников?

– Я хотел бы засвидетельствовать свое почтение синьорине Стреппони, – подыгрывая тону Мерелли, ответил Джузеппе, – Ее выступление было выше всяких похвал.

– Боюсь, синьорине сейчас нужно немного отдохнуть, – Мерелли по-дружески положил руку на плечо Джузеппе, уводя его по коридору, – У вас еще будет время, чтобы высказать ей комплименты… Ну что же! Давно я не видел такого успеха, маэстро! Сегодня вечером мы празднуем, но завтра я жду вас на разговор о делах.

Вернувшийся к Верди успех вновь не принес ему никакого желания праздновать. Накланявшись и натужно наулыбавшись, он снова ушел, как только это стало уместным. Укрывшись в тени здания напротив служебного выхода Ла Скала, он напряженно ждал появления Джузеппины.

Была уже поздняя ночь, когда она наконец появилась на пороге в сопровождении Саверио, Мерелли и седовласого синьора с медицинским саквояжем в руках. Мужчины держали Джузеппину под локти. Казалось, без их помощи она просто рухнет на мостовую. Подъехал экипаж, все четверо забрались в него, и через несколько секунд карета уже скрылась за поворотом.

Джузеппе показалось, что он услышал зловещий смех демонов за своей спиной. Всех, к кому он прикасался, карал страшный недуг.

На следующее утро Джузеппина лежала в своей кровати и, еле держа веки открытыми, наблюдала за тихим разговором Мерелли и доктора Поллини – того самого седовласого синьора, который вчера провожал ее из театра. Ее грудь жег компресс из каких-то трав. Было ощущение, что это не пропитанные настоем ткани, а каменная плита. Горло было туго перевязано шерстяными бинтами, жар от которых сводил ее с ума.

Мужчины пришли к согласию, доктор Поллини повернулся к Джузеппине и учтиво раскланялся.

– Синьорина Стреппони, я буду у вас завтра ровно к девяти, – проговорил он, кивнул Мерелли и удалился.

Мерелли подошел к изножью кровати, и прежде чем заговорить, какое-то время молча смотрел на Джузеппину.

– Очевидно, ты и сама понимаешь, что в этом сезоне замену тебе мы найти не сможем, – нарушил он наконец затянувшуюся паузу, – Отменить уже объявленные в расписании выступления, учитывая то, какой успех имела премьера, также не представляется возможным. Следующий спектакль «Набукко» отложен на две недели. Доктор Поллини обещал, что успеет привезти тебя в чувство. Будь добра, беспрекословно следовать всем его требованием.

Он сделал паузу, Джузеппина покорно кивнула.

– Последующие спектакли, – продолжил он, – будут объявлены не чаще одного раза в неделю, и между ними тебе придется соблюдать строгий постельный режим. С доктором Поллини я согласовал проведение ежедневных лечебных процедур на протяжении всего сезона.

Мерелли снова сделал паузу, Джузеппина опять кивнула в знак согласия со всем сказанным. Говорить она не могла, да и пытаться это делать было запрещено доктором. В глазах Мерелли читалась, казавшаяся ей унизительной, смесь сострадания с разочарованием.

– Вполне предсказуемые последствия, – угрюмо добавил он, – главенства чувств над здравым смыслом.

Он повернулся и, не говоря больше ни слова, вышел из комнаты. По щеке Джузеппины покатилась немая слеза.

В то же утро Темистокле Солера в компании Верди прогуливался по парковой аллее. Весеннее солнце еще не сжигало свежесть прохлады, но уже обещало приближающееся тепло. В руках у Теми была раскрытая газета.

– «Тема величественная, пробуждающая воображение, и композитор почти не уступает ей в величественности, – Темистокле сияя от радости зачитывал статью другу, – Его музыка проникла в самое сердце публики…» Ха! Как тебе это?

– Проникла в самое сердце! – ответил Джузеппе, – В Италии нет семьи, один из членов которой не оказался бы в австрийской тюрьме или не вынужден был скрываться от полиции.

– Мы создали песнь о желанной свободе! – Теми радовался, как ребенок.

– Мои ноты и твои слова… – улыбнулся Верди.

Солера был уже готов зачитать отрывок из следующей рецензии, когда Джузеппе, резко остановившись, повернулся к нему и выпалил:

– Что с ней не так, ты знаешь?

Темистокле вздохнул, свернул газету и кивнул. О ком идет речь ему объяснять было не нужно.

– Болезнь легких. Врачи настаивают на незамедлительном окончании певческой карьеры. Поговаривают, что Мерелли пытался отложить твою премьеру, чтобы дать ей возможность отдохнуть и восстановиться перед ролью со сложной партией.

– Она болела еще до премьеры… – этого Джузеппе никак не ожидал.

– Она буквально обрекла себя на полную потерю голоса, согласившись на Абигайль, – грустно пожал плечами Солера, – по крайней мере, так говорят.

Верди какое-то время смотрел на Солеру мало что выражающим взглядом, а потом повернулся и продолжил путь по алее.

– Ты знаешь, что ничего, кроме катастрофы, она тебе не принесет? – кинул Теми в спину Джузеппе.

– «Ломбардцы в первом крестовом походе», – последовал неожиданный ответ Джузеппе, – Ты мог бы славно переработать поэму в либретто.

Теми покачал головой, улыбнулся и пошел вслед за другом.

– Я все-таки не ошибся, предполагая, что ты намерен поднять бунт в этой стране, – засмеялся он.

На следующий день о болезни дивы говорил уже весь театр. Расписание представлений пришлось перекроить. Были обещаны всего шесть спектаклей самой громкой премьеры сезона. Зато это дополнительно подогрело и без того кипящий интерес публики. Билеты на все предстоящие представления «Набукко» были раскуплены в считанные дни.

За две недели ожидания второго представления Милан уже окончательно помешался на ни на что не похожей патриотической опере. Издательство Джованни Рикорди не только выпустило фортепианное переложение «Набукко», незамедлительно заплатив маэстро рекордные четыре тысячи австрийских лир, но и заключило с ним контракт на издание всех последующих произведений композитора.

Входившие в моду передвижные органы играли лейтмотивы хоровых партий и арий на площадях. Уличные артисты распевали песнь хора рабов, слова из которого, похоже, уже знал наизусть весь город. Мерелли с лукавой улыбкой вручил Джузеппе подписанный со своей стороны контракт на следующую оперу, размер гонорара в котором Верди мог проставить на свое усмотрение. Надо сказать, такая щедрость скорее сбила начинающего маэстро с толку, чем порадовала.

Джузеппе вообще испытывал трудности с адаптацией к меняющимся с невероятной скоростью условиям игры и к новшествам, что нес ему каждый следующий день. У него было странное чувство, что он не поспевал за собственной жизнью. Через несколько дней после премьеры, Верди выделили для проживания четырехкомнатные апартаменты находящиеся в распоряжении театра, где маэстро, по любезнейшим словам импресарио Мерелли, мог жить сколь ему будет угодно долго. Верди с легкостью выплатил все долги, а в его кармане появились деньги, которые он не знал, куда потратить. Неделя внезапно оказалась расписана встречами и приемами, где даже те, кто раньше не хотел подавать ему руки, рассыпались в комплиментах и боролись за его внимание.

Казалось бы, сбылись все самые амбициозные мечты молодости. Можно радоваться, куролесить и упиваться успехом. Однако, Джузеппе сводила с ума не столько скорость жизненных перемен, сколько постоянное ощущение наигранности происходящего. Разговоры, в которых форма ценилась выше сути. Улыбки, где было больше такта, чем радости. Интерес, как дань моде, но не стремлению. Вокруг были персонажи, а не люди. И это угнетало.

Прошли две недели, наступил вечер второго спектакля. Джузеппе нетерпеливо шагал взад-вперед по служебному коридору в ожидании появления Джузеппины. В бурлящем потоке перемен его не покидало желание увидеть ее, поговорить с ней. Он и сам не мог понять почему, но она казалась ему единственным настоящим живым человеком в той безупречно красивой, но бесконечно жеманной пьесе, внутри которой он оказался.

Джузеппина появилась в компании Саверио и доктора Поллини. Она была так бледна, что теперь напоминала не греческую богиню, а ее мраморное изваяние. Однако, кроме этой бледности, ничего ее болезни не выдавало.

– Синьорина Стреппони! – бросился ей навстречу маэстро.

Доктор Поллини одним неожиданно проворным для пожилого синьора прыжком оказался перед Джузеппе, преградив ему дорогу.

– Мое почтение, маэстро Верди. Прошу прощения, однако синьорина Стреппони по медицинским показаниям вынуждена воздержаться от какого-либо общения, – проговорил он с видом человека, относящегося к своим обязанностям с крайней ответственностью.

– Что это значит? – раздраженно спросил Джузеппе, смотря не на Поллини, а на Джузеппину.

Джузеппина слегка наклонила голову и улыбнулась ему исподлобья.

– Синьорина Стреппони вынуждена воздержаться от бесед любого рода, а также от взаимодействия с внешним миром, в силу крайней ослабленности и уязвимости ее здоровья, – проговорил доктор Поллини с еще большей настойчивостью.

Практически отодвигая Джузеппе плечом, он подошел к гримерке и открыл дверь, приглашая диву войти.

Джузеппина послушно направилась в комнату. Проходя мимо оторопевшего Верди, она посмотрела ему в глаза, и у обоих внутри стремительной болью что-то пронеслось внутри. Дива скрылась за дверью, за ней проследовал Саверио, а доктор Поллини добавил, на этот раз, неожиданно услужливым голосом:

– Все эти меры приняты исключительно в интересах удачного завершения сезона вашей оперы.

Джузеппе ничего не оставалось, кроме как уныло побрести за кулисы и ждать своего выхода на сцену.

На этот раз, маэстро шел занимать композиторское кресло под шквал бурных аплодисментов. Циничный голосок эго отметил, что Джузеппе не доводилось видеть такого восторга публики при появлении композитора ни на одном из спектаклей в Ла Скала. Несколько раз поклонившись, он сел и поймал себя на том, что рассматривать зрителей ему совсем не хочется. Он нетерпеливо ждал, когда откроется занавес и появится прекрасная принцесса Вавилона.

Спектакль шел почти на двадцать минут дольше премьерного из-за того, что каждая сцена заканчивалась продолжительными овациями зала, но в эти два с половиной часа представления Джузеппе волновала только Джузеппина. Он жадно цеплялся взглядом за каждое ее движение, пытался различить хотя бы легкий намек на диссонанс в звучании ее голоса. Все тщетно. Она была безупречна, равно как и Абигайль в ее исполнении. Ничто не давало повода усомниться в ее здоровье и силе легких.

После прозвучавшей на сцене арии Абигайль, виртуозное исполнение которой, казалось, заставило каждое сердце в зале биться чуть чаще, в голове Джузеппе уже нельзя было унять голоса, шептавшие ему об обмане. Вдруг, никакой болезни нет и в помине? Что за несусветная глупость! Как может быть, чтобы женщина была не в силах говорить, но так пела. Неужели все это подлог? Быть может, это какая-то нелепая игра ревнивого и властного импресарио. Но с какой целью?

Джузеппе перевел взгляд с Джузеппины на центральную ложу, где, как и на каждом спектакле, сидел синьор Мерелли. Будто в подтверждение своих мыслей и все же совершенно неожиданно для себя Джузеппе обнаружил, что Мерелли смотрит не на сцену, а на него. На лице импресарио застыла едва заметная, несколько зловещая улыбка. Не найдясь, как отреагировать, Джузеппе поспешно перевел взгляд обратно на сцену.

Насколько бы сильно не тянуло Джузеппе к прекрасной синьорине, он понимал, что его стремительно восходящую звезду вместе со ставшим почти реальностью завидным положением в высшем обществе еще легко утопить. А топить Бартоломео Мерелли умел лучше многих. Об этом в творческих кругах Милана слагали легенды. Так же, впрочем, как и умел он возносить на пьедестал.

Мысль о том, что недальновидная несдержанность маэстро уже могла привести к последствиям, о которых придется жалеть долгие годы, испугала не на шутку. И все же, когда занавес опустили, Джузеппе, поднимаясь на сцену под дождем из сыпавшихся цветов, думал только о том, как сейчас возьмет Джузеппину за руку.

Зал бушевал восторгом, галерка скандировала его имя, Джузеппе встал в середину ряда взявшихся за руки артистов и взял ладонь Джузеппины в свою. Он вновь почувствовал ласкающий цветочный аромат. Они переглянулись. На этот раз в глазах сияющей благостной улыбкой Джузеппины он безошибочно увидел боль. Сомнения в том, действительно ли ее мучил недуг, мгновенно испарились. На сердце у Джузеппе стало совсем тяжело.

Все двинулись на поклон, и он крепче сжал ее ладонь. Пальцы Джузеппины ответили ему тем же. Один поклон, второй, третий. Публика и не думала отпускать артистов, но Джузеппина вдруг выпустила руку Верди и торопливым шагом направилась за кулисы. Руку маэстро тут же подхватил баритон Ронкони, вновь сомкнув ряд, и все двинулись на четвертый поклон. Краем глаза Джузеппе успел заметить, как Джузеппина за кулисами практически упала на подхватившего ее под локти доктора Поллини, и они поспешно удалились. Джузеппе взглянул на державшую его руку мясистую ладонь Ронкони и с горечью подумал, что эти пухлые грубые пальцы не дадут шанса хрупкому благоуханию ладони Джузеппины, которое могло остаться на его руке.

Когда публика наконец отпустила артистов и начала расходиться, Джузеппины уже не было в театре. Маэстро же у служебного входа ждала толпа восторженных поклонников, пришедшая в неистовство, как только он вышел из дверей театра.

Площадь взорвалась воплями восторга. Джузеппе именно так представлял себе славу. Горячие, влюбленные глаза женщин, восхищенные лица мужчин. Кто-то пытается что-то кричать, кто-то аплодирует, другие скандируют его имя. Эти люди, в отличие от напыщенной публики дворцовых кулуаров, казались искренними и настоящими.

Джузеппе, улыбаясь и приветствуя всех, направился к ожидавшей его карете. Возвращаться домой пешком, несмотря на то, что пройти нужно было всего пару кварталов, уже не представлялось возможным.

Однако, стоило дверце кареты закрыть Джузеппе от посторонних глаз, и лицо его мгновенно изменилось. Радость сменили усталость и мрачность. Карета тронулась с места. Колеса застучали, заскрипела рама. Джузеппе прислушался в надежде утонуть в звуках и отвлечься в забвении магии музыки. Но в голове настойчиво крутилась лишь фраза Темистокле: «Она буквально обрекла себя на полную потерю голоса, согласившись на Абигайль…» Какая же сила живет в этой прекрасной женщине! Сколько самообладания и выдержки! Ее короткий взгляд сегодня во время рукопожатия был полон взаимного чувства, так же как и их единственный поцелуй несколько месяцев назад. Неужели она действительно пожертвовала собой ради него?

В голове Джузеппе пронеслась еще одна фраза друга, сказанная когда-то очень давно: «Мерелли охраняет ее, как дракон принцессу в замке…» Джузеппе хохотнул. Он действительно чувствовал себя, как принц в сказке, которому надо освободить из заточения любимую, победив дракона и, желательно, не сгинув при этом самому. Правда, в отличие от сказочных сюжетов, дракон-импресарио был главным благодетелем в судьбе и принца, и принцессы. Это оставляло задачу без вариантов решения.

Джузеппе вздохнул. Похоже, сейчас имело смысл сосредоточиться лишь на упрочении своего положения в обществе и финансового благополучия. Нужно набраться достаточной силы и власти, чтобы брать штурмом любые замки, не опасаясь никаких последствий и никаких драконов.

После второго спектакля издательство Рикорди выпустило еще один тираж переложения оперы. На этот раз, на обложке красовался портрет маэстро. Джузеппе стали узнавать всегда и везде. Незнакомые люди всех сословий пытались заговорить с ним и пожать ему руку в парке, в кафе, на улице. Ажиотаж и не думал утихать, с каждым днем волна всеобщей любви плотней накрывала жизнь Джузеппе, порой лишая возможности дышать.

Между тем, цитаты из «Набукко» все чаще стали появляться на листовках движения освобождения, что вместе с народной любовью вызвало к маэстро Верди и повышенный интерес австрийской полиции. Делать что-либо с уже вышедшей, да еще и набравшей такую невиданную популярность оперой для австрийской цензуры было опасно, но провести ради профилактики увещевательную беседу с создателем, блюстители порядка сочли необходимым.

– Надеюсь, вы понимаете, что активное использование вашего творчества незаконными пропагандистскими организациями, прежде всего, ставит под удар ваше доброе имя, – с более чем неприятной улыбкой мурлыкал начальник миланской полиции, нанесший Верди, разумеется, неанонсированный визит.

– Пресечение подобного использования относится к вашим привилегиям, синьор Торресани. Я лишь скромный творец, вдохновленный библейским сюжетом, – спокойно и учтиво отвечал Джузеппе, пытаясь скрыть нотки презрения, которые рвались наружу.

Подобная беседа была проведена и с Темистокле Солерой. Тот, в свою очередь, очаровал представителей закона своим неподдельным добродушием и не моргнув глазом жарко заверил в преданности австрийкой короне.

Формально это решило вопрос, но народное волнение не унималось, а потому и либреттист, и композитор были поставлены в лист неусыпного контроля полиции.

Прошли еще две недели и два спектакля. У выхода из дома Джузеппе, уже каждый день дежурила толпа поклонников, с десяток журналистов и пара австрийских офицеров. Верди воспринимали как завсегдатая салона Кларины Маффеи, хозяйка относилась к нему, как к лучшему другу. Бартоломео Мерелли и не думал торопить гения ни с началом новой оперы, ни с определением гонорара, который за нее пожелал бы автор.