Маэстро

Дебютная опера Джузеппе Верди действительно имела весьма посредственный успех и в основную программу следующего сезона не попала. Однако договор с Ла Скала на три оперы все же был подписан, и композитору даже выплатили аванс за первую, на написание которой Джузеппе дали полгода. Но ни деньги, ни долгожданная работа не принесли в дом Верди лада.

Зима отплакала своими промозглыми снегопадами. Пришла весна, и уступила место распустившемуся во всей красе лету, а Маргарита так и не смогла вернуться к привычной жизни. Горе как будто вымыло из нее все краски, оставив в доме лишь ее призрак. Почти три месяца Джузеппе, забросив долгожданный заказ Ла Скала, пытался хоть как-то растормошить жену. Они провели месяц в Буссето, где за натянутыми немногословными беседами гуляли по полям, а вечерами собирались всей семьей за ужином и вели наигранно оптимистичные разговоры. Маргарите легче не становилось, а Джузеппе городишко уже ненавидел. Провинциальные жители видели теперь в нем не предателя, бросившего их ради славы, а большую звезду сцены и гордость родного города, а потому прохода ему не было нигде. Это ужасно утомляло. Утомляли и разговоры родителей о ненадежности артистических взлетов, о старческой немощи, которая уже дышит им в затылок, и об отсутствии плеча, на которое они могли бы опереться.

Джузеппе посадил не проявляющую никакого интереса к происходящему жену в карету и отправился обратно в Милан. За сто километров проселочных дорог с перерывом на обед и пограничный контроль при пересечении государственной границы супруги не обменялись и парой слов, зато Джузеппе услышал несколько весьма затейливых пассажей полутонов и добавочных нот, которые можно было бы использовать в новой опере. Приехав домой, он еще неделю наблюдал за тем, как жена тенью бродит по квартире, а потом принял решение полностью посвятить себя новой работе. Музыка всегда была надежным убежищем в минуты, когда реальность становилась невыносимой. Однако в этот раз все было не так просто.

***

Золотые летние лучи наполняли пространство одного из популярных у музыкальной публики кафе ярким светом и создавали атмосферу, которая явно диссонировала с настроением Барецци и Верди, обедавших за одним из столов. Верди был бледен и измучен. Барецци хмур и сосредоточен.

– Как она? – спросил синьор Антонио.

– Я теряю ее. Я ничего не вижу в ее глазах, даже боль угасла. Она сидит со своей вышивкой так близко ко мне каждый день, и я чувствую, что не могу до нее дотянуться.

Барецци глубоко вздохнул.

– А как у тебя дела?

– А я по контракту пишу комедийную оперу, – без какой-либо радости заметил Верди.

Синьор Антонио покачал головой.

Они пили кофе и молчали. Разговор на отвлеченные темы им обоим был неинтересен, а о единственном, что их действительно волновало, сказать было нечего.

Почему прозорливый Бартоломео Мерелли, зная о тяжелой потере композитора, вручил Верди либретто именно комической мелодрамы, доподлинно не известно. Возможно, на это решение повлияли во многом кокетливый стиль «Оберто», или столь частое сравнение юного гения с великим Россини. Кроме недостаточно убедительных, чтобы претендовать на правду, домыслов историкам ничего не осталось, а потому причины этого поступка импресарио всегда будут за гранью известного.

После обеда с тестем Верди вернулся домой. Репетиции шли уже полным ходом, а во втором акте не было еще ни одной законченной арии. Ему нужно было поработать.

Джузеппе сидел на скрипучем табурете за спинетом и тусклым взглядом смотрел на стопку пустых нотных листов на пюпитре. Его рука крепко сжимала карандаш, который стоял в начале строки готовый писать. Никогда, даже в период постоянных изнурительных в своей примитивности запросов от филармонического общества, ноты не вели себя с Джузеппе так отвратительно непослушно. Звуки хаотично разбегались кто куда в его голове, словно дети по двору приходской школы, как бы он ни пытался собрать их хоть в какой-то порядок. Всего девять месяцев назад даже радостные визги или заливистый плач Ичилио не могли нарушить стройный мелодический ряд, который сам вел Джузеппе от тона к полутону. А теперь в звенящей тишине опустевшей от горя квартиры он не мог собрать ни одного аккорда.

Ичилио… Ну зачем он снова о нем вспомнил. Джузеппе стало больно, невидимая клешня печали вновь крепко сдавила горло. Он сердито отбросил карандаш, встал и начал нервно бродить по комнате, что-то напевая себе под нос. Музыка, сейчас нужно полностью уйти в музыку, раствориться без остатка в мельчайшем узелке нот, и кружево начнет плестись само собой.

Он остановился, закрыл глаза, начал легонько постукивать пальцами по лбу. Тон – полутон – тон – тон – тон – тон – полутон… Его лицо озарилось идеей. Он открыл глаза, подбежал к лежащему на полу карандашу, поднял его, снова сел за инструмент и начал выводить ноты на бумаге. Но нет! Очертания чего-то прекрасного растворились, как паруса в тумане, прежде чем Верди успел записать первый такт. Он в ярости вскочил на ноги, разорвал в клочья нотную бумагу, гневно зарычал и вышел из комнаты.

Джузеппе задыхался. В буквальном смысле и душой. Ему был нужен свежий воздух. Прогулка в парке среди деревьев под щебет пернатых в обласканной летним солнцем сочной листве – вот что ему сейчас нужно.

Проходя по коридору мимо спальни, Джузеппе заглянул в открытую дверь. Маргарита сидела у эркера с двустворчатым окном рядом с колыбелью, которую до сих пор так и не позволила убрать, и вышивала. Клешня сдавило горло сильней прежнего. Гримаса передернула его лицо, до того было больно глотать. Он знал, что подойди он к ней сейчас, она даже не поднимет головы, односложно ответит на все его вопросы и будет продолжать свое шитье, как это было вчера, и как это будет завтра. Верди глубоко вздохнул и ушел прочь.

Он сидел на скамейке парка, грея лицо в солнечных лучах. На душе начало светлеть. Джузеппе вытащил нотный лист из кармана, положил его на скамейку рядом с собой, взял карандаш и прислушался.

Шаги бегущих детей, стук копыт по брусчатке , скрип колеса, застрявшего в дорожной яме, шелест листвы, плеск фонтана, крик голубей слились в странную, но уже очевидно слышимую мелодию. Верди закрыл глаза, и к этой мелодии присоединились скрипки. Потом вступило фортепиано, и вот уже рука сама пишет по нотному листу.

Совершенная случайность привела на аллею к скамейке с Верди Джузеппину Стреппони, которая тоже решила провести две-три четверти часа на свежем воздухе. Заметив Верди и подойдя ближе, она улыбнулась его закрытым глазам, его руке, метавшей ноты по листу на скамье, но решила не беспокоить. Несколько мгновений она любовалась работой маэстро, а затем повернулась и продолжила свой путь.

Верди, сам не поняв отчего, вдруг открыл глаза и увидел Джузеппину. Музыка растворилась в шелесте зеленых крон, но его внимание уже было не с ней.

– Синьорина Стреппони! – прокричал он.

Джузеппина остановилась и повернулась к нему с улыбкой. Он бросился к ней.

– Я был уверен, что вы в летнем туре?

– Всего пара дней перерыва в Милане перед отъездом в Венецию.

– Не будете ли вы против, если я прогуляюсь с вами?

– Извольте.

Джузеппина опять улыбнулась, и он почувствовал, что скучал по этой улыбке. Она всегда придавала ему сил, которых сейчас так отчаянно не хватало. Они медленно шли по алее парка, и Джузеппе нравилось, как шелест ее юбки подпевал ритму их шагов.

– Как продвигается работа над вашей новой оперой, маэстро? – спросила она.

– Боюсь, моя муза не обитает на полях комедии, – не без доли сарказма ответил он.

– Какой же климат ей подходит больше?

– Мне по душе искусство, которое вдохновляет людей, а не развлекает их.

– Как славно сказано. Знаете ли вы, на что хотите вдохновить?

Навстречу Верди и Джузеппине шагал патрульный отряд австрийских офицеров. Джузеппе бросил на них один из тех взглядов, что красноречивей любых слов в мгновенье объясняют отношение человека к тому, на что этот взгляд направлен. Это не осталось незамеченным Джузеппиной.

– О, я бесспорно знаю на что, но как… вот это пока для меня загадка.

Синьорина Стреппони лишь молча вздернула бровь, решив, что тему стоит оставить.

– Мне жаль, что я не смогу принять участие в вашей новой постановке, – проговорила она.

Об участии певицы в своей будущей опере маэстро не просил, однако еще до возможной просьбы об этом Джузеппина утвердила свое расписание на грядущую осень таким образом, чтобы положительный ответ ей дать не удалось. Пробившийся сквозь здравый смысл росток взаимного чувства было бы слишком рискованно питать, и это было очевидно обоим.

– Возможно, это к лучшему, синьорина, – с легкой грустью ответил он.

– Когда назначена дата премьеры?

– На пятое сентября.

В теплой дружеской беседе Верди проводил Джузеппину до ее экипажа и распрощался с ней на долгих два месяца. Раньше октября в насыщенном графике дивы Милан не появлялся.

Джузеппе гулял по улицам города до глубокой ночи. Ему не хотелось домой. Звуки вокруг упрямо рождали только натуральные миноры, некоторые из которых были весьма милы, но все они совсем не годились для комедийной мелодрамы. На душе было тоскливо, в голове мутно, в теле тяжело.

Когда он добрался до дома, Маргарита уже спала. Он медленно прокрался в спальню, сел на краешек своей половины кровати и начал раздеваться ко сну.

– Папа навестил нас сегодня, – произнесла вдруг Маргарита, не открывая глаз. Верди на мгновение замер. Впервые за очень долгое время она сама начала разговор.

– Мне жаль, что я его не застал, – ответил Джузеппе, расстегивая камзол.

– Он предлагает мне перебраться в родные стены Буссето, пока ты полностью занят начавшимися репетициями, – она все так же лежала, уютно укутавшись в одеяло и не открывая глаз.

– И что ты ответила? – Верди предчувствовал надвигающуюся бурю.

– У меня нет желания ехать без тебя.

– Значит, тебе не следует ехать, – ободрительным тоном ответил он, все еще занимаясь своим туалетом.

– Я хочу, чтобы мы уехали вместе.

– К сожалению, – проговорил он, кряхтя развязывая ботинки, – в данный момент о таком желании не может быть и речи.

Маргарита открыла глаза.

– А когда о моем желании будет идти речь?

Джузеппе повернулся к Маргарите и посмотрел на нее, будучи несколько сбитым с толку. Маргарита села, ее лицо было пугающе спокойно. Когда она заговорила, Верди впервые в жизни услышал стальные нотки в тоне жены:

– Ты желал славы, и мы покинули дом моих родителей через четыре недели после того, как Вирджиния ушла из этого мира.

– Герита…

– Мы жили в этой крошечной сырой норе, где я никого не знала. Ты всегда был в отъезде, и то, что я хочу, никогда не бралось в расчет, – она говорила так медленно, как будто каждое слово было тяжелой гирей, которую ей для самой себя нужно было взвесить.

– Ты несправедлива, Герита… – еще раз неудачно попытался перебить ее Джузеппе.

– Ты оставил меня ради репетиции на следующий день после того, как малыш Ичилио сделал свой последний вздох. Когда наступит очередь моих желаний, Джузеппе?

– Я делаю это ради нас!!! – Верди сам испугался того, как резко и грубо он выкрикнул эти слова.

Маргарита вздрогнула и посмотрела ему прямо в глаза. Это был взгляд того, кто понимает, что есть пропасть, которую он не в силах преодолеть. Молча она забралась обратно под одеяло, отвернулась и закрыла глаза.

– Ты делаешь это вопреки нам, – тихо промолвила она.

Джузеппе был совершенно обескуражен. Его эгоцентричная система ценностей отторгала слова Маргариты как чужеродное тело. Словно избалованному ребенку, ему хотелось броситься к ней в ноги, тянуть ее за подол, кричать, что есть мочи, требовать чтобы его Герита к нему вернулась. Он был готов рыдать, что измучился без ее поддержки, что ему тоже нужно утешение, что он сам уходит все глубже и глубже в болото уныния, и ему как воздух нужны ее плечо и ее улыбка. В конце концов, он тоже любил всем сердцем своих детей! Но он не решился сказать и слова. Вернее, не смог найти стоящих слов. Лучше уснуть и дать утру принести с собой свежие мысли. Верди лег на свою половину кровати и вскоре забылся глубоким тяжелым сном, как будто провалился в черную яму.

В третьем часу ночи Джузеппе проснулся от того, что Маргарита, лежащая рядом с ним в постели, билась в лихорадке. Он резко сел, коснулся ее лба, схватил ее запястье, поцеловал его. Тело жены горело.

– О, нет… нет, нет, нет, нет, нет… – в панике забормотал он. Какая-то часть его до конца не проснувшегося сознания еще надеялась, что он просто видит ночной кошмар.

Дрожа всем телом, Маргарита с щемящей нежностью посмотрела на мужа.

– Мне жаль, Джузеппе. Прости. Я так виновата…

Он смотрел в ее блестящие слезами глаза. Сомнений быть не могло. Она прощалась. Вот он, еще один страшный удар. На мгновение Верди парализовало от ужаса, затем он спрыгнул с постели и истерически начал одеваться.

– Просто подожди немного, Герита. Я приведу тебе доктора! – крикнул он.

Маргарита кивнула и улыбнулась. Полуодетый Верди выбежал из комнаты.

Глава 4

Пышные летние деревья грелись в лучах яркого солнца. Пели птицы, шелестела листва. На кладбище Пармского городка Буссето шли похороны. Местный священник монотонными волнами лил молитву над гробом, вокруг которого стояли синьор Барецци с убитой горем, висящей на его руке женой, Темистокле Солера, Джузеппе Верди и еще пара десятков искренне и не очень скорбящих людей. Сегодня хоронили Маргариту Верди.

Рядом со свежевырытой могильной ямой стояли два надгробия: «Вирджиния Мария Верди, 26 марта 1837 – 12 августа 1838» и «Ичилио Романо Верди, 11 июля 1838 – 22 октября 1839».

Джузеппе смотрел на гроб жены и отчаянно пытался хоть что-то почувствовать, но не мог. Не было ни эмоций в груди, ни ощущений в теле. Казалось, оторви ему кто сейчас ногу, он и этого не заметит. Он провел ногтями левой руки по правой ладони с такой силой, что в процарапанных следах появились капельки крови. Но где же боль? «Она забрала с собой все живое, что оставалось во мне» – подумал Джузеппе, наблюдая за красными бусинами, растущими на его ладони. Он поднял голову и посмотрел на кроны тополей. Голос священника перешел в бессвязное бормотание… Шелест листьев зазвучал мелодией. Крылья воробья, трепещущие на ветке, добавили тремоло на литаврах. В теле появилось едва уловимое ощущение тепла. Вот воробей сел на куст рядом со своими собратьями, и их чириканье стало введением партии флейты…

– Мне жаль, Джузеппе. Прости. Я так виновата… – раздался меж кладбищенских камней голос Маргариты, слышимый только Верди, и все звуки, как будто поддавшись заклинанию, стихли. Джузеппе закрыл глаза, но ничего, кроме звона тишины больше не проникало в его сознание. «Она забрала с собой и музыку» – пронеслось в голове, и лицо его накрыла зловещая тень. Он, Джузеппе Верди, не уберег тех, кого Господь вверил его заботам, и теперь он будет лишен того единственного, что давало шанс избежать никчемной участи большинства. Он вдруг всецело осознал, что ему больше нечего терять. И желать тоже нечего.

Джузеппе открыл глаза, коротко взглянул на гроб, повернулся и пошел прочь. Священник запнулся, скорбящие начали переглядываться. Барецци уже был готов пойти за Верди, но Солера положил руку ему на плечо и покачал головой. Сейчас Джузеппе лучше было не трогать. Священник продолжил молитву, и под его напевные речитативы собравшиеся искоса наблюдали, как маэстро медленно уходит с кладбища посреди похорон своей жены. В этот же день Верди уехал обратно в Милан, ни с кем не попрощавшись.

5-го сентября 1840 года премьера второй оперы молодого и многообещающего маэстро Джузеппе Верди «Король на час» с треском провалилась в Ла Скала. Не дотянув до второго акта, который так вымучивал Джузеппе, публика начала шуметь, выказывать бурное недовольство и покидать зал. Одним из первых под ошарашенными взглядами музыкантов и труппы направился к выходу сам композитор.

Поговаривали, что когда на следующее утро рабочие сдирали афиши со стены у парадного входа в театр, они видели, как маэстро наблюдает за ними, и лицо его было настолько бледным и гневным, что испугало бы самого дьявола. А потом он исчез.

Три недели Джузеппе не могли найти. Он не появлялся дома, он не заходил в театр. Темистокле обыскивал город в поисках друга, но тщетно. Когда все уже отчаялись, Верди вновь появился. Он отправил все принадлежавшие им с Маргаритой пожитки в Буссето на адрес синьора Барецци, съехал из их квартирки и, проведя несколько встреч с Бартоломео Мерелли, расторг договор с Ла Скала по причине принятого решения о смене профессии. Импресарио, который мало того, что симпатизировал Верди, еще и видел в нем немалый потенциал, использовал все свои недюжие переговорные таланты, но Джузеппе был непреклонен. Отравленный нестерпимым горем разум маэстро уже не отвечал ни на какие аргументы.

Теми, как настоящий друг, поселил Джузеппе у себя и искренне пытался привести его в чувство. Поначалу, Джузеппе еще разговаривал с ним, рассказывал о своей убежденности, что он проклят, как и все его оперы, что к нему нельзя приближаться, потому что все, кто рядом будут убиты хворью, что музыка оставила его, и с ней ушел всякий смысл бытия, и нес прочие горькие бессмыслицы кипящего болью сознания. Однако, с каждым днем говорил он все меньше, все меньше ел, да и из комнаты своей выходить практически перестал. А в один из вечеров, вернувшись домой, Солера обнаружил, что Верди нет, как нет и потертого временем саквояжа, в котором хранилось все скудное имущество маэстро. Остался только тот самый спинет, который Темистокле уговорил не отправлять в Буссето, а перевезти к нему на квартиру. Джузеппе не оставил даже записки.

Ходили слухи, что Верди несколько раз видели в одном из самых бедных районов Милана. Будто выглядел он как бездомный бродяга, и бесцельно бродил привидением с ничего не видящим взглядом. А еще сторож Ла Скала рассказывал байки о том, что по ночам маэстро появляется у здания напротив служебного входа и часами тоскливо смотрит в окна театра.

Со дня краха «Короля на час» прошло почти полгода, и разговоры о гениальном, растоптанном судьбой молодом композиторе поутихли, а потом и вовсе забылись. Корабль жизни выпавших не подбирает.

***

Ветер выл сквозь щели в грязных окнах подвала, за ними валил снег. Замаранные облезлые стены. Узкая кровать, маленький стол, кривой шкаф и стул со сломанной спинкой. Не видевшая тепла уже несколько недель забитая кусками угля печь. Метроном на столе отбивал адажио. Рядом с метрономом – пара грязных тарелок и кусок заплесневелого хлеба.

Мертвецки замерзший Верди в пальто и ботинках лежал на кровати под одеялом, пустыми глазами он наблюдал за крысой, рыскающей по комнате. Он не помнил, сколько он уже так лежал, не знал, сколько сейчас времени. Мысли вяло тянулись бессмысленным набором слов, стирая грань между сном и бодрствованием.

Громкий стук в дверь заставил его вздрогнуть. Джузеппе лишь сильнее закутался в одеяло. В дверь постучали еще раз.

– Уходи, кто бы ты ни был! – прорычал Джузеппе.

– Открывай, сынок, и поскорее, я уже почти окоченел! – раздался голос Антонио Барецци.

Синьору Антонио потребовалось немало времени, чтобы прийти в себя после потери внуков и любимой дочери. Поведение Джузеппе на похоронах показалось ему крайне оскорбительным и нанесло глубокую рану. Какое-то время Барецци не интересовался происходящим со своим подопечным вовсе, и даже долетевшие до него новости о полном провале второй премьеры маэстро, не заставили его забыть об обиде. Однако, любовь обидой не отменишь, и мало-помалу исчезновение Джузеппе начало всерьез беспокоить скорбящего всем сердцем Барецци. Отеческая привязанность отправила его на поиски зятя. Проведя несколько недель в общении с сомнительными личностями в самых неблагополучных районах Милана, Барецци наконец стоял за дверью Джузеппе и был преисполнен решимости вытащить подопечного из затянувшей его трясины.

Несколько мгновений спустя Верди сидел на стуле, задумчиво уставившись на метроном, который по-прежнему мерно отбивал медленный ритм. Джузеппе казался нищим бродягой. Одежда на нем, включая пальто, в которое он кутался, выглядела так, как будто не стиралась несколько месяцев. Столько же, похоже, не видели гребня его волосы и борода, торчащие бесформенными клочьями в разные стороны. Джузеппе сильно похудел, глаза обрамляли черные круги, губы покрылись болячками. Барецци угрюмо смотрел на него, сидя на кровати в зимнем полушубке. В комнате было немногим теплее, чем на улице.

– Найти тебя было весьма непростой задачей… – проговорил синьор Антонио.

Верди как будто его не слышал, внимательно наблюдая за стрелкой метронома.

– Вещи, присланные мне из вашей квартиры, были доставлены в целости и сохранности. – продолжил Барецци. Верди кивнул. Синьор Антонио помолчал, окинул взглядом комнату, вздохнул и поморщился. Воняло в каморке жутко.

– Пишешь что-то? – спросил он.

– Контракт с Ла Скала был расторгнут после провала сентябрьской премьеры, – пробормотал все еще гипнотизирующий метроном Джузеппе.

– После третьей просьбы с твоей стороны, – поправил Барецци, с тревогой рассматривая Верди, – Когда ты в последний раз ел, Джузеппе?

Джузеппе не ответил. Барецци опять вздохнул, жалость до слез сдавила его сердце.

– Прошло шесть месяцев, сынок. Пора возвращаться к жизни.

– Я распрощался с музыкой, – пробубнил Джузеппе.

– Похоже, музыка не распрощалась с тобой, – улыбнулся Барецци, взглянув на монотонно бьющий ритм прибор на столе.

Верди, никак не отреагировал. Казалось, что если синьор Антонио сейчас встанет и уйдет, Джузеппе и на это не обратит никакого внимания. Барецци взглянул на метроном, потом на Джузеппе, сжал губы, резко встал, подошел к столу и хлестким движением накрыл стрелку прибора рукой. Раздался треск, и мерный стук прекратился. Это заставило Верди поднять голову и встретиться взглядом с Барецци.

– Не смей делать вид, что ты любил их больше, чем я, – сурово процедил синьор Антонио, нависая над зятем.

Джузеппе посмотрел своему покровителю прямо в глаза, какое-то время собирался с духом, а потом проговорил надломленным голосом.

– Я больше ее не слышу…

– Кого? – спросил несколько сбитый с толку Барецци.

– Музыку. Раньше она была повсюду. Теперь она не приходит, что бы я ни делал…

Барецци не знал, что ответить. Чувство вины желчью подкатило к его горлу. Как мог он бросить Джузеппе одного в горе, как мог забыть о том, что у этого ранимого, замкнутого, гениального парнишки не осталось рядом совсем никого? Синьор Антонио крепко обнял своего воспитанника и ужаснулся тому, каким он стал худым и насколько замерз.

К вечеру в каморке Верди у печи уже лежал недельный запас дров, на стуле висел новый зимний камзол, а на столе красовалась корзина с продуктами. Уговорить Джузеппе вернуться в Буссето у синьора Антонио не получилось. Да он и сам понимал, что слишком многое там будет бередить и без того незаживающие раны. Остаться Барецци не мог. Бизнес требовал постоянного присутствия в родном городе. Они сговорились, что Барецци будет навещать Джузеппе пару раз в месяц, и это, как показалось синьору Антонио, немного приободрило зятя. И все же, уезжал Барецци с тяжелым сердцем. Его не покидала мысль о том, что сейчас оставлять Джузеппе одного не стоит.

Вьюга шумела и за окнами квартиры синьорины Стреппони, придавая торжественности мягкой романтичной мелодии, которую Джузеппина играла за роялем. В комнату вошел Мерелли. Какое-то время он любовался своей прекрасной подругой, а затем, прихватив один из стульев у чайного столика, направился к ней. Сев рядом и обменявшись с Джузеппиной лукавыми взглядами, Мерелли начал аккомпанировать ей. Несколько мгновений, и их руки настроились друг на друга. Они отдались импровизации, искренне наслаждаясь потоком совместного творчества. Вторя вьюге, фортепианные переливы кружили по комнате, приводя мелодию к апогею, который разбился в финале о серию больших мажорных септаккордов.

Джузеппина встала, опершись на плечо Мерелли.

– Немного вина? – спросила она.

– Было бы прекрасно.

Она направилась к барному столику. Мерелли провожал ее ласковым взглядом.

– Что скажешь о новом либретто Солеры? – осведомился он.

– Дерзко, оригинально и… провокационно.

Мерелли понимающе улыбнулся, наблюдая как она разливает вино в два хрустальных бокала.

– Маэстро Николаи это либретто отверг… – начал было он, но Джузеппина перебила:

– Маэстро Николаи знает, как справиться только с примитивными любовными драмами.

– А с чем еще нужно справляться в опере? – усмехнулся Мерелли.

Джузеппина вернулась к роялю, села на табурет рядом с Мерелли и передала ему бокал.

– Покажи это либретто Верди. Возможно, это та искра, в которой он столь отчаянно нуждается.

– Ха! – хохотнул импресарио и сделал глоток вина, – В прошлый раз твой маэстро дорого мне обошелся.

Она с кокетливым осуждением покачала головой.

– Я никого ни в чем не обвиняю, – проговорил Мерелли, – С тремя гробами за два года любой из нас рухнул бы в небытие…

– Если я права, и он возьмется за дело, держу пари, ты не будешь разочарован, – медленно проговорила она, и, заметив отблеск сомнения на его лице, добавила, – Ты знаешь, чутье редко меня подводит.

Он это знал. И надо сказать, эту черту великий импресарио весьма ценил в своей любовнице. Мерелли был обязан Джузеппине не одним успешным решением в своей карьере. Так что, доверие было вызвано больше опытом, нежели романтическими чувствами. Но все же он не сдавался.

– Верди заявил, что больше никогда не притронется к нотным листам, ты же знаешь об этом?

– И потому он почти каждую ночь, как призрак, бродит по улицам вокруг Ла Скала? – парировала она.

Мерелли вопросительно взглянул на нее. Джузеппина рассмеялась:

– Об этом болтают даже билетерши!

Спустя несколько дней Бартоломео Мерелли пришлось засидеться в театре допоздна. Уставший и весьма раздраженный он вышел из здания, мечтая лишь о том, как рухнет в теплую, мягкую постель. Однако, уже садясь в карету, он увидел Верди, который стоял на противоположной стороне переулка.

Запрокинув голову, маэстро стеклянными глазами вглядывался в окна Ла Скала и что-то бормотал себе под нос. Вид у Джузеппе был все такой же удручающий, как и при встрече с Барецци. Правда, теперь с бродяжьим обликом чудаковато диссонировал красивый теплый камзол.

Несколько секунд размышлений, и Мерелли принял решение, в котором на тот момент он вовсе не был уверен. Сделав кучеру знак подождать, он направился к Джузеппе.

– Маэстро Верди, добрый вечер! – воскликнул Мерелли, подойдя ближе.

– Синьор Мерелли… – Верди был явно застигнут врасплох.

Мерелли как будто не видел жутковатого обличия Верди, не говоря уже о том, чтобы показать какое-либо удивление от их встречи. Великий импресарио надел на себя маску обыденной приветливости.

– Вы совсем замерзли, мой друг. Сегодня утром мне подарили несколько отличных бутылочек Ros Solis. Должно быть самое то! Вы просто обязаны попробовать.

С этими словами Мерелли взял под руку совершенно не готового к такому повороту событий Джузеппе и практически поволок его в театр.

И вот Мерелли уже сидел за своим столом и курил трубку, а Джузеппе неловко ерзал в одном из двух больших кресел перед ним. Напротив каждого из мужчин стояла изящная рюмка с ликером.

– Я требую, чтобы вы попробовали, маэстро, – кивнул Мерелли на ликер, – Мгновенно согревает и плоть, и дух!

Джузеппе сделал глоток.

– Очень недурно, и правда, спасибо.

Верди был похож на школьника в кабинете директора, ждущего, когда его отпустят. Бесспорно, видящий это Мерелли, казалось, был совершенно слеп к напряжению, царившему в комнате. Импресарио сделал несколько затяжек и как бы между делом проговорил:

– Ваш друг Солера принес на мой суд свое новое либретто, – Верди помрачнел и позволил себе закатить глаза. Как будто не заметив этого, Мерелли продолжил, – Отличный сюжет, динамично написано. Тем не менее, меня преследует ощущение, что там что-то неладно. Я был бы вам очень признателен, если бы вы соблаговолили взглянуть и развеять мои сомнения.

Мерелли бросил перед Верди стопку бумаги. На титульном листе красовалась размашистая надпись: «Навуходоносор». Джузеппе совсем посмурнел.

– Я больше не сочиняю. Ни оперу, ни музыку в целом, – жестко произнес он.

Призрак улыбки тронул губы Мерелли.

– Жаль, – доброжелательным тоном ответил импресарио, – Однако я не говорю о том, чтобы вы сочиняли оперу или музыку в целом. Я просто по-дружески прошу вас взглянуть на либретто. Я достаточно ценю ваше мнение, чтобы полагаться на него.

Ответить было нечего. Несмотря на терзающих его демонов, Джузеппе все же испытывал глубокое уважение к великому импресарио, а просьба была обставлена таким образом, что отказ расценивался бы как оскорбление.

Вернувшись домой, Джузеппе ворвался в комнату свирепым и промерзшим до костей. Он сердито бросил на стол папку бумаг, что отдал ему Мерелли. С глухим стуком приземлившись на заляпанную свечным воском и остатками скудных трапез столешницу, либретто раскрылось. Джузеппе зажег свечу, включил метроном. Погруженный в мрачные мысли, он бросил взгляд на либретто. Его глаза поймали единственную строку на раскрывшейся странице:

«Лети, мысль, на крыльях золотых…»

Стоило Джузеппе увидеть эти слова, и в такт с метрономом зазвучали беспокойные трезвучия виолончелей. Глаза Верди были прикованы к странице. Неужели он, и правда, это слышит? Неужели музыка вернулась? Неужели она опять зовет его? Виолончели вышли на маршевую мелодию, и та направилась в крещендо. Медленным движением, чтобы не вспугнуть певших струнных, Джузеппе взял в руки либретто и начал читать. Одна страница, другая, третья… Вступил оркестр и наполнил комнату воинственными призывами. Джузеппе почувствовал, как в груди разливается давно забытое и такое родное тепло.

Он прочел все страницы не отрываясь и закрыл папку с либретто. Финальные аккорды выкрикнули дерзкий клич и растворились в тишине, которую снова нарушал лишь стук метронома. Верди вернул либретто обратно на стол. Прочитанные строки шумели у него в голове, вплетаясь лианами в только что отзвучавшие аккорды. Он начал было постукивать себя по лбу, но вдруг остановился. Нет, надежда на творчество обернется лишь новым ударом. Он проклят, как и те, кто будет рядом. Джузеппе больше этого не допустит. С него хватит боли. Раздраженный, он выключил метроном и полностью одетый заполз под одеяло в постель, с твердым намерением уснуть.

Поерзав немного, опасаясь возможной бессонницы, он на удивление быстро провалился в глубокий сон. Ему снилось, что он опять молод и полон предвкушений. Рядом с ним – юная, прекрасная, еще не поблекшая от тягот и горя Маргарита. Сон унес его в тот далекий день, когда они проводили отпуск в Милане, и он впервые повел жену в Ла Скала. Тогда они смотрели балет.