Маэстро

И все же, уже приспособившийся побеждать трудолюбием нехватку вдохновения маэстро, пусть и с сильной задержкой от изначально запланированных дат, почти через год после «Аттилы» представил на суд флорентийской публики свою интерпретацию бессмертной драмы шотландского короля. Прославление хором мятежников победы над тираном под занавес в финале, и зал рукоплещет. Как, впрочем, и всегда.

В своем решении закончить карьеру Джузеппе оставался непреклонен. Он был достаточно обеспечен, чтобы прожить достойно до глубокой старости, и грезил лишь свободой и тишиной. Триумфом, признанием и восхищением публики он был сыт по горло.

Вернувшись в Милан после флорентийской премьеры и закрыв все дела, Верди поручил верному издателю Рикорди, тому самому, что когда-то купил для печати партитуру его дебютного «Оберто», сообщить на своих страницах об уходе маэстро на покой после лондонской премьеры. Однако эта громкая эксклюзивная новость должна была увидеть свет не раньше чем спустя две недели с отъезда композитора из города. А покинуть Милан, которому столь жарко в юности он присягал на вечную верность, Джузеппе собирался со дня на день.

Когда графиня Аппиани с газетой к руке вошла в гостиную маэстро, Верди сидел за роялем и смотрел на свои пальцы, машинально выстукивавшие по закрытому инструменту какие-то аккорды. Она подошла к пианино, присела на его край и положила на крышку рояля газету. С минуту графиня молча изучала лицо маэстро, а потом тихо проговорила с несвойственной их общению серьезностью:

– Идея твоего ухода на пенсию все еще немного выше моего понимания.

Джузеппе лишь улыбнулся в ответ.

– Я понимаю, ты сделал уже достаточно, чтобы жить так, как ты хочешь. Но чего же ты хочешь? – спокойно и ласково произнесла она.

– Почему все задают мне один и тот же вопрос, – усмехнулся он, но, посмотрев в ее глаза, серьезно добавил, пожав плечами, – Я хочу найти покой. Наверное.

– Звучит как поиски длинною в жизнь… – вздохнула она, – Или просто погоня за призраком.

– Останешься со мной на ужин?

– Не сегодня, любовь моя.

Какое-то время она молча изучала его лицо. Он смотрел ей в глаза, понимал, чего она ждет, и понимал, что ему будет не хватать прекрасной графини. И все же не настолько, чтобы сейчас оправдать ее ожидания. Аппиани улыбнулась, как будто мысли Джузеппе были ей слышны и понятны.

– По тебе будут скучать, – тихо, скорее по-дружески, чем с романтическим чувством произнесла она.

– Я буду присылать тебе путевые заметки, – улыбнулся он.

– Это лишнее.

Еще мгновение молчания, прежде чем она кивнула на газету.

– Пятая страница должна тебя заинтересовать, – сказал она, поцеловала его в лоб и добавила, – Я думаю, тебе стоит найти свой покой, практикуя французский язык.

Пару мгновений она еще смотрела на него, а потом развернулась и направилась к двери. Лишь бросила, уходя, у порога:

– Прощайте, маэстро.

Джузеппе смотрел на закрывшуюся за графиней дверь.

– Прощайте, графиня, – пробормотал он.

Маэстро слышал звук ее удаляющихся шагов, в комнате еще стоял ее лавандовый аромат. Прекрасная, мудрая, очаровательная… Однако, останавливать ее уход не было желания вовсе.

Он взглянул на газету La France Musical. Открыв пятую страницу, Джузеппе увидел множество частных объявлений. Одно из них гласило:

«Курсы пения Джузеппины Стреппони. Четыре раза в неделю в квартире певицы…». Далее следовали адрес, расписание и стоимость занятий.

Маэстро покачал головой и угрюмо улыбнулся. Что хотела сказать этим намеком Аппиани, его не интересовало совсем. Композитор прекрасно знал, что Джузеппина обосновалась в Париже и стала одним из популярнейших в городе преподавателей вокала, что парижская богема от нее без ума, но бывшая дива предпочитает уединенный образ жизни. Правда, поговаривали, будто ее часто видели в обществе Адольфа Адана, композитора, подарившего ценителям прекрасного балет «Жизель». Мир Милана, как и всегда, полнился слухами.

Джузеппе откинул газету и взглянул на часы. Пора было собираться. Через три четверти часа его ждут в гостях у Кларины Маффеи, которая «найдет себя не в силах простить маэстро до конца своих дней, если тот покинет Милан, не попрощавшись». О том, что ему возможно организуют новую встречу с лидером движения сопротивления, Верди догадывался, и когда графиня повела его знакомыми коридорами в дальний кабинет, сильно не удивился.

В камине кабинета горел огонь, играя танцующими отблесками по книгам на стеллажах из красного дерева. Маэстро Верди и синьор Мадзини сидели в креслах друг напротив друга. На изящном кофейном столике между ними красовался конверт, декорированный ажурным тиснением.

Джузеппе курил предложенную ему сигару, наслаждался бокалом вина и вел неспешную беседу ни о чем, которая явно была лишь прелюдией к основному разговору. Он не мог перестать удивляться тому, насколько уверенно и спокойно чувствует себя в обществе Мадзини. Еще каких-то три года назад сидевший напротив него человек казался Верди полубогом. Ангелом, которому небеса поручили вершить справедливость на истерзанной итальянской земле. Сейчас перед маэстро сидел равный ему собеседник, искусно плетущий кружево диалога прежде, чем приступить разговору о главном.

– Я слышал, вы бросаете свою преданную публику с разбитым сердцем, – по этой фразе Мадзини Джузеппе понял, что они переходят к делу.

– Публика не умеет быть преданной, синьор Мадзини, – улыбнулся маэстро, – Словно избалованный ребенок, не ценящий прошлых усилий, она будет биться в истерике и кидаться яблоками в недавнего кумира, стоит хоть раз не исполнить ее каприз.

– Тут сложно спорить, – согласился Мадзини и сразу же спросил, – Есть ли какие-нибудь конкретные планы на пенсию, если я могу позволить себе поинтересоваться?

– Мне нужен отдых, – попытался отмахнуться Джузеппе, – Полагаю, момент идеально подходит для путешествий?

Три года с момента их первого разговора прошло, а значит, революционные восстания по всему полуострову должны были начаться со дня на день.

– Это правда, – Мадзини улыбнулся и кивнул. То, что маэстро в курсе приближающихся волнений, не было для него сюрпризом, – Италия не будет безопасным местом в течение следующих нескольких месяцев. А что потом?

Джузеппе чувствовал, что рано или поздно разговор должен был повернуться в сторону уговоров оставить мысли о пенсии, но все же неприятно щекочущее раздражение заставило его поежиться.

– Правильно ли я понимаю, что у вашего любопытства, синьор Мадзини, есть вполне конкретные цели? – ответил вопросом маэстро, – Я выполнил все свои обязательства перед вами, не правда ли?

– С лихвой! – воскликнул политик, – И теперь вы слишком ценная фигура, чтобы Италия вас отпустила!

Мадзини открыто смотрел на Верди с лицом, выражавшим искреннее дружелюбие, но отблески огня в его глазах казались маэстро дьявольски зловещими. Тщеславие – любимая приманка на крючке у сатаны. Джузеппе вдруг поменялся в лице. Он понял, насколько чужда и безразлична ему стала эта приманка.

– В политике человек либо крупица в толпе, либо ценная фигура на шахматной доске. В любом случае, сам человек важности не имеет, – глухо произнес он.

– Свобода нации не может измеряться благополучием одного человека, маэстро, – лишь снова улыбнулся Мадзини.

– Создание единого итальянского королевства – благороднейшее дело, но оно не имеет ничего общего со свободой нации, – вздохнул Джузеппе. У него не было ни малейшего желания исполнять реверансы и облекать свои мысли в почтительные формы.

– Это всецело зависит от качеств будущего суверена, – не было и тени того, что слова маэстро хоть сколько-то смутили синьора Мадзини, – Который, как вы можете убедиться, довольно высоко ценит преданность.

Мадзини перевел взгляд на конверт, лежавший на кофейном столике и продолжил:

– Вексель Савойского королевского дома. На ваше имя. Полюбопытствуете?

Верди нехотя взял и открыл конверт. В следующее несколько секунд тишины маэстро, смотрел на документ с лицом человека, который искренне не верит своим глазам, а Мадзини наблюдал за ним, расплывшись в довольной улыбке.

– При приблизительном подсчете указанная сумма утраивает прибыли, полученные вами за период нашего небольшого соглашения. Похоже, «три» – ваше счастливое число, маэстро, – продолжил он, – Доступно для обналичивания через год вместе с титулом графа, что будет дарован лично его величеством. При условии, разумеется, что вы продолжите радовать нас своим искусством.

Джузеппе оторвался от документа и поднял голову. Выглядел он до глупого обескураженно.

– Иногда положение ценной фигуры на шахматной доске неплохо окупается, – закончил политик многозначительным тоном.

– Я… – поднявшийся в голове маэстро вихрь трещащих на невероятной скорости умозаключений, похоже, лишил его дара речи.

– У вас есть год, чтобы подумать и дать ответ, – доброжелательно отмахнулся Мадзини.

Когда Джузеппе ехал в карете обратно домой, держа в руке предложенный вексель, ему казалось, что ладонь горит. Разорвать конверт хотелось так же сильно, как и прижать его к сердцу. Такого статуса, такого состояния и титула никогда даже близко не было ни у одного композитора, что знала итальянская земля. Когда-то парнишка, трущий засаленными тряпками столы придорожного трактира, теперь мог стать купающимся в роскоши графом Верди…

Всю ночь маэстро провел за столом кабинета. В ритме стука своего вечного спутника-метронома он барабанил пальцами по подлокотнику кресла и стеклянными глазами смотрел на вексель Савойского королевского дома, лежавший перед ним. Сидел он так, пока глаза не закрылись и его не забрал сон.

Наутро богато убранная карета, кряхтя под тяжестью дорожных сундуков, унесла маэстро Верди прочь с итальянской земли.

Уже через несколько дней и еще много недель после Джузеппе часами гулял по не знакомому с ним городу, не торопя свой отъезд в Лондон. Даже на самой людной улице он был один. Его не узнавали, не пытались с ним заговорить или поприветствовать. Маэстро Верди был никем и чувствовал себя цепным псом, выпущенным на волю. Он наслаждался улицами, скверами и людными кафе, познавая заново звуки бытия и мало-помалу возвращая себе дар слышать их песни.

***

Июнь 1847 года в Париже выдался на редкость жарким. Желтые лучи летнего солнца наполняли просторную благоустроенную гостиную теплым светом. День был выходной, семья наслаждалась заслуженной праздностью.

Мари Стреппони в нарядном голубом сарафанчике играла на полу посреди комнаты с Камилло и Пеппиной. Уютно устроившись на резной кушетке в углу вышивала синьора Стреппони. Саверио за столом напротив сортировал корреспонденцию.

Джузеппина наигрывала на фортепиано мажорный вальс. Ее щеки были полны здорового румянца, глаза – искреннего умиротворения.

– Графиня де Трико категорически настаивает на двух уроках в неделю, выражая готовность удвоить почасовую оплату, – пробормотал Саверио, читая одно из писем.

– Я слышала, она вхожа в дом к самому герцогу Орлеанскому, – многозначительно заметила синьора Стреппони.

Джузеппина усмехнулась, наслаждаясь каждым звуком, что рождали струны, повиновавшиеся движениям ее пальцев.

– Но синьорина, график полностью расписан на три месяца вперед, – Саверио говорил с настойчивой вкрадчивостью врача, – и вам никак нельзя нагружать себя…

– Я найду для нее один час в неделю, – перебила Джузеппина, с улыбкой продолжая перебирать клавиши, – И цена будет та же цена, что и для любого студента.

Саверио уже открыл рот, чтобы что-то возразить, но Джузеппина вновь его прервала:

– Позже. Я посмотрю расписание вместе с вами.

Саверио взглянул на синьору Стреппони, прося поддержки, но та лишь улыбнулась ему и опустила голову к пяльцам.

Убедившись, что ни одна из дам этого не заметит, Саверио многозначительно закатил в осуждении глаза и продолжил работу с письмами.

Через пару часов Джузеппина вышла на порог своего дома и вдохнула обжигающую знойную смесь запахов конского навоза, цветущей магнолии и ароматных булочек из пекарни напротив. Она любила Париж, и город, казалось, отвечал ей взаимностью. Она давно уже не чувствовала себя так свободно и счастливо.

Джузеппина обвела взглядом людную улицу, ставшую родной всего за два года, и вдруг замерла. У витрины пекарни взад-вперед прохаживался мужчина в черном дорожном сюртуке. Глядя себе под ноги и что-то бормоча под нос, он настукивал пальцами по лбу какую-то слышимую только ему мелодию. Словно почувствовав ее взгляд синьор поднял голову и посмотрел на Джузеппину. Это был Верди.

Эпилог

Тучи, уныло, как будто нехотя, плывшие над Лондоном, преломляли лучи света в странный зелено-желтый оттенок. Душным августовским днем 1855 года скромно одетый статный мужчина расположился на скамейке в сквере неподалеку от Тауэра и читал «Таймс». Седые волосы, почти военная выправка, строгие глаза, расчерченное трещинками морщин серьезное лицо.

Мимо по аллее прогуливалась дама лет сорока. Надменно подняв подбородок, она с вышколенной грацией, в экстравагантном наряде, увенчанном шляпой с огромным страусиным пером, мерила шагами гравийную дорожку. Увидев сидевшего за чтением джентльмена дама, не веря своим глазам, замедлила шаг, а потом решила подойти к скамейке.

– Синьор Мерелли? – несколько неуверенно произнесла она, приблизившись.

Мужчина поднял глаза, удивленно улыбнулся и встал, чтобы поприветствовать даму.

– Синьора Маффеи, какая встреча! – спокойно, но в то же время с искренним теплом произнес он и поцеловал графине руку.

– Вы в Лондоне? Поверить не могу! Шесть лет молчания! – воскликнула Кларина в ответ, – злые языки судачили, что вас уже нет в живых!

– Они, как всегда, сгустили краски, – усмехнулся Мерелли, а потом серьезно и с благодарностью добавил, – спасло мне жизнь ваше послание, синьора.

Кларина улыбнулась.

– Я очень рада видеть вас, друг мой.

Однако в ее голосе звучала грусть. Стоявший перед ней великий импресарио теперь был похож на угрюмого почтового клерка, из которого безрадостная рутина вымыла все краски личности.

Запоздавшая почти на год, так страстно ожидаемая итальянской землей революция прогремела увертюрой к основному действию семь лет назад в Палермо, где в январе 1848-го началось военное восстание. Вслед за Сицилией на площади Сан-Марко в Венеции вооруженная толпа горожан направилась ко Дворцу Дожей. А вскоре уже и Милан пылал огнем, содрогаясь от воинственных криков на Пьяцца-дель-Дуомо. Рассказывали, что лозунги огромной толпе предводители волнений выкрикивали, взобравшись на козлы передвижной шарманки, которая аккомпанировала им мелодиями хора рабов «Набукко». Не прошло и пары недель, а разбушевавшаяся толпа уже штурмовала здание правительства в Риме.

Италия покрылась баррикадами. Борьба с переменным успехом длилась около года, но в результате Мадзини и его союзники потерпели сокрушительное поражение. Австрийское господство было восстановлено.

Сразу после подавления беспорядков миланское отделение австрийской полиции заподозрило владыку Ла Скала в шпионаже. Получив благодаря обширным связям графини Маффеи уже упомянутое послание с предупреждением, великий импресарио в крайней поспешности собрал все, что можно было унести и сбежал буквально за десять минут до того, как стражи порядка ворвались в его поместье. Сбежал, оставив супругу и единственного законнорожденного сына, с которыми за все проведенные на чужбине годы не обменялся ни одним письмом. Что уж говорить о друзьях, любовницах и знакомых.

Перебравшись в Лондон, к которому он не испытывал даже легкой симпатии, оставшись по воле судеб без того, чему он полностью отдавался последние двадцать лет, Мерелли забросил связанные с музыкой и политикой дела. Он вел более чем скромный, ничем не приметный образ жизни.

Что касается Кларины Маффеи, то она умудрилась не скомпрометировать себя и после поражения своих тайных союзников. Графиня продолжала оставаться одной из самых влиятельных светских львиц и руководить знаменитым на весь творческий мир литературным салоном.

– Шанхайский чай! – неожиданно прервал импресарио неловкую паузу и в ответ на вопросительный взгляд Кларины продолжил, пожав плечами, – жуткая гадость и наимоднейший напиток здешней знати. В кафе за углом навострились добавлять в него молоко. Получается довольно сносно. Позволите вас угостить?

– Звучит экзотично, но я осмелюсь, – улыбнулась графиня.

Мерелли предложил графине руку, и они вместе направились по аллее вдоль аккуратно постриженных кустов в сторону людной улицы.

– Что привело вас в царство великого зловония? – с иронией спросил Бартоломео.

– До чего же верное определение! – поморщилась графиня, – Могучая торговая Темза переродилась в огромную выгребную яму.

– Колонизировавшие половину мира британцы не в состоянии построить систему канализации в собственной столице, – усмехнулся Мерелли.

– Андреа выхлопотал для меня приглашение на ужин к Майклу Фарадею, – не без гордости ответила графиня на изначально заданный вопрос.

Бывший импресарио поднял брови. То ли в знак того, что впечатлен грядущей встречей графини с именитым ученым, то ли из-за упоминания организатором этой встречи ее бывшего мужа.

– Как поживает граф?

– Мы остаемся добрыми друзьями, – развеяла двусмысленность Кларина, – Андреа развлекает себя переводами Гёте и Байрона, увлеченно наполняет залы своего замка все новыми произведениями искусства и иногда бывает в моем салоне.

– Путь либреттиста он оставил?

Графиня кивнула.

– Андреа по душе свободные стихи. Неволить себя в творчестве графу претит.

Мерелли улыбнулся.

– А что же занимает нынче ваши дни?

– А я с той же страстью, что и раньше, плету паутину знакомств среди лучших из нас и, все еще не унывая, стараюсь делать, что могу на благо родной земли.

– Он уцелел?

Кларине не нужно было объяснять, что бывший импресарио имел в виду Мадзини, она кивнула.

– Неужели лишь салон всецело занял ваше сердце? – с легким кокетством спросил, явно не желающий говорить на патриотические темы, Мерелли.

– Похоже я тоже не хочу себя ни в чем неволить, – улыбнулась Кларина, – Однако довольно обо мне! Что держит вас в Туманном Альбионе?

Мерелли обошелся общими фразами. Он и сам не знал, что делал в этом, кичившемся статусом политической и финансовой столицы мира, муравейнике. Ему здесь не нравилось все: люди, еда, уклад. Еще и эта нескончаемая вонь. Наверное, он просто понимал, что вдали от Милана любая точка на карте не принесет ему радости бытия. Жить без Ла Скала он уже не умел, да, в общем-то, и не хотел тоже.

Графиня аккуратно пригубила странноватый на вкус напиток и слегка поморщилась, пытаясь понять, какой отзыв готова ему дать. Мерелли улыбнулся.

– Говорят, Санкт-Петербургу и Вене повезло куда больше. Туда чай доставляют по суше и он сохраняет первоначальный чарующий вкус. Так что тамошний свет сходит по нему с ума вполне заслуженно, – заметил бывший импресарио, – Сюда же, пока доезжают в трюмах, листья успевают наполовину сгнить. Но не может же прогрессивный Лондон игнорировать писк европейской моды. Вот, даже исхитрились и тут изобрести свой неповторимый стиль.

Маффеи рассмеялась. Она смотрела на этого красивого харизматичного мужчину с бесконечным уважением. Утратив желание жить и опустив руки, он не потерял при этом ни капли собственного достоинства. Редкий случай.

Графиня и бывший импресарио за дружеской беседой провели в кафе чуть больше часа. Чай Кларина так и не допила, как и не дождалась вопросов о делах в Милане, о том что происходит в Ла Скала, об опере или об общих знакомых.

Они тепло расстались. Синьор Мерелли проводил Кларину до экипажа и попрощался с ней так, как будто увидится с графиней через неделю. Не дожидаясь пока ее карета скроется за поворотом, он повернулся и медленно зашагал прочь по мостовой.

Некогда великий импресарио Бартоломео Мерелли вернется в Милан лишь спустя долгие шесть лет. Летом 1861 года. Сразу после того, как вырвавшись из ненавистного гнета, любимая им родина станет наконец Королевством Италия.

Синьор Мерелли вновь займет пост руководителя Ла Скала. Однако, то ли за годы проведенные на чужбине ослабла некогда знаменитая на весь музыкальный мир железная предпринимательская хватка, то ли сам музыкальный мир играл уже по совершенно новым, чуждым ему правилам, но всего через два года после возвращения, фактически обанкротившись, он покинет театр.

Остаток жизни великий импресарио, который подарил миру и дважды спас от забвения ярчайшего композитора Италии, проведет в аскезе и одиночестве. Умрет он старцем в возрасте восьмидесяти четырех лет. Поговаривали, что на похоронах бывшего владыки Ла Скала присутствовал только один человек – Евгенио Мерелли, известный к тому времени организатор музыкальных туров по всей Европе. Сын, никогда не знавший отца.

Салон Кларины Маффеи процветал до конца ее дней.

***

– И когда же вы уезжаете? – от неожиданности Джузеппина опустила руки на стол, раскрыв на всеобщее обозрение свой набор карт.

Пока август 1855-го изнурял лондонских жителей витавшими в воздухе миазмами, Флоренция буквально плавилась от жары. В тени пушистых деревьев на берегу живописного пруда поместья Джоаккино Россини, в которое маэстро перебрался во время революции 1848-го, три дамы наслаждались игрой в карты и обществом друг друга.

В центре круглого стола, накрытого безупречно белой кружевной скатертью, красовалась полная ягод ваза и большой кофейник. Около каждой женщины стояла чашечка с бодрящим напитком.

Серьезно прибавившая за последние десять лет вширь Олимпия Пелисье принимала у себя в гостях Джузеппину Стреппони и графиню Аппиани.

Графиня и бывшая оперная дива были представлены друг другу Клариной Маффеи, одной из немногих дам высшего света, которая все еще позволяла себе проявлять симпатию к Джузеппине.

Поначалу Аппиани руководствовалась лишь банальным любопытством. Женщина, всецело завоевавшая когда-то сердце, оставшееся черствым ко всем неотразимым чарам графини, вызывала неподдельный интерес. Однако со временем две умные, сильные, неординарно мыслящие синьоры прониклись друг к другу интересом безотносительным и были дружны уже несколько лет.

Овдовевшая к тридцати, сияющая красотой и унаследованной роскошью графиня Аппиани ценила свою свободу выше общественного мнения, а потому отказывать себе в визитах к одной из самых ярких, пусть и скандальных, пар современности, не собиралась. Что же касается Джузеппины, то ей, с точки зрения репутации, было мало что терять.

– В начале будущей недели, и не смейте вносить смуту в умы, уже принявшие решения! – раздался шагах в двадцати от столика громогласный ответ на вопрос Джузеппины.

Сияя улыбкой предвкушающего овации победителя, располневший до циклопических размеров маэстро Россини шагал к дамам с огромным серебряным блюдом, на котором аккуратными рядами были уложены разнообразные, крайне аппетитные на вид конфеты. За хозяином следовал слуга, с раскладным столиком подмышкой и десертным набором посуды в руках.

– Я лично подам сладости троим прекраснейшим особам, что знал мой скромный очаг! – воскликнул маэстро подойдя к столу.

Россини дал знак слуге. Тот одним четким движением развернул рядом с дамами столик. Серебряное блюдо с торжественным звоном было поставлено на него, туда же были пристроены изящные десертные блюдечки и стакан с блестящими на солнце кулинарными щипцами.

Недолго думая, полностью проигнорировав наличие приборов, великий композитор схватил пальцами одну из конфет, сунул ее в рот Аппиани и уставился на нее глазами химика, предвкушающего реакцию в пробирке. Уже привыкшая к подобным непозволительным с точки зрения хороших манер выходками графиня нисколько не оскорбилась.

– М-м-м… какая прелесть! – воскликнула она, искренне восхищенная вкусом.

– Если бы главная сладкоежка Милана Маффеи знала, что она теряет! – воскликнула Джузеппина, с которой Россини только что проделал тот же трюк.

– Дружба с тобой, моя дорогая, – засмеялась Олимпия, глядя на Джузеппину, – для графини пикантная нотка в рецепте ее безупречности. Общение со мной стало бы тараканом в супе слишком для многих гостей ее салона.

Джузеппина рассмеялась, а Аппиани, улыбнувшись, обратилась к маэстро:

– А мы, маэстро, обсуждали становящегося модным в Париже Рубинштейна, когда вдруг оказалось, что моду в городе любви намерены вскоре опять задавать вы?

– О! Такую музыку, как «Каменный остров» Рубинштейна нужно слушать не раз и не два! – воскликнул Россини, после чего, нагнувшись к Аппиани, тихо, как будто делясь секретом, добавил, – Но я больше одного раза не могу.

Все засмеялись. Джузеппина с нескрываемой грустью посмотрела на Олимпию, а потом перевела взгляд на маэстро.

– Но все же что заставило вас решить уехать? – спросил она.

– Пожалуй хватит с нас тиши полей, цикад и осуждений людей плуга, – проговорил Россини, накладывая сладкие произведения искусства по блюдцам для каждой синьоры и параллельно закидывая себе одну–другую конфету в рот, – Мне хочется на склоне лет парижского изысканного сумасбродства!

– Маэстро заскучал… – лишь улыбнулась в ответ на вопросительные взгляды подруг Олимпия.

После отъезда во Францию, на родину Россини так и не вернется. Олимпия и Джоаккино проведут свои последние тринадцать лет вместе, живя то в шикарной квартире в центре Парижа, то на вилле недалеко от французской столицы. Раскрепощенный город любви боготворил итальянского композитора.

После смерти великого маэстро Олимпия, прежде чем уйти вслед за возлюбленным, еще десять лет организовывала посвященные Россини «парижские музыкальные вечера», попасть на которые стремились самые видные музыканты от Вены до Калькутты.

В 1869 году лучшие композиторы Италии напишут совместный реквием памяти Джоаккино Россини, самая проникновенная его часть, Libera me, будет принадлежать руке Джузеппе Верди.

Графиня Аппиани так и не выйдет замуж. Как и ее подруге Кларине, хозяин ей был ни к чему. До конца своих дней она оставалась одной из самых знаменитых светских львиц главного города итальянской музыки.

***

Миланский август 1855-го был немногим милосерднее флорентийского. Осень согласно календарю должна была начаться всего через несколько дней, а раскаливший до предела стены домов зной и не думал отступать.

Темистокле Солера сидел за столиком кафе Cova и задумчиво наблюдал за суетливой беготней на людной улице за окном. Настроения было паршивое, да и предстоящая встреча не обещала ничего хорошего.

После того как Солера сбежал в Испанию, его сложившаяся на чужой земле судьба напоминала приключенческий роман. Перебравшись из Барселоны в Мадрид, Теми начал стремительно набирать очки в испанском мире музыки и в светском обществе. Через три года после побега из Милана он уже и занимал пост импресарио только что открывшегося Театра Реал и буквально купался в расположении королевы Изабеллы II.

С точки зрения напряженности политической обстановки Испания тех лет мало чем отличалась от итальянских земель. Непрекращающиеся заговоры сторонников претендующего на престол Карлоса Марии Исидро, или, как их называли, карлистов, изнуряли испанцев противостояниями и беспорядками.

Грамотно используя незаурядный талант быть в курсе всех кулуарных дел, и опыт шпионской работы в рядах миланского движения сопротивления, Темистокле заслужил положение главного информатора и поверенного ее величества.

Об отношениях предприимчивого итальянца и королевы ходили недвусмысленные слухи, и, похоже, это была единственная женщина, которая всецело покорила сердце бесшабашного поэта. Однако, как и с первой любовью юности, на «долго и счастливо», какими бы эти отношения ни были, надеяться не приходилось.

Через несколько лет дворцовых игр и интриг Темистокле был вынужден бежать из испанской земли. На этот раз: от карлистского заговора. Шептались, что Изабелла чуть ли не против воли отослала возлюбленного обратно в Италию, чтобы спасти от верной гибели.

И вот теперь снова в когда-то родном, а теперь совсем чужом ему Милане, измученный любовной тоской, как будто наконец повзрослевший Теми не знал, чем занять свои дни. Он терпеливо коротал время в ожидании, когда снова сможет вернуться к испанскому двору.

– Это кафе защищено каким-то могучим заклятием, – произнес вместо приветствия подошедший к столику и севший напротив Солеры Джузеппе, – говорят, это единственные витрины, которые остались целы на виа Монтенаполеоне во время беспорядков семь лет назад. Да и внутри, похоже, за прошедшие годы ничего не поменялось.

– Давно здесь не был? – спросил Теми.

Джузеппе кивнул. Они помолчали.

– Я слышал, ты приехал несколько месяцев назад, – нарушил молчание Джузеппе.

– В конце апреля, но я застрял в Милане и ждал, когда ты здесь появишься, чтобы отправить весточку.

Теми врал. Он вообще не имел особого желания связываться с Джузеппе. В итальянской столице музыки его уже успели забыть, а привыкший за время пребывания в Мадриде к высокому придворному статусу бывший либреттист не собирался никому ничего доказывать. Однако, живя по инерции на широкую ногу, Солера истратил все свои сбережения и был вынужден испробовать все возможности их пополнения.

– Рискну прозвучать обиженным поклонником, но у тебя было семь лет на то, чтобы написать мне весточку, – угрюмо заметил Верди.

– Любые письма для тебя могли бы кончится допросом, – не моргнул глазом ответил Теми.

И это тоже была ложь. Причины для побега в Испанию Темистокле практически сфабриковал. Продвигающие монархию освободители народа. Прикрывающаяся патриотическими идеями жажда славы. Творчество по заданному алгоритму. В какой-то момент Солера начал задыхаться.

Мысли о том, чтобы бросить все, и планы, как это сделать, крутились в голове Теми уже пару месяцев, когда последней каплей стал вождь гуннов «Аттила». Взяв в руки талантливое, изящное, полное буйства оригинальных красок либретто Пьяве, просмотрев правки, которые размашистым почерком были оставлены всюду маэстро, Солера понял, что ему предстоит совершить уродство. В угоду политике из прекрасного полотна в батальном жанре надлежало смастерить простоватую, зато понятную всем, карикатуру. И сделать это должен был он, Темистокле Солера, когда-то искренне и на всю жизнь присягнувший оперному искусству. Возможно, шпион-либреттист и хотел потешить самолюбие, утерев нос венецианскому поэту, но в том, что ему предлагалось сделать он усмотрел варварство.

Додумав и претворив в жизнь затейливую многоходовую комбинацию, он оставил братьев по борьбе за свободу в полной уверенности, что в Италии ему грозит смертельная опасность и, изобразив крайнюю поспешность, отбыл в новую жизнь, чтобы начать все с нуля.