Иванов как нетленный образ яркого представителя эпохи. Повесть

Какие чувства я испытывала к мужу? С учётом накопленного опыта, это была смесь обязанностей и сил, потраченных на создание хотя бы видимости семьи. Иногда я была благодарна ему за проявленное благородство, если это можно было так назвать, когда он предлагал мне свою помощь, а иногда я готова была его убить. Стараться переделывать человека под себя – напрасный труд, или ты смиряешься и принимаешь то, что есть, или не занимайся мазохизмом, всё равно из этого ничего хорошего не выйдет. Все обещания о том, что он будет «тянуться к свету», были давно забыты, да и я сама не лампочка Ильича. Чего до меня тянуться, мне это уже не важно, у меня есть дети, и это огромное счастье. А кто на что учился, личное дело каждого.

Можно всю свою жизнь потратить на скандалы и превратить её в ад не только для себя, но и для детей. Я устраивала уют в отдельно взятом пространстве своих сомкнутых рук, где помещались две чудесные малышки, росшие у меня на глазах.

Итак, мы приехали на место, где мне предстояло провести всё грядущее лето. Метро, электричка, автобус, немного назад пешком по мосту через речку. Домик для аэродромных механиков под высоченной елью прямо у дороги, обрыв к воде, три деревянных ступеньки, две комнатки, – в каждой по крошечному окошку, нары-лежанки с ватными матрацами, несколько раскладушек, две керосинки в тамбуре у входа, вот, собственно, и всё. Но я и такой «даче» была рада, благо на противоположной стороне реки находилась деревня, а там наверняка имелось молоко и другая сельская снедь.

Иванов достал из эллинга катер – самодельную красно-белую лодку с мотором – мы погрузились в неё и пошли вниз по реке. Иванов загадочно улыбался, желая произвести на меня впечатление своим мореходными талантом. Наконец, за одной из излучин я увидела нечто необычное: над берегом возвышалось что-то вроде колеса обозрения в виде солнца, тянулись деревянные переходы и мостки рукотворного изготовления, буквы из сухих корявых веток выкладывали слово «Солнышко», отражаясь в воде. Я спросила, нельзя ли нам пристать здесь и осмотреться, но Иванов будто не расслышал, мы прошли вдоль по руслу ещё метров пятьсот и свернули в небольшую гавань, где катер ткнулся о широкий деревянный пирс между привязанными к нему ладьями с лебедиными шеями.

Поднявшись наверх по лесному косогору, ощутив аромат розовых сосен, растущих здесь в изобилии, и дыма от костра, мы оказались на уютной поляне, посреди которой вкруг лежали большие каменные валуны, с горящими промеж ними поленьями. Немного в стороне стоял огромный самовар и испускал дым из загнутого колена трубы. И тут откуда-то из леса к нам вышел коренастый человек необычной наружности. Он был одет в рабочую спецовку, на которой сверху красовалась телогрейка, но лицо…

Такие лица бывают только в сказках. «Колдун», – подумалось мне. Крупные черты, большой нос, способный втянуть в себя все запахи мира, длинные седые волосы, на лбу подхваченные плетёной лентой, берендеевская борода, крупные руки, такими руками можно держать меч-кладенец, но самое главное, голос:

– Не может быть! – произнёс мужчина, освещая суровое лицо необыкновенно доброй улыбкой, – Сашка, что за подарок ты мне привёз? Вижу-вижу, вот почему тебя так долго не было! – голос прозвучал для меня музыкой басового ключа, и в нём не было ни единой фальшивой ноты, этот голос станет для меня родным на многие годы, но тогда я этого ещё не знала.

Анатолия Васильевича Рядинского я полюбила сразу и навсегда, и даже теперь, когда его уже давно нет на этом свете, я вспоминаю с огромной благодарностью то тепло и те знания о мире, и о жизни, которые он преподал мне и моим детям за двадцать пять лет нашей дружбы. А тогда Иванов начал торопить меня в обратный путь, чувствуя, как я прикипаю к Берендею, но тот остановил его, принёс молоко, которое согрел на костре, пачку печенья и накормил ими малышек, – они сразу потянулись к этому огромному, как солнце, человеку, и моя признательность тенью от его костра распространилась и на Иванова.

Наше убогое существование в домике для аэродромных механиков вполне компенсировалось лесом, рекой, чистым воздухом и рыбой, выловленной в Катышне. Я познакомилась с семейством, у которого были корова, коза, куры и огород. Стоило только перебежать через мост и подняться по просёлку, как я могла добыть для детей хорошую экологичную еду, были бы деньги. Собственно, это и было для меня счастьем. Главное, уследить за тем, чтобы дети не свалились в воду. Катер был мне в помощь. Я вытаскивала из него сиденья и все предметы, на которые можно было взобраться, запускала туда девчонок, и они, как два челночка, ходили по кругу, цепляясь за борта и покачиваясь на лёгкой волне, пока я варила им кашу, посматривая в дверной проём.

А потом мы ходили по лесу, открывая для себя целый мир. Я превращалась в такого же ребёнка, как мои дочурки, рассматривая цветы и букашек, стараясь увидеть их глазами детей. Но в пятницу наш симбиоз грубо нарушался нашествием Иванова и его друзей, они здесь обретались и раньше, им всё было знакомо, и они вели себя по-хозяйски. Мало этого, они не стеснялись залезать в мои кастрюли. Однажды я добыла парного кролика, потушила его в скороварке в воскресенье вечером, а в понедельник утром обнаружила в ней обглоданные кости и чуть не заплакала. В колодце, где я под краном мыла посуду, валялась окровавленная вата от месячных. Все уехали на первом автобусе, ругаться было не с кем.

И в пятницу я впервые закатила Иванову скандал, причём, публичный. Я сама от себя не ожидала, что могу так разойтись.

– Если этот бардак не прекратится, я уеду в Москву и сниму квартиру! Может быть, ты считаешь, что я без тебя не обойдусь? Да я твоей помощи практически не вижу, тебе всё достаётся слишком легко. Ты возишь сюда своих ублюдков, а они обжирают наших детей и только грязь здесь оставляют. Пусть берут палатки в прокате и трахают там своих блядей, нечего их ко мне таскать!

– Тише, тише, что люди о тебе подумают! Ты же не такая!

– А какая я? Лучше быть стервой, чем овцой, вижу, что с тобой по-другому нельзя. Ты обнаглел в корягу! А твои приятели вообще твари последние, может быть, они нам продукты привезли? Эй, калики перехожие, что вы привезли на этот раз?

Я вызверилась не по-детски. Это Иванов пёр несколько сумок наперевес, а эти ехали прогуляться с печеньем и булками с маком. Все ж экономные, все ж знают, что пшеничный гигант Иванов не оплошает и угостит их на славу. Я рвала и метала, праздника не получилось, на этот раз гости отправились восвояси, и Иванов вместе с ними. Просить у меня прощения ему было не комильфо, он хотел быть Д’Артаньяном. Зато у меня выдалась вполне приличная пара выходных. Если честно, мне было абсолютно наплевать, что обо мне подумает весь этот сброд, – лица ивановских друзей менялись постоянно. Я успела запомнить только тех, кто работал вместе с ним. Он мог случайно познакомиться с кем-то и тут же затащить в гости. Так случилось с одной парой, удившей рыбу неподалёку от нашего домика, рассказ об этих людях будет впереди.

Я быстро освоила вождение катера. На заводе был проведён конкурс на лучшее изделие с авиационной помойки, и первое место заняла детская коляска из титановых сплавов, а второе – катер «Сарган», двухместное судно, фактически доставшееся мне в пользование. И на нём-то как раз мы и ходили к «дяде Толе» Рядинскому. Я наблюдала, как постепенно вырастают его прекрасные терема на том самом месте, где мы впервые увиделись. Мастер носил брёвна на плече, плёл макраме из верёвки в палец толщиной. Помощников у него было мало, фактически он творил в одиночестве. Зону отдыха «Солнышко» Рядинский создавал несколько лет, а потом её у него отобрали, попытавшись обвинить в растлении малолетних, так как кому-то приглянулась эта земля и то, что было на ней построено.

Жители окрестных деревень попытались заступиться за Мастера, ведь деревенская молодёжь ходила к Берендею попеть, потанцевать, поиграть в волейбол, посмотреть на звёзды и послушать мудрого человека, и потому была пристроена к хорошему месту, – это не сидеть с бутылками водки под клубом, но получилось только хуже: Рядинскому грозило уголовное дело. Анатолий Васильевич вынужден был отдать «Солнышко» и начать всё сначала под эгидой зеленоградского научного института.

Постепенно там и тут среди сосен появлялись избушки на сваях, в которых на выходных поселялись учёные – советская голытьба, которую не выпускали за границу, да и широко погулять на югах эти люди возможности не имели, в отличие от номенклатуры.

А в «Солнышко» потянулись партаппаратчики со своими подругами, они гудели над рекой так, что чертям было тошно. Даже до нас доносился оттуда музыкальный бардак, который ночью резонировал от воды. В СССР секса не было, это же известно, русские – самая читающая нация в мире, теперь уже и пишущая, вот только все эти лагеря и зоны отдыха, во множестве построенные по всей стране в козырных местах, отнюдь не служили пуританскому времяпровождению масс. Но я не об этом. Так, досадую помаленьку. Моё дело было растить детей, а не разглагольствовать. Тем более, у реки – только отвернись.

Когда у тётки Татьяны корова бывала покрыта, я ходила за молоком в егерскую сторожку за три километра от нас, и там мне довелось услышать страшную историю, как жена егеря недоглядела за полуторагодовалым внуком, упавшим в лужу лицом и захлебнувшимся в течение нескольких минут. Да я и сама видела, как тонут дети. Они не кричат, не барахтаются и не всплывают, а идут камешком ко дну, поэтому я не выпускала своих малышек из рук. Я росла вместе с ними, в лицах читая им детские книжки, укачивая их русскими народными песнями, которых знала во множестве, придумывая новые сказки про лесных жителей, испытывая восторги и плача вместе с ними, ах, как я была счастлива! Но однажды я испытала настоящий ужас. Прибежал деревенский парнишка и, запыхавшись, передал привет от дяди Толи и предупредил о надвигающейся буре.

– По радио передали, – сказал он, – Анатолий Васильевич послал меня сказать, чтобы Вы задраили окна и не выходили после восьми вечера.

– Спасибо, я так и сделаю. Неужели такая страшная буря?

– Ветер двести с лишним километров в час.

Я отвела катер к эллингу и на трёхколёсной тележке по слипу закатила его внутрь, пока паренёк караулил девчонок, после закрыла ставни на двух наших окнах, умыла и уложила детей, и стала читать молитвы – все, какие знала. Ёлка у дома могла опрокинуться на нас сверху, а сам дом стоял на земле, ничем не закреплённый, и в моём воспалённом воображении он плыл по реке, покачиваясь на волнах, впрочем, он был довольно тяжёлым, мог и затонуть…

Я задремала только под утро. Катя затеребила меня:

– Мамочка, мамочка, я кушать хочу!

Открыв дверь на волю и оглядевшись, я увидела множество поваленных деревьев на той стороне дороги, – там их навыворачивало конкретно, ёлки лежали хаотично, как спички, высыпанные из коробки, но наш небольшой ареал обитания буря не тронула, я так и не услышала ни воя ветра, ни шума падающих деревьев, и это было настоящим чудом. Видимо, мы оказались в так называемой «мёртвой зоне», и люди, пришедшие из деревни, очень удивились, что полоса леса вдоль реки осталась нетронутой.

Так у деревенских закрепилось за мной мистическое величание «ведьма». Я кому-то в шутку обронила, якобы, только я постираю свои белые брюки, как обязательно пойдёт дождь, и однажды впрямь явился пятничный гонец с просьбой не стирать белые портки до понедельника, мол, уж очень хочется на выходных погулять без ливня. Не знаю, авторитет ли Анатолия Васильевича так подействовал, или то, что буря обошла меня стороной, но ко мне стали относиться весьма уважительно, и все деревенские водители останавливались, если заставали меня на дороге, ведущей к магазину.

Иванов ревниво относился к тому, что я подружилась с соседями по лесному общежитию, я же никому не накрывала достарханы, в отличие от него, даже напротив, меня угощали то пирогами, то яйцами, когда я таскала дочек выпить парного козьего молочка. Меня уважали уже за одно то, что я жила одна с двумя малышками и не жаловалась. Однажды Женечку вырвало, я испугалась, что она засунула в рот какую-нибудь былинку или, паче чаяния, таракашку, побежала к директору зоны и вызвала скорую, примчавшуюся буквально через десять минут. Докторица осмотрела обеих:

– Мы забираем их в больницу!

– Вы можете поставить диагноз?

– Нет, они обе здоровы, не знаю, что у вас тут случилось, но в таких условиях детям не место!

– Это мои дети, и позвольте мне решать, где им место.

И на этот раз моя паника оказалась излишней, однако я так тряслась над своими девчонками, что мгновенно реагировала на любой пупырышек на розовом тельце, чего уж говорить о подобном криминале. Директор нашего «колхоза», генерал авиации в отставке, пришёл поинтересоваться, всё ли у нас в порядке, и отбил меня у чрезмерно активной докторицы, заверив её, что лично проследит за нашим бытом и предотвратит любую опасность из космоса.

– Я видел, как ты ходишь на катере, а права-то у тебя есть?

– Нет, прав нет, да мы тут недалеко, до «Былины» и обратно.

– Ну, гляди, инспекция поймает, катер отберёт…

– Они тихоходы, за «Сарганом» им не угнаться. Не выдавайте меня, пожалуйста, Ваше степенство, я ведь катаюсь втихаря.

Генерал хмыкнул, лукаво посмотрел на меня и удалился обозревать свои владения, а мы стали жить дальше, как ни в чём не бывало.

В сущности, дураки всегда и всюду живут за счёт умных, причём, во все века. Это такие специальные люди, которым всё хорошо, чем можно воспользоваться, даже если это не их. Они бывают весьма щедры, правда, за чужой счёт. А умники, занятые добыванием и созиданием лишь отмахиваются от дураков, мол, сделайте милость, не мешайте, и в один прекрасный миг с удивлением обнаруживают, что оказались полностью ограблены, обездвижены и сданы в утиль. Чтобы рожать детей от мужчины, одной его красоты мало, нужны ещё ум, доброта, понимание и широта натуры, подлинность которых очень сложно определить за театральной ширмой из общих фраз и желания понравиться.

Иванов был уверен в своей доброте и широте натуры, он обижался, как ребёнок, если его уличали в невыполнении данного слова.

– Моё слово, хочу даю, хочу – назад беру! – ответил он мне как-то, и я в очередной раз не нашла, что сказать. Ругаться и выяснять отношения для меня нож острый, я всего этого наелась ещё в детстве, завидую женщинам, которые не стесняются отбирать у мужей зарплату и выдавать им по рублю на обед. Лично для меня это унизительно. Как надо, я не знаю, знаю только, как не надо.

Ну, допустим, я начала бы требовать, чтобы Иванов отдавал мне зарплату. При моём образе жизни, когда я занята, в основном, с детьми, что бы я стала делать с этими деньгами? Тяги к накопительству у меня не было, потратить их было не на что, а представить униженную фигуру Иванова, стоящего на коленях, было выше моих сил. Нет, о рыцаре на белом коне я никогда не мечтала, как вообще не хотела выходить замуж, но дети были моим единственным смыслом жизни на данном отрезке времени, и унижать их отца, каким бы он ни был, для меня не представлялось возможным.

Однако Иванов, не выполнивший своих обещаний расти, цвести и пахнуть не сивухой, а хотя бы теми полевыми ромашками, которые он завёз мне в санаторий для беременных, никаких неудобств не испытывал, напротив, постоянно пытался опустить меня на свою ступень. Я лишь спросила его однажды: «У тебя вообще совесть есть?», и он ответил со смехом: «Есть, тебе её показать?»

Жизнь делалась невыносимой. С одной стороны, свекровь с её рабоче-торговым кайфом, с другой – заводская «элита» с амбициями и желанием доставить себе как можно больше удовольствий. Правда, один раз мы с Ивановым сходили в Большой театр, когда я была беременна Женей. Я знала, что на опере будет весь заводской бомонд и попросила у матери её брусничное платье из «Берёзки», так как уже ни во что не влезала, но мне было отказано. Срочно сшив себе какой-то креативный балахон, я всё же создала видимость эталона красоты, но с удивлением обнаружила, что муж не влезает в синий вельветовый пиджак, в котором расписывался, увеличившись аж на два размера.

– Вот видишь, мне даже надеть нечего! – он сам искренне удивился, что раздался вширь.

– Пива надо меньше пить! Иди в том, что есть, тебя разглядывать не станут.

Я знала, что весь партер займёт наше заводоупраление, и среди этих светил авиационной промышленности будут те, кто оказывал мне знаки внимания не только как молодому специалисту. Хотелось быть на высоте, насколько это возможно. Нет, не из отчаяния, а из чувства собственного достоинства. Когда-то на заводе состоялся концерт самодеятельности, на котором я была ведущей и участницей спектакля, я помнила восторженное отношение к себе заместителя начальника производства Климовицкого, он названивал мне по чёрной вертушке, вызывая нездоровое любопытство сотрудников и моего непосредственного начальника, ведь телефон этот стоял на его столе и соединялся с генеральным, вот потому я не хотела выглядеть мокрой курицей с животом…

После Большого театра крёстная Женьки, Светочка Монахова, сказала мне, что я произвела неизгладимое впечатление, кости мне, конечно же, помыли, однако остались довольны тем, как я держалась. Про Иванова не было сказано ни слова.

Момент крещения младшей дочки я опустила, но в этом событии не было ничего, что было бы интересно посторонним. Просто мне стало глубоко наплевать на то, как это скажется на карьере парторга цеха, мы пошли в храм Всех Святых на Соколе и крестили ребёнка. Женьке исполнился месяц отроду, было ещё тепло, несмотря на глубокую осень. Светочка как раз только что вышла из клиники неврозов, куда попала по вине светила советской поэзии, херра Евтушенко.

А дело было так: светило согласилось дать концерт для работников ОКБ и заводоуправления, после чтения стихов оно наклюкалось до положения риз, – кто ж из творческой элиты когда-либо отказывался от халявы, тем более, что стол для гиганта мысли был накрыт с особым тщанием, – и не смогло сесть за руль своей машины. Светочка вместе с приятельницей из профкома, такой же старой девой сорока с хвостиком, – обе они были из славной династии авиастроителей коммунистического разлива с пуританским воспитанием, – предложили Евгению ибн Евтушенко заночевать в Светочкиной коммуналке на Песчанке, которая находилась на расстоянии «рукой подать» от проходной.

Приведя поэта, придерживая его с двух сторон, в квартиру, где вторая комната принадлежала геологу, находившемуся в отлучке, Светочка, имевшая ключ от этой комнаты «на всякий пожарный», рассчитывала положить там бесчувственное тело гения, однако с этим ничего не вышло. Евтушенко оправился и потребовал продолжения банкета, и, пока смущённые старые девы готовили на кухне бутерброды и нашаривали бутылку кахетинского вина, гений разделся догола и, крутя на пальце заграничные труселя, предстал перед дамами, вошедшими с подносом, в своём натуральном виде.

– Ну, что, старые бляди, покажете мне стриптиз? Вы же для этого затащили меня в свой клоповник?

После минутного оцепенения дамы кое-как пришли в себя и вытолкали голого гения за дверь, отправив следом его шабалы, после чего обе-таки долго страдали нервами, а Светочка попала в Соловьёвку вместе с постигшим её разочарованием.

– Вот ты смеёшься, – говорила она мне, – а ты знаешь, как я любила его стихи! Ты не представляешь, что значила для меня его поэзия…

У меня никогда не было кумиров, а разочарование я и так испытывала практически каждый день. Да и не любила я ни Евтушенко, ни Бэллу, хотя она тоже по касательной мелькнула в моей судьбе. Для меня вся эта экзальтированная публика была всего лишь декорацией современности, её, побитыми молью, кружевами, настоящая жизнь казалась совсем другой, без закатывания глаз и заламывания рук. Она пахла детскими пелёнками, молоком, тополиными почками, мокрой собачьей шерстью и яблоками.

Вот, что хотите со мной делайте, но я никогда не признавала термина «профессиональный поэт». Можно быть профессионалом в любой профессии, но только не в служении музам. Это воистину служение, если только не ремесленничество за деньги, разумеется. Настоящий поэт не может быть ремесленником, по определению.

У меня была хорошая школа по редактуре, я подрабатывала по-разному, однако, чтобы по-настоящему поразиться словом, надо перебрать кучу такого словесного хлама, что мама дорогая. Мандельштамом надо родиться, научиться подобному мастерству невозможно, если только не своровать написанное, чем многие, к сожалению, в наше время грешат, причём, довольно любуясь собой. И тогда я представляю голого херра Евтушенко с трусами на пальце…

Но я опять не об этом. На очередь на увеличение жилплощади нас не ставили, так как по правилам (интересно, кому это пришло в голову, я бы расстреляла этого негодяя) на каждого проживающего в квартире должно было приходиться пять метров квадратных. У нас были излишки по тридцать сантиметров на рыло. Хочешь, плачь, а хочешь, смейся. То есть, двоих детей оказалось мало, нужен был третий, и тогда нас должны были поставить на учёт. Я дёрнулась подать на развод, но Иванов заявил, что отсудит у меня детей, поскольку он, как парторг, высокооплачиваемый член общества и судебный заседатель, сумеет доказать мою полную несостоятельность.

Тогда в письменном виде я отказалась голосовать на выборах, но урну мне принесли на дом два поддатых комсомольских работника и, пошатываясь под её весом, свято заверили, что предпримут все усилия по постановке нашей семьи на учёт, надо только вот эту бумажечку засунуть вот в эту дырочку. И я повелась. Но на следующий день меня даже не вспомнили, а бывший смершевец, увешанный орденскими шпалами, тщедушный старичок-паучок в замусоленном пиджачке, занимающийся ордерами, резко отбрил:

«Рожай третьего, потом приходи!» Свекровь ехидно пошутила:

– Подожди, пока я подохну, квартира тебе достанется.

То, что она называла квартирой, меня не устраивало. Андрюша только что ушёл в армию, с трудом окончив десятый класс не без моей помощи, но ведь он вернётся, женится и… К нему и без того захаживали друзья-товарищи, после которых мне частенько приходилось мыть пол, они были дружелюбные ребятишки, но их было немало. А что дальше? Иванов, то ли в пику матери, то ли, чтобы привязать меня окончательно, начал уговаривать родить ещё одного ребёнка. Единственное, что привлекало в таком раскладе, это то, что я смогу сидеть дома с ребятишками и, самое главное, любить новую жизнь так же, если не больше, чем те две, что у меня уже есть. Говорят, что женщина становится матерью только после рождения третьего малыша, не знаю, можно ли быть более сумасшедшей мамашей, чем я, ведь я бы нарожала и десятерых, было бы от кого.

Я обеими руками за видовое разнообразие, но откуда в нашем «читающем» обществе столько идиотов? Прошло немного времени и нашествие незваных гостей возобновилось. Я поменяла тактику и стала прятать добытые продукты. Готовить для орды я тоже отказалась, брала детей и уходила к Анатолию Васильевичу, а Иванов гоношился у керосинок самолично. Нравится ему, да пожалуйста, нервы дороже. У Берендея по выходным собиралась творческая интеллигенция, люди привозили угощение и музыкальные инструменты, компания создавалась тёплая и весёлая, многие приезжали с детьми. Какое прекрасное это было время!

Лето подходило к концу, девочки заметно подросли, забирать нас Иванов явился вместе с матерью. Я наснимала за лето пятнадцать фотоплёнок, лежали они с детскими вещами в рюкзачке, который свекровь оставила в автобусе. Как жалко мне было этих чёрно-белых пейзажных и портретных снимков! Вот скажите мне на милость, какого хрена эта баба пёрлась в такую даль, если только ни сделать мне гадость подобного рода. Когда она выхватывала у меня рюкзачок, я сказала ей, что в нём находятся важные для меня вещи.

– Ты что, считаешь, что я недостойна сохранить твои ценности?

Она уже однажды «сохранила» бриллиант в один карат, купленный мной по случаю. В СССР воровали все и всё, по нашему ОКБ ходили и не такие диковины. Как-то мне предложили серьги Лионеллы Пырьевой – изумительные золотые капли с изумрудами и бриллиантами, – нашли, кому предложить. Правда, я никогда не прибеднялась и в очередях не стояла, предпочитая переплатить, но приобрести то, что нравится. Может быть, поэтому меня принимали за состоятельную женщину. Однажды я купила один крупный бриллиант и два маленьких, ювелира нашла, серьги он мне сделал в виде скрипичных ключиков, а на кольцо денег не хватило, так и лежал камушек в коробке с ватой. Свекровь рылась в моих вещах, как рассказывал Андрюша, хвасталась перед приятельницей моими трусами, и коробочку с бриллиантом тоже в руках подержала… Я спохватилась, когда его там уже не было.

Мне бы вцепиться в рюкзачок, но я доверилась судьбе и осталась без детских фотографий. Пропущено было самое сладкое время, когда малышки находились в естественной среде и открывали для себя лесное царство. А свекрови было плевать, она только плечами пожала, мол, подумаешь, ещё наснимаешь, как будто можно было повторить неповторимое.

Незаметно подступили холода, обычная домашняя рутина в тесной квартире не давала продохнуть ни минуты, Андрюшины родительские собрания, на которые мне приходилось ходить вместо его матери, добывание одёжки и обужки для девчонок, беготня по магазинам в поисках продуктов, – хорошо ещё, что прошлой зимой мне удалось купить финские сапоги на плоской подошве, тоже история с приведениями. Соседка сказала, что «выбросили» обувь на Куусинена, я сунула ей девчонок до возвращения Иванова с работы и полета на троллейбус. Отстояла на морозе два часа вопреки своим барским принципам, – не в Мишкиных же сапогах гулять с коляской по льду, – а магазин закрыли за пятнадцать минут до восьми практически у меня под носом.

Ну, я тут же организовала митинг, благо возмущённых было много, мы начали скандировать разные нехорошие слова, продавцы вызвали наряд милиции, однако унять меня было невозможно, – дома грудной ребёнок, а я неизвестно где, неизвестно почему. Мне вынесли упаковочную бумагу с надписью «выдать подателю сего сапоги» и подписью заведующей, с трудом уговорили прийти к открытию магазина, мол, кассу они уже сняли, и объявили, что со мной вместе обслужат всех оставшихся, так как при появлении милиции почти вся очередь разбежалась. Но наутро явилась только я одна, видимо, мне действительно было больше всех надо.

Думаю, что у свекрови была возможность достать что угодно, но она не заморачивалась, сама ходила, как бомжиха, а зарплату оставляла в сейфе на работе, видимо, боясь её потратить на нас или прятала от Иванова, чёрт её знает, мне лишний раз думать об этом было недосуг, это я теперь мудрствую лукаво. Впрочем, в чужую голову не влезешь, мне и своих тараканов хватало. Между тем, время бежало сломя голову, я постоянно не высыпалась, а Иванов пытался уговорить меня отдать детей в заводские ясли-сад.

– Ну ты сама подумай, тебе же легче будет!

– Легче от чего? От того, что дети где-то и с кем-то, а я вся такая невозможная на работе целый день чаи гоняю?

Ещё одно лето, отпуск без содержания, и-таки пришлось отвести девочек в детский сад. Отзывы о нём были хорошие, антураж тоже вроде неплохой, единственное, что меня убивало, это поднять с ранья малышню и тащить в холодном троллейбусе незнамо куда. Сонные девчонки хныкали, а у меня разрывалось сердце. Да, я понимаю, что миллионы матерей с готовностью отдают детей в гос. учреждения, но для меня это была личная трагедия. Весь тот период, когда мои дочурки ходили в детский сад, стал для меня нравственным кошмаром, и выдержала я его недолго. Во-первых, малышки стали попеременно болеть, а это выбивало меня из колеи, во-вторых, я чувствовала себя предателем, вручая их толстозадой молодой тётке без проблеска интеллекта в глазах.

Однажды, забежав в садик среди дня, благо он находился под окнами ОКБ, я застала Катюшку сидящей на горшке под открытой фрамугой в кафельном туалете, возмутилась, отчитала няньку, после работы пришла за девочками, а Женя сидит одна одинёшенька в раздевалке в своей каракулевой шубке перед шестисотлитровым аквариумом и плачет в то время, как все дети выстроены, словно солдаты на плацу, во дворе. Я нашла воспитательницу за углом здания, она курила и трепалась с молодым человеком, развязно кокетничая.

– Это что Вы тут устроили? Почему мой ребёнок сидит в группе? А если она захочет полезть за рыбками, Вы не думали об этом? Вдруг бы она утонула в этом аквариуме? Я уголовного дела дожидаться не стану, я сама Вас удавлю, как кошку паршивую!

– Вот приходите и сами ей верхнюю пуговицу застёгивайте! У неё петелька тугая!

– А остальные дети почему стоят в линейку на морозе?

– Это моё дело! Я оставила там самую старшую наблюдать за теми, кто плохо себя ведёт. Ей уже пять лет!

– Ах, пять лет, ну-ну, ещё и стукачей воспитываете? Ну ты и тварь!

Воспиталка чуть не подавилась сигаретой.

Я взяла девочек в охапку и увезла домой. Наутро я оставила их с Ниной, а сама поехала на работу и написала заявление об уходе. Сотрудники, видя моё состояние, ни о чём не спрашивали, только начальник посетовал, дескать, подумай ещё. Меня вызвали в профком и попытались отчитать за то, что я оскорбила «заслуженную» воспитательницу детского сада.

– Идите вы все к чёрту! Мои дети рождены не для издевательств, не для галочек и не для того, чтобы Ваши завиральные сказки сделать моей былью! Я не собираюсь перед Вами оправдываться, одной своей показухой и Вы скоро сыты не будете!

Иванов был расстроен моим поведением, ему как парторгу цеха поставили на вид, что я позорю приличное ведомственное заведение, практически, одно из лучших в городе, но мне было на это начхать с высокой колокольни. Я сама как-то обошлась без детского сада, вот и мои дети обойдутся, а муж, вместо того, чтобы кормить случайных знакомых, пусть позаботится о своей семье, пока я подумаю, как мне быть дальше.

Если бы только у меня была хоть какая-то поддержка от матери, но я даже мечтать об этом не могла, дедушка написал, что маман неожиданно вышла замуж и просит их с бабкой прописать её нового мужа в квартире. Надо было срочно вмешаться. Маман позвонила мне на работу и игриво сообщила, что познакомилась с представительным мужчиной в кожаном пальто и с золотой печаткой на пальце, но я не придала этому значения, занятая мыслями о детях, и вот чем обернулось. Как же они все меня обложили, просто как немцы под Москвой.