Иванов как нетленный образ яркого представителя эпохи. Повесть

Надежда расстроилась не меньше, чем я: «Что делать, – сказала она, – наша половина принадлежит её родной сестре, но они даже не разговаривают. Твоя хозяйка хамка ещё та, я не хотела тебе говорить, но от неё можно ожидать, чего угодно. Однажды она двум разным людям сдала свою половину, был жуткий скандал, чуть дом не спалили…»

Я получила подтверждение того, что «племянницы» врут и не краснеют. В это время на моих пелёнках, повешенных во дворе, стали появляться телогрейки и другие посторонние предметы. Как я поняла, подселенок раздражали детские вещи, включая само наше соседство. Я промолчала раз, перевесив чужое барахло на другую верёвку, промолчала два, а на третий постучалась в комнату «племянниц»:

– Вы нарочно это делаете?

– Что мы делаем? Мы кушаем, не видишь? – компания сидела за столом и пожирала курицу, облизывая пальцы. В комнате было жарко натоплено. – Ты знаешь, с кем ты разговариваешь, – тётка с кукишем подпрыгнула на стуле, – я профессор!

– Да хоть председатель совета министров. Вам никогда керосинку на голову не надевали? Я надену, будьте уверены. Ещё раз я увижу грязную тряпку на пелёнках…

За столом наступило молчание, на меня вытаращилось три пары испуганных глаз, поверьте, злить меня очень опасно, особенно, если я знаю, что абсолютно права.

На следующий день профессор с «племянницами» покинули помещение, как выяснилось, не заплатив хозяйке ни копейки и использовав за неделю часть её дров.

– Это они из-за вас уехали, – она чуть не плакала.

– И дрова сожгли из-за меня, и не заплатили из-за меня? Верните мне деньги, я тоже уеду.

– Ой, нет, что ты, что ты, живи, это я так, просто мне обидно, вроде профессор…

– Ага, такой же профессор, как я – солистка Большого театра.

А потом появился Иванов. На его лице был написан неподдельный ужас:

– Вы тут живы?

– А что должно было случиться?

– Я оставил на кухне сумку с продуктами и наказал матери отвезти её вам…

– Никто ничего не привозил, Юра ездил в город и не давал нам остаться без еды.

– Я открыл сумку, в ней всё покрылось плесенью.

– Конечно, больше месяца прошло.

– Ты прости меня! Если бы я знал… – и он начал красочно расписывать свою поездку.

Кате Иванов привёз ботиночки, одну пару разного размера, мне белые джинсы на подростка и чёрные чайные чашки, и ещё сообщил, что все его попутчики были жлобьё жлобьём, а потому ходили к нему «подхарчиться». И даже тогда до меня ещё не дошло, что Иванов элементарно продулся в карты и купил, что под руку подвернулось, в местной венгерской комиссионке.

Я редко философствую, жизнь сама исключительный философ и преподносит, подчас, такие уроки, что хоть стой, хоть падай. Не знаю, как кого, но меня всё новое сильно взбадривает. Конечно, я хотела бы, чтобы в моём животе сидел мальчик, но и против девочки я ничего не имела, думала, Катюшке будет плохо одной на свете, я-то всегда мечтала о сестре или брате, и, познакомившись с двоюродной сестрой только в восемнадцать лет, сильно сокрушалась о потерянном времени, хотя была счастлива безмерно. Новый человек – это всегда открытие, новая вселенная, а такой человек, как моя Женя, это подарок судьбы.

Единственное, чего я не люблю, это, когда мне в голову насильно пытаются впихнуть чужие мысли. Благожелательство бывает разное, порой, далеко идущее. Все же кругом умные, одна я дура. И только Женя так не считала, мы смотрели друг на друга с восторгом. Она меня понимала, она меня любила и это чувство было взаимным.

Сколько раз я слышала от близких: «Зачем тебе второй ребёнок!?» Мать и свекровь на этот раз были удивительно единодушны, их пугала моя готовность родить не только второго, но и третьего, и десятого, они меня понять не могли. У моей прабабушки было двенадцать детей, у бабушки семеро, вообще количество ребятни меня не пугало, к тому же, это был мой щит от любых отношений, мужчины и прежде меня не шибко интересовали, а теперь и подавно. Всё моё внимание и вся моя нежность были направлены на то новое, что вошло в мою жизнь. Я любила учиться, хотя ни одна школа и ни один ВУЗ не могли дать мне того, что я знала из научно-популярных журналов и художественной литературы. Это всегда служило камнем преткновения между мной и учителями, не говоря уже, о товарищах по несчастью. Но ни один мой диплом не стоил того удовлетворения, какое я испытывала рядом с маленьким человечком, нуждающимся в моей заботе.

В июле на нас с Катькой свалилась моя мать. Она сразу же заревновала меня к Надежде и Юре, стараясь испортить с ними отношения, но у неё ничего не вышло, мои друзья деликатно устранились.

– Что это за странные люди, почему они берут на руки Катю, зачем ты приучаешь её к чужим?

– А ты оставайся, и сама бери её на руки, кто тебе не даёт?

– Ещё чего! У меня своя личная жизнь, я, может, замуж выйду.

– Так и выходи, Владимир Иванович – достойный человек.

– Достойный, только стоит у него плохо, – маман смеётся без тени смущения, – а вот ты можешь мужа потерять, я уверена, что он от тебя гуляет.

– Да хрен бы с ним, пусть гуляет, я что, за штаны его должна держать?

– Неужели тебе не обидно?

Меня подобные разговоры просто убивают, но не потому, что затрагивают моё альтер эго. Вроде взрослая женщина, а мелет невесть что. Она и прежде умом не блистала, но всему же есть предел.

Я посылала Иванова к бабке с дедом, нагрузив его продуктами: мясом, колбасой, селёдкой, круглым хлебом и тому подобной снедью, а они совали ему тридцать рублей, что весьма раздражало мою мать.

– Бессовестные, со стариков деньги берёте! Неужели вас этот тридцатник устраивает!

– Тёща, – отвечал Иванов, – а Вы сами-то почему им продукты не покупаете, они же Ваши родители!

И маман затыкалась.

Дед писал мне письма косым корявым почерком, он излагал в них все городские и домашние новости, их с бабкой выматывали отношения моей матери с военкомом Петровым, возникавшим время от времени на горизонте. Письма были смешными, дед обладал недюжинным чувством юмора, военкома он окрестил «толкачиком», Владимир Иванович проходил под кодовым названием «хибот», а следующий кандидат в зятья получил от деда кличку «атистент».

– Ты в курсе, что Саша берёт деньги у бабки с дедом? – маман прищуривается так, что я начинаю ощущать себя врагом человечества.

– В курсе. Мы не хотим обижать стариков, они считают, что помогают мне. Продуктов я покупаю на вдвое большую сумму, так что, не стоит обвинять нас в корысти.

Я иду за молоком в соседнюю деревню. Маленький сухонький старичок, хозяин коровы, рассказывает мне о войне. Его жена умерла, он живёт один.

– Если тебе скажут, что война – это героизм и победы, не верь, война – это ужас и страх. Нам наливали водки перед атаками, вот многие и спились после войны, привычка. Сижу в окопе, боюсь пошевелиться, капель затекает за воротник, всё тело горит, искусанное вшами, жрать охота, немцы стреляют, не переставая, рядом трупы, вот и думаешь, что для них война уже кончилась, им хорошо…

Я слушаю этого щуплого дедушку и мне хочется плакать, так красочно я вижу картину, в которую он меня погружает. В наложение на бравурные парады и прочие восторги – настоящий нонсенс. Но всё же та война давно закончилась, а моя только началась и длиться ей предстояло гораздо дольше. Гораздо.

Пока я ходила за молоком, Катька пошла. Уж, чем маман её простимулировала, не знаю, она и мёртвого подымет, – я застала их в маленьком садике перед домом, где дочка, держась за скамейку шагала на своих коротеньких ножках в сторону бабки, сидящей на корточках. Довольная тем, что заставила внучку ходить, а мне вправила вываливающиеся мозги, маман в тот же день уехала восвояси. Надежда с Юрой пришли звать нас на ужин. Оказалось, что они купили Кате велосипед.

– Мне неудобно, зачем вы потратились?

– Нам захотелось сделать Катюше подарок, прими, пожалуйста! Мы от чистого сердца, ведь полюбили вас, как родных.

Как часто в жизни случается так, что совершенно чужие люди затыкают ваши пробоины в борту. Как часто мы достаёмся не тем, с кем нам было бы хорошо и комфортно. Кто знает, как там на небе распределяются судьбы, я не верю, что всё происходит случайно. Жизнь тешет нас, как папа Карло строгал из полена Буратино, однако не всегда и не всем достаётся золотой ключик от волшебной дверцы.

Через несколько дней, оставив Катю на своих друзей, я поехала в Москву на консультацию и на станции столкнулась с Ивановым. Он вышел из электрички и без предисловий произнёс:

– Твоя Женя умерла.

– Какая Женя? – я опешила, не в силах сообразить, о ком он говорит.

– Да сестра твоя!

Я села на лавочку, не способная вымолвить ни слова. Женя писала, что уволилась с почты, отдала кому-то козу и кур, и устроилась бортпроводницей на речной круизный пароход, который ходил по Волге. Младшего её сына забрали в армию, а старший был женат и матерью не интересовался. Я сама видела его играющим с друзьями в воллейбол в соседнем дворе в то время, как Женя колола дрова. Ещё она писала, что познакомилась с приличным человеком, на стоянках они вместе посещают храмы и собираются обвенчаться.

Женины письма были полны любви и тепла, я от всего сердца радовалась за неё и вдруг такое известие.

Моя мать однажды сказала, что хотела бы пригласить мою сестру переставлять мебель в квартире:

– Она здоровая, как мужик, зимой после бани в снег ныряет, это надо же!

И вот Жени больше нет. Я не могла в это поверить, ведь ей же всего пятьдесят…

– Говорят, она упала на палубу и умерла. Лето жаркое, привезли в цинковом гробу, – голос Иванова вывел меня из ступора.

– Когда похороны?

– Её вчера похоронили. Твоя мать сказала, что беременным на кладбище нельзя и вообще велела тебе не говорить…

– Вы совсем идиоты, или только наполовину? Она моя сестра!!!

Я ехала в электричке и ревела. В метро ко мне пристал какой-то придурок, и пытался назначить свидание.

– Мужик, ты не видишь, что я беременна? – я чуть было не влепила ему по морде.

– Да бросьте, сейчас у всех такие животы! – он испуганно ретировался.

Куда можно скрыться от больных на всю голову? Я знала, что, кто бы у меня ни родился, я назову его или её Евгенией. Было больно. Было очень и очень больно. Было просто невозможно…

Нельзя заходить в чужую грязь слишком глубоко, ею можно захлебнуться. То, что я думала о своём муже, было поверхностно, а потому, по временам я даже испытывала к нему некие чувства, назовём это признательностью за подаренную возможность испытать материнство. Однако перерасти во что-то большее эта благодарность не могла, так как время от времени я натыкалась то на полное равнодушие к своим насущным проблемам, то на полное неприятие моего мнения по тем или иным вопросам.

Вернувшись с дачи, я обнаружила, что холодильник используется как шкаф для хранения посуды, поскольку мотор, отданный мною в ремонт, так и не был оттуда забран. Для меня это был шок, да ещё какой. Я представить себе не могла, как обходиться с продуктами в сентябре, зимой свекровь вывешивала их на форточку, о чём она мне с гордостью сообщила, но, имея на руках одну малышку и вторую на подходе, я оказалась на грани бешенства. Как вообще такое возможно?

– Саш, ты чем думал? Я ещё в мае отвезла мотор в ремонт.

– Если бы я отвёз, я бы вспомнил.

– А почему ты не отвёз?

– Мне больше делать нечего!

В мастерской меня не узнали, ещё бы, я сильно изменилась в анфас и профиль, мотор долго искали, наконец, какой-то хлопец вытащил его из кучи коробок, наваленных в углу, отнёс к нам домой и установил за дополнительную плату. Я поняла, что надеяться мне не на кого от слова «совсем» и стала обустраивать свою жизнь молча. Но свекровь как будто с цепи сорвалась, она изо всех сил старалась испортить мне настроение. Не думаю даже, что она делала это намеренно, просто натура требовала. Она как бы гордилась, что может блеснуть передо мной своим жизненным опытом. Иногда она рассказывала свои ужастики, выкатывая на меня глаза, и покачивая коконом на затылке, иногда полушёпотом, нагнетая некую таинственность, но всегда это была грязь, причём, весьма пахучего свойства. Остановить этот поток было сложно, она втискивала свои словоизлияния в чистку картошки, в кормление Катьки, в варку щей, – во что угодно, когда я не могла уйти и закрыться в комнате.

Таким образом, я узнала, что её второй сын, Андрей, который был на одиннадцать лет младше Иванова, получился случайно, она пыталась сделать себе аборт верхним свёрнутым листом фикуса, но только истекла кровью. Когда её везли в родилку, она курила, лёжа на каталке, и никто не мог вырвать из её руки папиросы, она воспринимала это, как некий героизм. Мальчик родился шестимесячным, средний палец на правой его ручке оканчивался птичьим когтем, а потому она всегда была сжата в кулак. Андрей стеснялся этого уродства, и с головой у него было не всё в порядке, к тому же, он косил и картавил, но свекровь, бравируя, часто повторяла, что без дураков скучно.

Муж её, пройдя практически всю войну в штрафбате за то, что выстрелил в комиссара, струсившего во время атаки, умирал долго и мучительно от рака мочевого пузыря, а был он из раскулаченных поволжских немцев, владевших банями в Москве. Красивый мужчина с пшеничными волосами и голубыми глазами смотрел на меня с крошечной фотографии, – другой в доме не сохранилось, как и памяти о нём. Андрюша не напоминал его даже отдалённо, хотя Иванову отец добавил привлекательных черт, на которые клевали его невзыскательные подружки из комитета комсомола. Впрочем, и я сама, скорее, думала о красоте будущего потомства, нежели вдавалась в родословную их папаши.

Брат свекрови, «любименький» и «младшенький», по натуре был китайским бляудуном, и таскал своих баб к матери в коммуналку, где она и померла однажды под страстные стоны на полу подле своего смертного ложа. Свекровь этот стоп-кадр очень забавлял, её вообще весьма привлекали чужие интимные отношения, она с упоением рассказывала о товарках по работе и их душераздирающих романах. Видимо, самой ей с любовниками не повезло, как и с женским обаянием.

Вишенкой на торте явился рассказ о трудной судьбе старшего сына, который имел роман со своей двоюродной сестрой Мариной, дочуркой «младшенького». Семейная тяга к плотским трагедиям не подкачала и тут, – Иванов и его друг Витя Евсеенко делили Марину на двоих. Однако в настоящее время эта прима была замужем и имела ребёнка со сложным генетическим заболеванием. У девочки от любого толчка или падения образовывались синяки, вздувались водяные пузыри, а вместо ногтей красовались рубцы:

– Ничего, скоро сама увидишь, они в гости приедут! Ты уж как-нибудь поаккуратнее, не брякни чего-нибудь.

Если честно, я не поверила в вишенку на торте, то есть, хоть я и не моралистка, но даже для меня это было настолько дико, что я решила вообще не думать об этой грязной истории. К счастью, на самом интересном месте меня положили на сохранение за две недели до предполагаемых родов, так как мне показалось, что ребёнок замер. И правда, малыш перестал толкаться, как будто уснул, да и вдали от свекрови под присмотром врачей мне было как-то спокойнее. Иванов взял отгулы для ухода за Катей.

В палате нас было пятеро, все, как одна, хохотушки, что придавало уверенности и оптимизма. Если в первом случае воспроизводства я читала Сервантеса, так как мне это более всего подходило по преодолению ветряных мельниц, то сейчас я взяла с собой сборник Вильяма Портера. Палатным доктором у нас был молодой мексиканец Хорхе, который мне явно симпатизировал, и я эпатировала публику, находя отдушину в этих смешных отношениях взрослой беременной дурынды и иностранца, плохо говорящего по-русски. Вот где пригодился мой английский! Он мне про назначения, а я ему Шекспиром по его влюблённости со стыдливым румянцем на щеках…

И тут однажды нянечка внесла в палату букет белых хризантем и баночку чёрной икры.

– Это мне! – я сразу узнала Мишкино подношение.

– Ты Иванова?

– Ну да, Иванова, а это от Михайлова.

Я выглянула в окно, внизу стояла маман с Мишкой под руку, так что, я не ошиблась по поводу икры и цветов. С тех самых пор я покупаю белые кудрявые хризантемы исключительно на похороны. Для меня они являются траурной вестью, так уж получилось.

– Мишка, – крикнула я в форточку, – не переживай, рожу третьего и в следующий раз выйду замуж только за тебя!

Маман покрутила пальцем у виска, а позади меня вся палата грохнула в голос:

– Иванова, мы тут все родим из-за тебя раньше времени!

Но наутро родила только я одна. Почувствовав неладное, я буквально трусцой побежала будить медсестру, которая сонно отмахнулась, мол, иди спи, но я сказала, что сию минуту рожу прямо в процедурной, в результате чего мы с ней побежали в родилку, на бегу переодевая меня в чистую рубашку, и только я взгромоздилась на кресло, как выскочила наружу и закричала, захлёбываясь, моя дочка Женечка, – светлый лучик счастья, обмотанный пуповиной в пять рядов. Она такая и была с самого начала, – торопыжка и певунья, не доставлявшая никаких хлопот.

Я написала Иванову записку с просьбой отдать на передержку хотя бы на первое время свекрухиного кобелька Бимочку, шерсть которого постоянно находилась на тарелках и в холодильнике, и который брехал, не покладая своего чёрного тельца, но по выписке застала дома и кобелька, и свекровь, напившуюся ради такого случая, и Катюшку, сидящую в своём высоком стульчике на кухне. Она протянула мне корочку чёрного хлеба и, нахмурив высокий лобик, сказала:

– На, мама!

Иванов стыдливо громоздился, загораживая собой кобеля, прыгавшего на меня с ревнивым остервенением, как будто хотел выхватить из рук орущий кулёк и разорвать его на мелкие кусочки.

Так они и жили: спали врозь, а дети были. Это про нас. Смешно? Мне как раз было не до смеха, так как к нам повалили гости. Через неделю приехал Мишка и привёз мне подарок от матери – комбинезончик фирмы «Юность» коричневого цвета для Кати (типа, не маркий) с пятьюдесятью рублями в кармашке. Был мой приятель излишне возбуждён, бурно рассказывал ленинградские новости, и мне казалось, что он вот-вот разнесёт нашу живопырку своим мускулистым торсом.

– Я достал тебе замшевые сапоги на высоком каблуке, привезу в следуюший раз.

– Спасибо, как раз получу декретные.

– Вас на очередь-то поставят? Как вы тут помещаетесь?

– Никак. У нас излишки по тридцать сантиметров на человека.

– Здесь есть излишки? – Мишка жил в профессорской пятикомнатной квартире отца на Васильевском острове.

На очередь ставили с пяти метров квадратных, а у нас было 31,5 на теперь уже шестерых, – всё равно не дотягивали до недостижимой мечты. Меня восхищают пропагандисты совковых благ, мечтательно загибающие пальцы по пунктам, среди которых есть пункт о бесплатном жилье. Дом, в котором я оказалась, был построен под студенческое общежитие, – пятиметровые кухни, совмещённые санузлы с сидячими ваннами, одна комната проходная, в другой – полутораметровый чулан, всё это позволяло разместить шестерых проживающих без напряга предоставлять им что-то большее. Ивановых вселили сюда, сломав их деревянный частный дом, на месте которого стоял теперь кирпичный совминовский гигант.

Лифт в доме был сооружён с иезуитской фантазией: он останавливался между этажами, и надо было добираться до его клацающих железных дверей, либо преодолев один пролёт вверх, либо вниз, кому как нравится. Во время очередного эквилибра мне помог тащить коляску пожилой сосед, живущий через лестничную клетку, так я подружилась с Абрамом и Зоей. Они были бездетны, и сами предложили мне свою помощь, если вдруг надо будет приглядеть за малышками. Я думаю, что Бог время от времени посылает мне ангелов в человеческом обличии, облегчающих жизнь, иначе я рехнулась бы с огромной долей вероятности.

– Что это ты с этими евреями якшаешься? – свекровь с ехидной ухмылкой встретила меня из магазина. – Что они тебе про меня наговорили?

– Вы думаете, что им больше поговорить со мной не о чем? – я слышала от соседки Наташи, что Валентина Ивановна любительница занять и не отдать деньги, вероятно, она задолжала Абраму с Зоей, отсюда и возникли её идиотские вопросы. Люди, как правило, ненавидят именно тех, кому должны.

– Может, ты сама еврейка?

– В Вас благородная немецкая кровь заговорила?

Тьфу ты, как будто дерьма наелась. Бессмысленная перепалка. Свекровь закурила свою беломорину и включила телевизор.

– Не смейте курить в квартире! – это дежавю окончательно вывело меня из себя, – идите на лестничную клетку!

– Я у себя дома! А ты тут никто! Тебя просили рожать вторую? Тебе что, одной было мало?

– Не заставляйте меня прибегать к крайним мерам и звонить в милицию! Драться с Вами я не собираюсь.

Меня трясло. Мало того, что эта хилда руками достаёт мясо из кастрюли с супом, так ещё и это…

А Бимочка, тем временем, с дивана запрыгнул в детскую коляску и вытащил из Жениного ротика пустышку. Малышка заверещала, захлёбываясь криком. Поспешные роды давали о себе знать, у девочки был повышенный тонус, её трудно было укачать. Она плакала и вибрировала, как заводная игрушка. Вечером я сказала Иванову, что с собакой надо что-то решать, иначе я подам на развод. И тойчика пристроили к радости Андрюши, который пинал Бимочку при каждом удобном случае. Думаю, это была своеобразная ревность, ведь мать, ласкающая и целующая пса, не уделяла сыну ровно никакого внимания, и он сидел по два года в каждом классе. Про одежду и обувь Андрея я уже не говорю.

– Ты добрая, вот и купи ему сама! – бросила как-то Валентина мне в лицо, когда я попыталась напомнить ей, что на дворе падает снег, а парень ходит в сандалях.

Горю свекрови по поводу утраты кобеля не было предела. Она прокляла всех, включая малышню, а Иванову сказала, что ненавидит его и, если бы можно было обменять одну жизнь на другую, она предпочла бы Бимочку, а не сына. Я смотрела на весь этот цирк и мне казалось, что он не может длиться вечно. Любое представление когда-то заканчивается. Но это были ещё цветочки. В гости приехала Марина с мужем и дочерью. Вика была немного старше Кати. Симпатичная, беленькая, совершенно не похожая на черноволосого отца и Марину, копию моей свекрови, с таким же лошадиным лицом и таким же крысиным хвостом на затылке, свёрнутым в кукиш.

Марина оглядела меня с критической улыбкой и сказала Иванову: «Пойдём, покурим». Мы с Игорем, её мужем, не знали, о чём говорить. И тут заплакала Вика, – Катя толкнула её, Игорь подхватил дочку и позвал Марину, которая прибежала, панически порывшись в сумке, достала стерилизатор и стала иглой прокалывать огромный водяной пузырь на ручке Вики. Всё это происходило за накрытым обеденным столом. Или я чего-то не понимаю, или подобный медицинский эпатаж был в ходу у этой семейки, но есть я больше не смогла.

– Если не проколоть, волдырь может распространиться на всю руку, кожа начнёт слезать клоками, – оправдывался Игорь.

– А как же школа? Там её будут толкать и пинать гораздо чаще и сильнее, особенно, если заметят, что из этого получается! – у меня был настоящий столбняк.

– Мы пока об этом не думаем. Я езжу к матери в Ровно, там заказываю для Вики специальные ботиночки из мягкой кожи, так как она натирает ножки даже тапками…

Игорь говорил об этом буднично, видимо, без отторжения принимая свою обречённость на постоянное внимание к девочке. «Не каждый отец на такое способен», – подумалось мне…

Вика дожила до тринадцати лет, в школе съела что-то второсортное, её начало тошнить, внутри полопались какие-то органы, и она умерла. Марина жаловалась мне, что Иванов не приехал даже на похороны, хотя должен был сделать ограду на могилу, но это случилось в далёком далеке, а пока я принимала гостей и открывала для себя неожиданный чуждый мир, в котором не хотела оставаться надолго. Впрочем, мой мир был не лучше, просто немного другой.

За двоюродной сестрицей пожаловал двоюродный друг Кондратьев со своей вертлявой подружкой, кудрявым мальчиком и плохо приготовленной фаршированной рыбой. Свекровь несказанно радовалась звону бутылочного стекла и рюмочного хрусталя, она всегда старалась принести чего-нибудь дефицитного из своего рыбного магазина ради такого случая, не меня же кормить корюшкой или икрой, однако гостевую рыбу есть не стала. И вот кудрявый мальчик, наигравшись с Катюхой, начал капризничать, добрая женщина подхватила сына и, отнеся его в нашу комнату, уложила в Катину кроватку. Я даже не сразу поняла, что произошло. Когда дочка в очередной раз закричала ночью, казалось бы, без причины, я решила более тщательно обследовать её матрац и обнаружила в нём клопов.

– Ты в курсе, что твои друзья принесли нам паразитов? Какие ещё открытия ждут меня в этом сезоне?

– Да, Кондрат говорил, что они клопов морили.

– А клопы взяли, да и выжили! Мало того, сменили место жительства.

Авиационный керосин в несколько этапов решил проблему с насекомыми, однако осадок остался, и я попросила Иванова не таскать к нам кого попало, тем более, что в доме завёлся ещё один человеческий младенец. Мечтам моим не суждено было сбыться, и на пороге появился главный друг Иванова – Витя Евсеенко. Он вёл себя нагло и по-хозяйски, пытаясь вывести меня из себя с помощью громкого смеха и оскорбительных шуточек в адрес женщин вообще и меня в частности. Иванов только тихо подсмеивался в свои пшеничные усы, подыгрывая товарищу школьных дней суровых, и тогда я сказала:

– Виктор, если я увижу тебя ещё раз, обязательно поговорю с твоими родителями о том, как плохо они тебя воспитали, а сейчас не вынуждай меня отхлестать тебя по роже ссаными пелёнками.

И Витя Евсеенко ушёл, хлопнув дверью, а Иванов сделал вид, что ничего не случилось, и это была главная черта его характера, – по возможности, он желал быть хорошим для всех без исключения.

В нашем доме появилась женщина с ребёнком, она получила квартиру на первом этаже «за выездом», устроившись бухгалтером в ЖЭК. Её девочка была ровесницей моей Кати, так что, познакомились мы в песочнице. Нина подрабатывала шитьём свадебных платьев. Она купила лекала какого-то известного модельера, достать белую ткань и тюль особого труда для неё не составляло, как не надо было развивать фантазию над изменением фасонов, – платья и без того уходили на «ура».

Мы с Ниной старались помочь друг другу, если я покупала что-нибудь дефицитное, то делилась со своей новой подругой, а она с готовностью принимала моих мартышек, когда мне надо было отлучиться из дома. И вот я собралась поехать за декретной выплатой. Заказала пропуск, зашла в свой отдел, выслушала восторги по поводу рождения второго ребёнка, позубоскалила с бывшим соседом по кульману и спустилась в цех, где работал Иванов. Моменты истины всегда настигали меня совершенно неожиданно.

Было время обеда. Чугунная токарно-расточная станина орудия производства супружника была застелена газетами, на ней стояла бутылка водки, лежали бутерброды с икрой, севрюгой и колбасой. Иванов обалдел, увидев меня в шаговой доступности, смутился, но через минуту оправился и сказал, что он отмечает рождение второй дочери с товарищами по работе.

– Шикарно отмечаешь, нечего сказать.

– Присоединяйся!

– Я даже икру с газеты не ем.

Мастер цеха, подошедший к нам, смотрел на меня сочувствующе, позже я узнала, что подобные гешефты были у Иванова в порядке вещей. К тому времени мне уже стало известно, какая зарплата у моего мужа, я случайно обнаружила кассовый квиточек, брошенный на буфете, на нём была выведена цифра в пятьсот пятьдесят рублей. Вот только куда девались все эти деньги, до меня ещё не доходило, я постоянно выкручивалась, занимала и перезанимала, пользовалась услугами ломбарда, редактировала чужой высокохудожественный бред, снимала чьих-то детей, но моя фантазия не простиралась до таких астрономических сумм. Я даже представить себе не могла, что Иванов проигрывает в карты и не такие деньги, вот почему его мать никогда не пользовалась кошельком, в её карманах вечно звенела всякая мелочь.

– Ты декретные получила? Дай мне триста рублей, я должен их отдать.

– Кому и за что?

– Парень, с которым мы ездили в Венгрию, продавал джинсы, – такие же, как я привёз тебе, я взялся предложить их одному человеку, а он уволился с завода вместе с джинсами.

– Ты ври, да не завирайся, эти штаны стоили пятьдесят форинтов, а это один к одному полтинник. Ты и без того потратил в этой поездке всё, что у меня было, и ничего не купил детям. Хорошо, дай мне телефоны обоих твоих знакомых, я сама с ними переговорю.

Иванов побледнел, съёжился и хлопнулся передо мной на колени.

– Я тебя очень прошу, это долг чести!

На тот момент мне не было известно, что такое «долг чести», однако стремление Иванова к благородству я определила по бутербродам с севрюжатиной.

– Вот увидишь, я заработаю денег, куплю квартиру, машину, хороший холодильник и стану интеллигентным человеком!

Эта фраза меня добила. Ругаться я не хотела, на меня смотрели Катины глазки. Дочка не могла понять, что происходит, почему папа стоит на коленях и чуть не плачет, он ведь такой большой и сильный, так высоко подбрасывает её к потолку… Я отдала деньги.

Через несколько дней приехал Чингачгук с замшевыми австрийскими сапогами на высоком каблуке, я отказалась их покупать, и он, не будучи интеллигентным человеком, просто сделал мне подарок. Я познакомила его с Ниной, и у них закрутился роман. Нина без памяти влюбилась, надеясь на взаимность, и в первый же день оставила Мишку ночевать. После она рассказывала, какой он прекрасный любовник, только очень жадный. С чего ему быть щедрым, я так и не поняла, он же не был моим любовником.

Весной Иванов предложил вывезти детей в зону отдыха Фрунзенского района.

– У меня совсем нет денег, чтобы снимать вам дачу, поедем, ты посмотришь, куда я хочу вас отвезти, может, тебе понравится.

Мне понравилась бы и землянка в лесу, лишь бы не видеть ни свекровь, ни Иванова, ни весь тот кагал его друзей и случайных знакомых, которых он постоянно таскал в дом.

Жене было семь месяцев, она ещё не ходила, но прекрасно бегала на четырёх точках, Катя не могла за ней угнаться и постоянно падала. Собственно, она могла постоять в задумчивости, и упасть на совершенно ровном месте. Я обожала своих детей. Наблюдать за ними было одно удовольствие, мне постоянно хотелось целовать их мордочки, пальчики, попки и всё остальное, эти тёплые кусочки человеческой плоти были частью меня, от Иванова здесь был только крошечный проворный головастик, добежавший куда следует. Или мне так только казалось? Порой я замечала за Катей нарочитое желание толкнуть сестрёнку, стукнуть её, и старалась предотвратить подобное, но какой-то недетский ревнивый взгляд часто ловила на себе, когда кормила Женечку или отдавала ей немного больше внимания, как младшей.