Иванов как нетленный образ яркого представителя эпохи. Повесть

Иванов приехал, как побитая собака, но я к нему не вышла. Мне передали авоську с апельсинами. Так я пролежала две недели, а после у матери появилась клиентка из Минздрава, которая прислала за мной машину и перевела в московский роддом, где была особая палата для блатных и где мне пришлось коротать свои дальнейшие дни и месяцы, полные впечатлений. Вы даже не представляете, как я была счастлива. Нет, я не шучу, для меня это было лучшее, что могла сделать моя мать, – я ото всех отдыхала. Я спала и летала во сне, а внизу подо мной бегала моя погоня-действительность, и тянула свои хищные руки, пытаясь схватить меня за ноги…

Беременная женщина – это особая система, симбиоз взрослого организма и крошечного зародыша, который растёт, овеянный надеждами на будущую автономную жизнь, и совершенно напрасно. Что получится из этого маленького червячка, один Бог ведает. Главное, что занимает ракету-носителя, будет ли здоров тот, кто помещён у неё внутри, однако этот космонавт со своим набором генов и хромосом, занят исключительно потреблением, и хорошо, если это прекратится с годами. Но на тот момент такие материи меня не занимали, главное было – вести себя осторожно, плавно и медленно. Страх потерять новую жизнь постоянно преследовал меня, я не могла понять тех, кто кидался животом на подоконник при появлении мужа за стенами больницы.

Через некоторое время из роддома меня перевезли в институт акушерства и гинекологии им. Сеченова, где перед главным ходом сидит памятник профессору, скрестив бронзовые ноги и сложив на животе могучие руки. В окно четвёртого этажа была видна малолюдная улица, которую каждое утро поливали водой.

– Хорошо было бы жить на этой улице, – подумалось мне.

Была весна, пахло тополиными почками, витаминами, хлоркой и больницей. Ультразвук показал предлежание плаценты и «плод» женского рода. Людмила Евгеньевна Мурашко, зав. Отделения невынашивания, курировала мою беременность и мы подружились.

– Будет кесарево, сделаю сама, не переживай, – утешила она меня.

В палате нас было шестеро: жена въетнамского посла, у которой плод прикрепился снаружи матки, – последствие использования американцами химических боеприпасов, правнучка Патриарха Тихона, застуженная во время путины на Дальнем Востоке, дочь известного артиста, не считавшаяся ни с кем и ведущая себя крайне вызывающе, армянка Эля с близнецами внутри по третьему кругу, муж которой передавал нам невероятные груды фруктов и всевозможной еды, и я, попавшая в это изысканное общество каким-то непонятным образом. Ещё одну не запомнила.

Если в роддоме я наслушалась трагических историй подруг по интересному положению (должна сказать, что на сохранение никто просто так не попадает), то здесь было гораздо веселее. Во-первых, я служила переводчиком своей соседке Эле, говорящей на плохом русском, например, мало кто понимал, что «полестница» – это поясница, а я понимала. Во-вторых, только я могла осадить наглую дочурку знаменитости, терроризирующую всё честное собрание, и по запаху найти в её тумбочке сгнившие гранаты. В-третьих, я знала массу смешных историй, способных отвлечь от тягостной неизвестности кого-либо из присутствующих, время от времени впадавших в хондроидное состояние.

Правнучка Патриарха тоже была кладезем неизведанного, например, у её бабушки сохранились стенограммы первых съездов большевиков, из которых становилось ясно, что вождь пролетариата является пошлым матерщинником, к тому же, со слов той же покойной старушки, правнучка поведала нам, как Ульянов стал Ленином. В Санкт Петербурге жила бывшая пассия Владимира Ильича с университетской поры – Натали Ленин, и, бежав от ареста, будущий вождь заночевал у неё и назавтра двинулся за границу с украденными документами Николая Ленина, брата подруги.

Ещё было занятно послушать о том, как правнучка участвовала в путине. На трейлере, выходящем в море, в основном, работают женщины, а из мужчин есть только капитан, да пара-тройка матросов, которые уже заранее распределены между тётками, и не дай Бог положить глаз на чужое тело, тебя запросто смайнают за борт. Кильки и шпроты, которые лежат в баночках аккуратными рядами, укладывают женские руки, вес определяется на глаз, и, если проверяющий, взявший одну случайную банку из множества, находит перевес или недовес, то вся партия бракуется и высыпается в море. Такие пироги с котятами. Зачем мне все эти знания? Да просто интересно.

А заодно, я так подошла к котятам, вернее, к кошке. Какими-то неведомыми путями серая пушистая кошечка оказалась на дереве напротив, она повисла в развилке на уровне наших окон, практически растянувшись между ветвями. Листочки только-только начали вылупляться из почек, и кошку хорошо было видно не только мне, но и воронам, которые сжимали вокруг неё хищное кольцо. Я бросала в ворон апельсины, на какое-то время отпугивая их от несчастной кошки, плескала водой из графина, махала руками, кричала «кыш», но всё было напрасно. Кошка, казалось, была обречена. Утром третьего дня я, как обычно, заступила на дежурство по кошке. По улице двигался грузовик со «стаканом» на ножке, из которого работяга вывешивал флажки на уличных фонарях. Предстоял пролетарский праздник солидарности и труда.

– Эй, труженики! Мужики, господа-товарищи! Обратите на меня внимание! – закричала я в открытое окно, – достаньте кошку с дерева! Пожалуйста, пожалуйста, я заплачу!

– А сколько? – человек в «стакане» поднял голову с неподдельным интересом.

– Пять рублей! Больше у меня нет! – бутылка водки стоила три шестьдесят две.

Кошка была спасена. Прижимая животинку к груди, мужик спросил, как мне её передать.

– Отпустите её, просто поставьте на землю! – я завернула конфету в пятёрку и, прицелившись, бросила вниз.

– Как отпустить? За что же ты заплатила?

– Ни за что, отпустите кошку, она Вам спасибо скажет! – мужик с недоумением покачал головой.

– Может, ещё чего?

– Спасибо, у нас уже есть всё, что хотели.

В это время уборщица баба Маша дотирала пол в нашей палате. Она внимательно посмотрела на меня и сказала: «Никакого кесарева, ты родишь сама». И правда, следующий ультразвук показал, что плацента поднялась на два сантиметра и меня незамедлительно отправили в санаторий для беременных.

Об этом месяце можно было бы написать роман, но я ограничусь самыми яркими впечатлениями. Перво-наперво хотелось бы отметить настоящее свинство моих соотечественниц, считающих, что им все на свете должны, особенно, уборщицы. Я считаю, что убрать за собой проще всего, стыдно оставлять следы жизнедеятельности напоказ, но, видимо, я не эталон. Нет, у себя дома пожалуйста, – пыль лежит и ты лежи, не возбраняется, но в колхозе, где ты, как минимум, не одна, гадить в биде – это верх гадства.

Мы ходили по окрестностям Сокольников, нагуливая кислород и заходя в местные магазинчики за вкусностями, но однажды наткнулись на дяденьку, предъявившему нам свои причиндалы. Он вылез из кустов с воодушевлённым выражением на бледном лице и двинулся в нашу сторону, размахивая тем, что обычно прячется в трусах. Видимо, его возбуждал вид беременных женщин, а мы-то чего не видели? Драпанули, придерживая свои объёмные животы.

Дяденька не унялся и стал приходить к нашим окнам. Оказалось, что неподалёку от санатория для беременных располагался стационар не вполне помешанных, а так, – не буйных извращенцев. Видимо, с воспитательными целями: и нам весело, и извращенцам не шибко тоскливо.

Иванов дважды приезжал, чтобы вывести нас погулять. Одна из моих соседок, жена военного из Калининграда, спросила, не стыдно ли ему идти в окружении четырёх беременных женщин, на что он ответил:

– А пусть думают, что это всё моё! – набирал очки, прямо скажу, старался. Напоил нас пивом у ларька, понравился моим подругам своей красотой, так сказать, взбодрил меня общественным мнением.

Приехав в третий раз, Иванов зашёл в палату, сунул мне в руку букетик полевых цветов и сказал, что сильно торопится. Я вышла вслед за ним и увидела, как он садится за руль автомобиля, на пассажирском сидении которого расположился вдребезги пьяный Витя Евсеенко, главный друг Иванова, о котором я ещё не раз упомяну, а пока у меня была одна забота, хотя кошка с того злополучного дерева, поскребла коготком в районе сердца.

Бывают люди прозрачные, как хрусталь, какой бы гранью они к вам ни повернулись, от них идёт свет. Почему не пишу о них? Этот свет нужен мне самой, да и что можно написать о хорошем? Вы замечали, что отрицательные персонажи занимают в нашей жизни гораздо больше места, чем положительные? Они, как чёрные дыры, поглощающие наше время, наши эмоции, они приклеиваются к нашему бытию намертво, стараясь откусить от него всё то хорошее, что накоплено за годы. И писать о них можно бесконечно, ибо они просто под завязку набиты тем, что есть в этом мире неправедного, лишнего, того, что погружает нас в вязкую пучину греха, куда не проникает солнечный свет. Они меняют нашу жизнь с плюса на минус, они доставляют нам массу неприятностей и боли, но сами при этом остаются невозмутимы, как будто, так и надо. Совесть в них не живёт, она задыхается от их миазмов.

Я только отдалённо вошла в орбиту новых отношений, но уже почувствовала неладное, и это неладное отложило во мне свой ядовитый плод, которого я ждала, как манны небесной, сохраняя его, лелея его, мечтая о том времени, когда смогу прижать его к себе, как самую великую драгоценность. Хотела, – на тебе, получи и распишись, некого упрекать.

Впрочем, счастье тоже бывает разное, вопреки утверждению, что все семьи счастливы одинаково, я никогда не требовала от жизни ничего сверхъестественного и довольствовалась тем, что есть.

– Ты не умеешь завидовать, а потому ничего путного из тебя не получится, – говорила мне мать, – ты деньги не любишь, и они тебя не любят, эти чувства взаимные.

Скорее, я даже внимания не обращала на тех, кому можно было бы позавидовать, я их просто не видела. Но они меня видели, увы. Я постоянно кого-нибудь раздражала, мне не верили, что можно довольствоваться простыми вещами, не искать идеала и не пытаться что-то отнять у других.

Была у меня приятельница Лида Шляхова, она работала в соседней бригаде. Про таких говорят «строит из себя невесть что». Манерная Лида имела милое личико, короткие ноги и недостижимую мечту стать гетерой. Она и стала ею, правда, в её собственном понимании: ходила за мной на все театральные тусовки, спала с моими приятелями и даже вышла за одного из них замуж, но после разочаровалась и отправила его на севера, так как ей вечно не хватало денег. Ещё одна, Ира Тихонова, далеко не красавица и не умница, но проныра, принявшая предложение стать секретаршей директора завода, от которого я отказалась, получила квартиру в заводском доме, импортную мебель, посуду и прочее, чем очень гордилась, хотя её должность обязывала ублажать всех командировочных друзей начальника. Самая любимая подруга ещё со времён учёбы, тоже Ира, вышла замуж за «сына работника ЦК», сразу переехала на Кутузовский, дважды в неделю имела кремлёвские заказы в больших красных сумках из «Берёзки» со всевозможными яствами, невиданными в пролетарских магазинах, и полоумную мамашу, взявшуюся уничтожать Иркиных подруг одну за другой посредством угроз по телефону. Я даже не сразу поняла, кто мне названивает, Ирка просила прощения, но дружба завяла на корню. Свидетельница на свадьбе – не родня, а возможная соперница, решила Иркина мамаша, вдруг красные сумки уплывут в другие руки…

Нельзя сказать, что я была всем этим угнетена или сильно разочарована, но как-то неуютно себя чувствовала среди подобного счастья. Рождение ребёнка виделось мне моим настоящим предназначением, всё остальное не имело никакого смысла. И вот я снова в роддоме, и мне вызывают роды, так как в институте невынашивания решили, что ребёнок и без того слишком велик, короче, считали, считали и высчитали, решив, что пора. Вечером начались схватки, воды отошли, но докторам хотелось кому спать, кому домой, а потому меня усыпили, и всё закончилось. Я для них была дровами для их производственных печей. Впрочем, все мы в этой стране были подопытными кроликами, не более того. Конвейер работал безотказно, абортницы конкурировали с роженицами количеством и красотой…

Наутро явилось нечто высокое и белое в синей бирюзе, оно посмотрело на меня из своего далека и вымолвило: «Тебе предстоит находиться в родах дня три, не меньше!»

– Три дня? Да воды уже отошли!

– Ещё одна умная? Что же вы все из блатных родить не можете по-человечески?

– А по-человечески – это как?

Белый халат скрылся за дверью, а я осталась наедине со своими мыслями. Страх подкрался к горлу, я не знала, что делать, – встать и пойти искать кого-то из персонала? Но тут в палату заглянул Лев Давидович, зав. отделением. Я схватила его за руку:

– Умоляю Вас, примите у меня роды!

– Так ведь у тебя ни схваток, ни потуг, какие роды?

– Вчера всё было, мне вызывали схватки, а после усыпили, я проспала всю ночь.

– Как такое возможно? Кто это сделал?

И тут начался шухер. Капельницы, окситоцин прямо в нос из пипетки каждые полчаса, – потихоньку-полегоньку процесс пошёл. Я не кричала, только перебирала конечностями от боли, стараясь помочь Льву Давидовичу и не капать ему на нервы. У заведующего был выходной, а у меня день рождения. Звёзды сошлись на половине второго и родилась Катя. Подарок с пуповиной в десять сантиметров (уникум), пятьдесят два сантиметра, три шестьсот весом и девять баллов по шкале Апгар. Я лежала и слушала, как какая-то женщина блажит в соседней родилке:

– Да будь он проклят! Чтоб я ему ещё хоть раз дала! Все мужики твари! – а дальше отборный мат и другие изыски подворотни.

Я попросила у нянечки воды и поинтересовалась, кто же это так надрывается, оказалось, что рожала я параллельно с советской знаменитостью Маргаритой Тереховой – любимой актрисой народных масс, практически – королевой экрана.

И тут я узнала, что кормить детей никому не приносят в течение трёх суток. Все сцеживаются, молоко смешивается, и младенцев поят из бутылочек этим суррогатом. Всё ценное, что предназначалось конкретному ребёнку из конкретной сиськи размазывалось на всех. Это, так сказать, первый совочный урок новоявленному организму по превращению его в равномерную серую массу. Таким образом, от волнений у соседки по койке перегорело молоко. Она рыдала и этим только усугубляла положение. Грудь у неё была совсем маленькая, она терзала её над выданной стеклянной банкой, однако ничего не могла оттуда выдавить. Когда нам, наконец, принесли детей, горю её не было предела. Я надела Катю на один сосок, а малыша соседки – на другой, так мы решили проблему. Молока у меня было, хоть залейся. Вот только было непонятно, какого лешего нас заставляли мазать соски зелёнкой, ещё один элемент садизма? Или чтобы у детей были проблемы с почками? Всю неделю я кормила двоих пупсов с налётом бриллиантовой зелени на крошечных ротиках.

Иванов передал записку, в которой было накарябано, что он поблагодарил Льва Давидовича бутылкой коньяка. А что я могла сделать? Дурдом на выезде, – Катя стоила Иванову меньше десяти рублей. К выписке явились всем скопом: маман, передавшая мне стёганые одеяльца, пелёнки и распашонки, свекровь, уныло согнутая под тяжестью букета, Иванов, сияющий, как медный самовар, и Витя Евсеенко с саркастической улыбкой. Маман схватила кулёк со спящей Катериной и скрылась в недрах такси, я последовала за ней, Иванов, изумлённый до остолбенения, сел рядом с водителем, и мы тронулись, оставив позади роддом, свекровь, любимого ивановского друга, букет и накрытый стол, которым Валентина Ивановна собиралась порадовать приглашённую родню, а заодно попросить у меня прощения.

Интерес к внучке у матери пропал сразу, как только она перенесла её через порог и вручила Иванову. Надо отдать ему должное, он самолично сделал детскую кроватку – жуткий дефицит в восьмидесятых, а также, выточил из металла обалденный аквариум с колоннами на триста литров, которые вскоре появились в дмитровской квартире. Пеленать меня учила сестра Евгения, к которой мы с Катей убегали на буднях от недовольства матери. Ребёнок её раздражал, а ещё больше её раздражало то, что я практически не сплю, прислушиваясь к дыханию дочурки. Для меня этот кусочек человеческой плоти был драгоценным чудом, ему теперь была подчинена моя жизнь. Рыбок я полюбила тоже, и не только за их красоту, но ещё за молчание. Мать умела закатывать скандалы на ровном месте, а тут ещё целых два инородных тела подселились к её благополучию.

Мы с рыбками занимали гостиную, но маман выпихнула нас в девятиметровую комнату, как ни пыталась бабушка её усовестить:

– У меня тоже есть своя личная жизнь, я не собираюсь от неё отказываться! – кричала маман. Рыбок она оставила себе. На меня ничего не налезало, как в том анекдоте про Василия Ивановича, и мать отказала мне чёрное зимнее пальтецо с лисьим воротником с барского плеча, – на дворе уже выпал снег. У меня появилась приятельница, жена военного, с двумя суматошными пацанами. Этих жён военных было полно, так как служивых в СССРе всегда до фига и больше, самая востребованная профессия – защитник Родины, вот от кого и от чего, сведения расходятся. Короче говоря, мы подружились и Рита запала на наш аквариум, что конкрено выручило меня в дальнейшем.

Иванов ездил на работу, – два часа с лишним в один конец, – и его сырой организм с этим неважно справлялся. Несмотря на полусонное состояние, он старался быть мне полезным, по выходным даже что-то готовил и стирал пелёнки с подгузниками. Это сейчас они пластиковые-на-выброс, а тогда все пользовались марлей, которую после стирки надо было проглаживать с двух сторон. Иванов был крупным мужчиной, он пыхтел в унисон с утюгом и занимал практически всю кухню, что сильно раздражало мою мать.

– Ты лентяйка, – выговаривала она мне, – тебе бы только с ребёночком заниматься, совсем обнаглела, мужик ей пелёнки гладит!

– Тебе никто ничего не гладил, кроме жопы, вот ты и бесишься, – отвечала ей бабушка.

И скандал начинался. С каждым днём обстановка становилась всё взрывоопаснее. А тут ещё пожаловал старый знакомый матери, которого перевели на вольное поселение под Краснодаром, и он отпросился в отпуск на несколько дней. Я ничего против него не имела, дядька он был очень приличный, из профессорской семьи, когда-то подарил мне сборник О, Генри и пару кусков белого янтаря, но смолил по-чёрному, и дым тянуло в нашу девятиметровку.

– Владимир Иванович, не могли бы Вы выходить на лестничную клетку с Вашим беломором? Ведь у меня грудной ребёнок!

– Прости, конечно, я выйду, как-то не подумал…

– Сиди, Володя, кури здесь, кому не нравится, оденутся и пойдут гулять. Я и так её борова терплю, вот и она потерпит, – матери было в удовольствие начать перебранку, а я боялась, что у меня пропадёт молоко. И я сказала Иванову, что готова переселиться в Москву, чем весьма его обрадовала. Но вначале решено было окрестить Катюшку в той церкви, где когда-то крестили меня, собственно, она одна и была, зато не закрывалась ни при каком режиме. Там служил отец моего одноклассника Вити Ляшко, чистенького и неразговорчивого мальчика, которого придурки пытались дразнить, но от Вити всё отскакивало, как от стенки горох. Вот на кого мне сейчас хотелось быть похожей.

В крёстные Иванов пригласил супружескую пару, хоть это и было не по правилам, но зато Витя Зайцев был его школьным товарищем, а его жена Люба, деревенская девушка, православной верующей, они никак не были связаны с нашим заводом, где Иванов являлся парторгом цеха. Ему бы не поздоровилось за данное мероприятие. Зайцевы сами очень хотели детей, будучи женаты уже пять лет, однако мать Виктора участвовала в ядерных испытаниях под Челябинском, а потому её сын был бесплоден, что выяснилось немного позже.

Кате исполнилось три месяца, я уже приучила её писать над тазиком. Ничего сложного в этом нет, если относиться к ребёнку со вниманием. Все удивлялись и смотрели на это «священнодействие», как на аттракцион.

После крестин мы пообедали, я объявила матери, что уезжаю в Москву и освобождаю её от нашего присутствия. К моему удивлению, это выбесило её так, что она отобрала у меня зимнее пальто:

– Езжай, в чём хочешь!

Но, как говорится, голь на выдумки хитра. Наш трёхсотлитровый аквариум с рыбками ушёл к Рите в уплату за салоп до пят из зелёного офицерского сукна, а вязаная белая шаль – за мерлушковую шкурку, из которой мне в два дня сшили ушанку и воротник на салоп. Получилось весьма ничегошно и необычно для нашей провинции, а для Москвы – вообще эксклюзивно. Иванов нашёл на работе полуторку, на которую погрузили детскую кроватку, мои книги, бабкино пуховое одеяло и пару подушек, я попрощалась с сестрой и мы покинули наши негостеприимные пенаты навсегда.

– Запомни, эта квартира твоя! Не оставляй её своей матери, я умру, она всё просрёт! – сказала мне бабушка на прощанье. Но я выписалась и закрыла тему. – Бабуль, я буду к вам с дедом приезжать и привозить продукты, письмо идёт два дня, пишите! – я обняла бабушку, поцеловала деда и прошла мимо матери, стоящей в дверях гостиной со злым выражением лица.

Моё отношение ко всему произошедшему? Одним коротким словом из семи букв – «некогда». У меня родился ребёнок, думать можно, однако не стоит заморачиваться, иначе молоко пропадёт, а Катька такая жадина, высасывает обе груди сразу, и пусть она после срыгнёт ровно половину выпитого, облив меня моим же молоком, однако не дать – чревато диким ором. Когда ей исполнилось три месяца, она начала закатывать скандалы ровно после вечерней «дойки». Орала так, что святых выноси, однажды я даже вызвала скорую помощь, и докторица, посмотрев на меня, спросила из-под очков: «А по жопе не пробовали?»

– Да Вы что, это же маленький ребёнок!

– Попробуйте, шлёпните её!

Я нежно постучала по розовой попке, раздался громкий визг.

– Сильнее!

Я шлёпнула посильнее, Катька замолчала.

– Вот видите, она просто издевается над Вами, у неё ни слезинки, надо же, какой характер поганый!

– Характер? – думалось мне, – да не может этого быть, какой характер может быть у грудничка, любимого мной до безумия?

Мне казалось, что главное – это накормить, одеть, погулять, спеть песню, рассказать сказку, обцеловать, а всё остальное третьестепенно и третьесортно, со всем остальным можно разобраться со временем, главное, чистота и спокойствие. Из последнего я могла обеспечить только чистоту, которая отвергалась свекровью, как вражеское вторжение. Мы с Ивановым спали раздельно, так как в десятиметровой комнате стоял свекрухин шкаф, больше похожий на пульмановский вагон, в разных углах – два диванчика из комиссионки, а на оставшемся пространстве – детская кроватка. Меня это вполне устраивало, однако супружеские обязанности время от времени напоминали мне, что штамп в паспорте – не простая формальность.

Новый год мы отмечали у Зайцевых. Второй Саша, тот, из поездки в Карелию, развёлся с женой и привёл на смотрины свою новую пассию: кудрявенькую вертлявую недалёкую девицу, встревавшую во все разговоры. У неё уже был ребёнок, – маленький мальчик, похожий на майского жука, только без усов. Он носился по коммунальной квартире, заглядывая в комнаты зайцевских соседей, и приносил оттуда бутерброды, мандарины и конфеты, и в конце концов наколядовал столько, что эти подношения еле поместились в сумку его матери, куда она с довольным видом запихивала соседские дары. Разумеется, эта женщина никому не приглянулась. Хотя прежняя жена Кондратьева тоже звёзд с неба не хватала, но, как я поняла, к ней все уже привыкли, а к этой ещё нет. Я в этой компании и вовсе выглядела чужеродным элементом, несмотря на то, что не была коренной москвичкой, однако все реплики ивановских друзей сводились к бытовым темам, а я этого не любила и потому не знала, как поддерживать разговор.

Нет, не чувствовала я себя райской птицей в курятнике, но и говорить о театре или прочитанных книгах в этой компании представлялось излишним. Политика в то время была одна на всех, её и обсуждать нечего: вот мы, а вот весь враждебный западный мир, а за окном Новый, 1983 год.

– Что ты молчишь всё время? – Иванов обиделся за своих друзей, – могла бы рассказать что-нибудь.

– Лучше ты расскажи, а я послушаю.

И Иванов рассказал, как, будучи в армии, он служил на флоте на каком-то научном судне, и как это судно заходило в сказочный город Сингапур. Думаю, именно под научными судами пряталась советская разведка, но Иванов явно не был причастен ни к разведке, ни к науке. Дежуря по камбузу, он нёс поднос с обедом в капитанский кубрик и получил под зад крышкой от люка, так как действие происходило во время шторма. Пролетев несколько метров по палубе, молодой матрос зацепился за что-то штанами, и не оказался за бортом. В этом месте полагалось смеяться. С тех самых пор Иванов почувствовал тягу к катерам и яхтам, что стало его увлечением на суше, где он обретался после армейского плавания.

Надо сказать, что авиационная помойка, куда выбрасывались все отходы после возведения макетов, весьма способствовала строительству катеров, чем, собственно, и занимались рабочие цехов. Первым делом самолёты, а потом – катера и яхты. Иванов даже журнал выписывал, который так и назывался. Вот вы знаете, что такое «оверкиль»? А я знаю. Единственное, чего я не знала, это какая у моего мужа зарплата. Ну не знала и всё. Упустила время, когда надо было этим интересоваться, а теперь-то что. И ещё я не знала, что такое «расписать пулечку», хотя частенько к нам захаживали какие-то ивановские знакомые и подолгу сидели за журнальным столиком, накрытым газетами с горой креветок посредине и ящиком пива на полу.

После Нового года меня снова растащило на солёные огурцы и постепенно пропало-таки молоко. Мы перешли на отечественное питание, сходив пару раз на молочную кухню. Я попробовала казённые творожки и молочко, плюнула и стала откидывать творог из деревенского молока. В четыре месяца у Катерины было четыре зуба, и она мусолила сушки, а иногда – кусочек отварной телятины, купленной на рынке. Приближалась весна, я не хотела оставаться в городе и начала искать дачу для съёма. Проблема была в том, что телефона у Ивановых не было, его обрезали за неуплату. И, если с включением электричества я справилась, и даже отдала в ремонт их холодильник, то без телефона была труба. Я просилась позвонить к соседке – медсестре районной поликлиники, но злоупотреблять этим было неприлично, да и не всегда Наташа оказывалась дома, а уличные автоматы чаще всего не работали или на них оказывалась срезана трубка.

И вот в один счастливый день свекровь объявила, что знакомая её сотрудницы сдаёт дом под Звенигородом. Мы поехали смотреть. Добираться было неудобно: электричка, потом пешком по шпалам до посёлка, или до Звенигорода на автобусе и тоже пешком вдоль реки до пункта назначения. Второй путь был более живописен, но и более тревожен, – еле видимая тропинка с зарослями кустов и трав по сторонам. Договорились с хозяйкой о цене за половину дома, которой она владела, однако по устному договору пользоваться мы могли только террасой и одной комнатой, вторую она оставляла за собой, хотя жила в городе.

– Мало ли, может быть, мне захочется приехать.

– Ради Бога, но мы платим за всё, чтобы, кроме Вас, здесь никого не было! А нам довольно одной комнаты, я буду жить с ребёнком и хочу тишины.

– И дрова мои не берите!

– Мы даже не думали об этом.

В тот же день я прибралась в доме, мы оставили хозяйке задаток и уехали в Москву. Не понравилась мне эта деревенская баба, гладкая, как речной окатыш. Такую в ступе толкачом не поймаешь. Однако других вариантов у меня не было.

В мае мы с Катюхой оказались в деревянном бревенчатом доме с просторной террасой, куда я натащила гжели, палеха, вышитых полотенец и прочих красивостей для пущего уюта. В углу террасы был поставлен детский высокий стул, в котором восседала моя королевишна, пока я бегала на ледяную речку полоскать её одёжку. Живота моего почти не было заметно, я скакала, как горная коза, по самодельной берёзовой лесенке, ведущей с пригорка в низину. Однажды после дождя мои резиновые сапоги заскользили по тонким жёрдочкам, и я съехала вниз на пятой точке, испугавшись уже у реки. Вода была быстрая и обжигающая, но другой возможности постирать Катькино бельишко я не видела.

Иванов приехал нас проведать, привёз продукты, сказал, что скоро поедет в Венгрию от комитета комсомола и что его какое-то время не будет. Я померила Катины ножки, написала все её размеры и наказала купить обувку и одёжку, можно на вырост. Для себя я ничего не просила, мне было не до этого. Иванов клятвенно заверил меня, что расстарается в лучшем виде и пропал на месяц. В это время в заднюю половину дома въехали другие поселенцы, это были худенькая пожилая женщина Надежда и её сын Юрий, который недавно развёлся с женой. Мы очень быстро сдружились.

Если раньше я ходила за молоком в соседнюю деревню, таская по шпалам коляску с Катькой, то теперь мне было на кого её оставить. Юрий с готовностью брал ребёнка на руки, и они гуляли по посёлку. Я готовила обеды и приглашала соседей откушать моей нехитрой стряпни.

– Вот эта беременная в кенареечных штанах, ладно, один её муж, а другой кто? – услышала я однажды из соседского садика. Для них это был полный оксюморон, хотя они вряд ли слово-то такое знали.

– Как хорошо, что ты и твоя дочка рядом, – говорила Надежда, – я уже не знала, как мне Юрика утешить, ведь у него тоже дочка, а ему с ней видеться не дают. Ему жить не хотелось, а теперь смотрю, он приободрился, с Катей твоей просто соловьём заливается.

Юре было лет сорок, он, как его мать, был невысокого роста, худой и застенчивый, говорил очень мало, улыбался, как дитя малое, может быть, потому у них с Катькой возник полный симбиоз, она верёвки из него вила, указывая, куда ей хочется двинуться, сидя у Юры на руках.

Однажды утром я обнаружила, что мы с Катюшкой в своей половине не одни. Какая-то рыхлая тётка с кукишем на затылке и двумя дочками моего возраста заселилась в хозяйские апартаменты. Я поздоровалась и спросила, кто они такие:

– Мы родственницы, племянницы владелицы дома, – последовал ответ.

– Я с ней так не договаривалась.

– Ну, мало ли, тебе-то какая разница, – тётка с кукишем загородила мне выход с террасы, – не очень-то тут, не хозяйка.

– Во-первых, не хамите, я с Вами свиней не пасла. Во-вторых, отойдите и дайте мне пройти.

Я ужасно расстроилась, что наша домоправительница не сдержала обещания.