Вот как это ему удалось так быстро подружиться с моей непростой девочкой?
Она ему даже улыбается.
Глава 5
Драммонд.
– Вы имеете наглость предлагать мне сработать трех по цене одного? Малышка, принеси еще пинту, даже икота разобрала. Господа так смешно шутят. Веселые, праздные люди– хорошо быть богатым, верно, цветочек?
– Я еще раз подчеркиваю – только женщину. Ее спутники нас не интересуют.
– Но драться-то я буду с мужчинами, а их – двое. Слушайте, все… идите лесом, насмешили и спасибо. Дайте пожрать спокойно. Я готов рисковать шкурой, но за правильные деньги.
И Драммонд резко поднялся и отсел от своих собеседников за большой пустой стол в дальнем углу.
– Эй, маленькая, свиную похлебку с горохом и порцию ребер.
Не обращая внимания на этот, впрочем, не дальний демарш, высокий мужчина, который, несмотря на жару в таверне, оставался в зимнем суконном брете и даже не снял капюшона, дотронулся до руки своего соседа, сдерживая его гневный порыв. Затем со вздохом налил себе эля.
– Ты, Финлей, хотя бы не вспыхивай. Гнев и нетерпение не помогут нам достичь соглашения, да…. И не капризничай, как девка. Мне стоило некоторого труда вас свести: он – отменный воин.
Быстрый, очень быстрый, техничный, хладнокровный, безжалостный. Солдат-наемник, получающий двойное жалование, что дерется в первом ряду построения, не может быть
слабаком и трусом. Это человек, не знающий сомнений, не испытывающий ни малейших терзаний ни по какому поводу, если заплачены деньги. Давай-ка остынем и начнем снова.
Драммонд, не отрываясь от еды, хмуро глянул на вновь подсевших приятелей, но ничего не сказал. Свиной жир и сок тек по его бороде. Он с удовольствием запивал мясо элем и готовился выслушать новое предложение. Драммонд хорошо понимал, что эта торговля – игра. Просто эти двое надеются поделить между собой некоторую, и возможно, не малую часть выделенных на мероприятие средств.
– Послушай, Драммонд. Нам про тебя все известно: король Хауг не оценил твои услуги, поскольку, ты – полный отморозок, подчиняться не можешь органически, а держать на своем дворе неуправляемую машину смертоубийства немного э… неприятно. Кое-кто из воинов-кернов на службе короля, расписал нам твои подвиги и обычаи в ярких красках. Нет у тебя там друзей, да… И нигде нет. Кроме оруженосца – твоего живого щита и верного клеймора в руке.
Но не очень-то у тебя много и заказчиков – мало кто хочет связываться. Жаден верх всякой меры, а работаешь грязно, шумно, о сохранении конфиденциальности … Что морщишься? Не слышал такого слова? Вот именно. К тому же, объявлен вне закона, за свои шалости в Мичейле. Помнишь, милейший, что там сотворил? Жуткий ты человек. Шея– то у тебя бычья, но и палач в Миде – мастер.
– Я не боюсь твоих чучел с алебардами, что загорают у входа. Ты что, вздумал угрожать?
– Будут деньги, не сомневайся, за троих. – Вставил, наконец, слово второй – невысокий, полный мужчина, похожий костюмом на цехового старшину, но без цеховых знаков. – Будет и премия лично от меня. Очень неприятное и скверное дело нам с тобой поручили: отрубить голову безвинной беременной девочке. Вот какие дела. И я доплачу, если мои люди доложат мне, что ты все сделал аккуратно, и она не страдала.
– Так сколько? Не крути, толстомордый мой господин… Называй нормальную цену и давай задаток. И поподробнее про своих людей. Вот они – то мне нахрен нужны?
– Нет уж, любезный. Пятеро моих людей скрытно наблюдают и помогают, если что. Или десять. Спутники у нее тоже не отроки, как бы тебе, уж, прости, солоно не пришлось. К тому ж обеспечат…чистоту. Все уберут. Те люди вместе с лошадками и скарбом просто исчезнут, как будто их фейри унесли. С тебя только одна голова. Твое главное дело – девушка. Ну как – договорились? Серебро.
И он подкинул в руке туго набитый холщевый мешочек.
Драммонд хмыкнул, принимая и взвешивая на ладони.
– Первый вопрос – зачем вы нанимаете меня, когда у вас полно своих людей. И где же мне искать клиентов?
– А тут и жди. Ни в одном селе по пути ни в Денгане, ни в Кове они не купят припасов. Хлеба, крупы, овощей – ничего больше нет. Если что и осталось маленько – черный хлеб Господа, который зажигает смертельный огонь. Прошлый год был неурожайный, за зиму все выгребли. Крестьяне дохнут, да… Хлеба можно купить здесь. Спасибо нашему мудрому владыке, тут состоятельные горожане пока не отощали, да… . Им подскажут, не беспокойся.
А нанимаем тебя потому, чтоб в случае чего… Наши люди прямо укажут на нас. А ты нас не знаешь, братец, кто мы, где мы… Стало быть под пыткой покажешь что? Заплатили хорошие господа и все. Да ладно, нормально все обойдется. Ты ведь не трус?
Бренна.
Асмунд все же предпочел поехать верхом, хоть рана беспокоила его. Но спорить с ним бесполезно – в жизни не видела такого упрямого мужчину. Впрочем, у меня нельзя сказать, чтоб богатый опыт. Мы остановились отдохнуть на берегу бурной ледяной речушки, вода которой была почти белой от растворенного в ней известняка. Пока Бер разводил костер, чтобы сварить кашу из того небольшого запаса крупы, что у нас был, Асмунд что-то искал по искрошившимся выступам ракушечника на берегу.
Я прилегла в тени боярышника, росшего не деревом, а пышным кустом. Мне было тоскливо и тревожно. Ребенок в животе начинал толкаться с каждым днем все чаще и ощутимее. Что мне делать? Как улизнуть от них, где найти знахарку, которая избавит меня от этого … Не хочу! Я ведь лучше многих знаю, чем может закончиться подобный поступок. Но и носить ублюдка, которого Хауг засадил в меня, не желаю. Как я буду жить потом, даже если мне удастся? Где, на что? Как было бы прекрасно вернуться в монастырь, но, к сожалению, невозможно. Да и что стало с Беатой и другими в результате розыска, наверняка проведенного после бунта Воинов Вереска, мне неизвестно. Может их и в живых уже нет, а в монастыре другая аббатиса.
И ведь я сделала этот выбор сама. Сама! Когда я согласилась на постриг, мне казалось, что меня ожидает жизнь, полная достоинства, осмысленные занятия и дружба с замечательными женщинами. Сама возможность быть с ними на равных, стать своей в такой интересной компании… До пострига оставалась пара недель. И тут приехал дядя, чтобы меня забрать и выдать замуж. За короля. И, конечно, мнения предполагаемой королевы никто не собирался спрашивать.
Беата уговаривала меня провести обряд пострижения прямо сейчас, пока он ждет меня в особом покое странноприимного дома для почетных гостей-мирян. Дядя и слуги-мужчины не могли пройти на территорию обители. У нас оставалась пара часов, до того, как они бы заподозрили неладное. Гнев дяди, конечно, ужасен, но сделать бы мне ничего не смогли. Возможно, это заставило бы их изменить свой план. Все бы остались живы. Хауг женился бы на девушке милой его сердцу. Ну, ведь могло же так быть? Могло?
Но я заколебалась. Вот так всерьез прямо сейчас решить… Король молод и красив, может, мы полюбим друг друга? Может быть, радости любви и материнства это что-то ценное, такое, что стоит дороже уединения с книгами и склянками? И, в конце концов, мне предлагают стать не хозяйкой со связкой ключей у пояса. Кто помешает мне предаваться любимым занятиям и иметь сколько угодно интересных подруг, когда я стану королевой? На самом деле я просто боялась решиться на то, чего нельзя изменить. Монашество это навсегда. Ведь мои земли мне ни в коем случае не вернут. Когда Беата уговаривала меня, шипела, что времени на раздумья нет, я вдруг поняла, что у нее свой интерес. И попросила время на размышление. Беата посмотрела на меня презрительным взглядом, полным разочарования, и оставила одну. Через час за мной явился сам епископ и за руку вывел меня к дяде, ожидающем с пышной свитой у ворот. Мы не успели. Беата и другие «лучшие подруги» не вышли даже проститься со мной.
Мои горькие воспоминания прервал Асмунд. Подойдя, он опустился на корточки и заглянул мне в лицо.
– Я кое – что нашел. Смотри, я знал, что они бывают в таких местах.
Он протянул мне каменный шарик, похожий на птичье яйцо.
– Что это?
– Это совершенно волшебная вещь, Бренна. Кристалл кальцита. Смотри.
И он ловким точным движением ударил по шарику камнем. Шар раскололся на две ровные половинки и оказался внутри прозрачным кристаллом необыкновенной красоты, похожим на хрустальную хризантему.
– Он растет, наверное, миллион лет. Я не знаю точно как. Но подумай, какая это древняя штука. Возьми, как талисман. Жаль, из него не сделать украшение. Но, говорят, энергия кальцита охлаждает кровь, связывая излишнюю страсть, способствует самоуглублению и помогает размышлять. Да, и его нельзя передаривать, только передавать по наследству.
– Спасибо. Как раз самоуглубленно размышляю о своих неблестящих делах, а моя кровь холодна как у жабы. Припоминаю чудовищные ошибки, что привели меня в ваше, безусловно, приятное, общество.
– Бренна, ну мы-то с Бером не виноваты…Ты жалеешь о прошлом? Его нельзя изменить, как цвет глаз. Но ведь именно прошлое делает нас теми, кто мы есть.
– Прости, но все эти речи бессмысленны и плохо утешают. Я сама во всем виновата.
– Девочка, так быть не может. Разве ты всемогуща? Твоя жизнь иногда зависит от воли других людей и от обстоятельств. Прости себя. Если ты и сделала что-то неправильно или тебе за что-то стыдно – это потому, что из своего «сейчас» ты просто не помнишь, какие твое поведение имело причины и резоны. Может, они коренились в чувствах. А самое сильное чувство– страх. Он бывает разный, порой такой, что без опоры на другого человека можно сломаться. У тебя была такая опора? Ты права, рассуждения эти – теплое дерьмо. Но слова утешения иногда необходимы, разве нет?
И Асмунд взял меня за руки. У него такие большие жесткие ладони. Опора. У меня никогда ее не было. Только Уна, когда я была ребенком.
– Но все могло бы быть иначе, прими я тогда правильное решение.
– О… самое вредное занятие – раздумывать, что могло бы все пойти иначе. Могло бы, конечно, но мы ведь не знаем, как. А если бы совсем скверно? Ты уверена, что другое решение принесло бы лучшие плоды? Нам никогда этого не узнать, мы находимся лишь в этой в реальности. Подобные вредные фантазии только изматывают. Раз мы живы, все сложилось не так и плохо.
– Пока живы. Нам долго ехать в твой замок? Этот Ров, он далеко?
– Ну да, путь не близкий. Но, Бренна, давай отнесемся к этому как к путешествию. У тебя ведь в жизни, я думаю, было не так и много приключений.
– Я ненавижу приключения.
И я встала, отнимая у него свои руки.
Чуть позже я все-таки достала подаренный им кристалл. Сложила две половинки. Они так ладно пристали, словно целое яичко. Ну да, дед плачет, баба плачет, а курочка кудахчет… Снова разделила, провела осторожно пальцем по краю кристаллической щетки. Красиво все же. Какой этот Асмунд … Какой?
И вдруг я поняла. Да ведь Беата, Рута и Эстер мной играли. Им надо было, чтобы я заартачилась в последний момент, испугалась принять постриг, захотела замуж за короля. Словно забыла все свои планы и желания… Они знали меня лучше меня самой. Я не очень доверяю людям. Когда мне кажется, что на меня давят, я сопротивляюсь. Мне хочется сделать нечто противоположное. Поэтому они напирали, уговаривали, разыгрывали обиду. И тем самым заронили сомнения в том, что я действительно хочу стать монахиней. Они видели, что стоит дать мне почувствовать себя в западне, и я в нее попаду как раз из страха перед западней. Они были с отцом заодно с самого начала. Просто иначе я не согласилась бы. Нет, меня могли, конечно, насильно заставить, но кто знает, как бы я себя при этом повела. Ведь надо было, чтобы я влюбилась в Хауга и была с ним милой, кружила ему голову, притягивала, отвлекала. И я согласилась стать идеальной приманкой на их охоте. Был ли план таков изначально? Может быть – они же не скрывали, что принадлежат партии Вереска и собираются совершить переворот. Просто я была дитем, которого не интересуют беседы взрослых о политике, а интересуют краски, картинки и сласти. От глупого дитя можно даже не таиться. Зато они разговорами в своей компании пробудили у меня интерес к отношениям с мужчинами и желание жить с комфортом, даже в роскоши, что мне совсем не было свойственно.
Надо спрятать подальше кальцит. Может, то, что Асмунд сказал о его свойствах – правда?
В деревеньку приехали к вечеру. На улицах ни души, ни огонька, даже собаки почему-то не лаяли. Мы постучались в один из домов. Меня поразила мрачность и ужасная нищета обстановки, ведь я никогда не была в жилище вилланов. Теснота, ощутимые сквозняки, гуляющие по сырому земляному полу, при том, что в доме было нечем дышать. Запах мочи и животных, которые находились здесь же, за загородкой, смешивался с чадом от горящего в очаге торфа и вонью похлебки из подгнившей капусты и лука. Меня так замутило, что я вернулась на двор. Вскоре вышли и Асмунд с Бером. Бер сказал мне, что крестьяне готовы продать нам немного хлеба и муки, но мука ему не понравилась. Он попросил меня на нее взглянуть.
Я зашла в дом, и женщина принесла мне короб. Я взяла муку в горсть и поднесла к лицу. В доме было темно, но мне и не нужен был свет, чтобы понять – хлеб тут брать не следует. Резкий, неприятный запах, напоминающий запах несвежей селедки, все мне сказал о свойствах этой муки. Лиловый рожок – нарост на колоске ржи – спорынья…отравление таким хлебом может вызвать адскую боль в животе и смерть наутро, если грибка в муке будет много. Если же употреблять отравленную пищу в небольших дозах и долго, приключится болезнь святого Антония – хворь, от которой конечности поражает чернота, они гниют и могут сами собой отсохнуть или же больной погибнет от заражения крови. Некоторые несчастные корчились в судорогах, называемых пляской святого Витта, вели себя, словно одержимые сатаной, их терзали ужасные видения. Сильные мышечные спазмы, вызываемые спорыньей, могли быть причиной выкидыша у беременной. Я сняла с шеи косынку и завернула в нее пару горстей муки. Женщине я отдала заколку, которой косынка была сколота у меня на груди и, молча, вернула ей короб. Мы не остались в том доме. Асмунд и Бер, к счастью, предпочитали переночевать в лесу у костра на свежем воздухе.
Утром мы отправились в путь, надеясь купить хлеба в Пуйле, поскольку в городе в тавернах и лавках купцов продукты запасаются в количествах, позволяющих пережить голодное время. Тем, у кого есть деньги, конечно.
* * *
Сухая тонкая корка земли страшно проминалась и трескалась при каждом моем шаге, ходила ходуном, грозила провалиться. Из одних трещин бил обжигающий пар с омерзительным запахом тухлых яиц и брызгал кипяток, из других – вырывались языки бледного пламени. Бежать приходилось по раскаленной глине, что причиняло моим подошвам, покрытым кровавыми лопнувшими волдырями, невообразимые страдания. Обожженные плечи и руки горели в знойном воздухе, волосы грозили вот-вот вспыхнуть, глаза выжигало волнами жара. Но ужас, мучительно скрутившийся в животе, гнал меня к ослепительно яркому горизонту. Укрыться было негде, а они догоняли, и хрупкая кора запекшейся грязи ломалась под их чудовищно огромными ступнями. Колоссальные ноги моих преследователей сотрясали этот непрочный, распадающийся в адском пламени мир. Меня даже не так пугали черные сколопендры, которые извивались, вылезая из некоторых разломов и, шурша твердыми хитиновыми панцирями, разбегались прямо у меня под босыми ногами. Иногда они жалили меня, и боль от их яда прошивала ноги, словно молнией и мучительной судорогой сводила низ живота и поясницу. Я не знала, ад ли то был или Муспельхейм, дьявол или Сурт с огненным бичом гнали меня вперед, не могла как-то осмыслить происходящее, только бежала, подгоняемая диким животным ужасом, который испытывают звери, когда бегут в надежде спастись от лесного пожара.
Но они схватили меня огромными невероятно сильными ручищами, стиснули, вызывая чудовищным давлением болезненные спазмы желудка. Меня выворачивало наизнанку, неудержимая рвота – жгучая и горькая раздирала горло. Они засунули меня в воду – просто ледяную, макали с головой, топили. Я отчаянно сопротивлялась, пыталась вырываться, бороться за жизнь, но великаны-мучители держали меня крепко. Один из них зажал мне нос, я мычала, мотала головой, но открыла рот, чтобы вдохнуть, и тогда в меня стали вливать теплую безвкусную воду. И меня снова рвало, и этот ужас длился и длился.
Кто-то раздирает веки. Прекратите же, больно!
– Бездна, Бер, у нее зрачки как точки, и она как-то плохо дышит.
– Да нет, ничего. Давай сюда. Не надо кутать, руки и ноги освободи. Какие ледяные, синюшные, надо растирать. Асмунд, дай таз, ее снова…
– Да какого же дерьма она наелась!
Опять мучительные рвотные позывы. Ручища больно зажала нос, и деревянный ковш стукнул в зубы.
– Бренна, пей! Пей, давай, давай, девочка! Голос Бера. Комната закрутилась и меня снова вывернуло. Меня куда-то несли, опустили на мягкое, сдавили с боков, схватили и стали растирать кисти, предплечья, ступни, икры. Эта пытка длилось целую вечность. Я скулила, потому, что не могла кричать – судорога свела горло, стиснула зубы.
Постепенно меня отпускало. Спазмы утихли, осталась только тянущая боль внизу живота и озноб. Я лежала в кровати на боку, прикрытая одеялом, которое откинула рука Бера. Вцепилась в край, в попытке снова натащить на себя, прижала колени к животу – мне хотелось сжаться на ледяной простыне в комочек, я не могла унять дрожь, зубы стучали.
– Очнулась. Давай, Асмунд, согрей ее. Я еще пойду заварю.
Кровать за моей спиной заскрипела, Асмунд улегся рядом, его рука поднырнула мне под бок, и две горячие ладони легли на мой мучительно окаменевший живот. Я попыталась отстраниться, вырваться из этих неуместных, возмутительных объятий, но он не отпустил. И был без рубашки.
– Лежи тихо, птаха. Я не делаю ничего плохого… Больно из-за спазма мышц. Это опасно для ребенка. Надо как-то расслабить, чтобы мышцы перестали так сильно сокращаться. Бер велел согревать и гладить. Он сейчас что-то заварит, расслабляющее, надо только выпить и не выблевать.
Ты нас ужасно напугала, солнышко. Бер считает, похоже на отравление грибами. Кто и когда тебя мог ими отравить, не понимаю. Я ходил в оружейную лавку – меч хотел продать, Бер вернулся с припасами и нашел тебя на полу, ты корчилась и…ну, в общем, тебя несло изо всех дырок, уж прости…И видения, видимо какие-то…ты отчаянно сопротивлялась нашим попыткам тебе помочь.
Я обмякла в его руках, тепло и мягкое давление которых действительно словно облегчало каменную тяжесть внизу живота.
– Бренна, скажи, ради Неба, малыш шевелится?
– Да, вот сейчас толкнул…Вы что, меня макали в ледяную воду?
–Почему в ледяную? В теплой пытались помыть. Ты немножко…обделалась, птаха.
– О… Какой кошмар…
– Ладно, чего там особо-то стесняться. В основном Бер тобой занимался. На меня только рыкал, гонял на побегушках.…Я даже не знал, что он такой опытный лекарь.
– Он очень хороший. Когда вы меня мыли, у меня …была кровь?
– Нет. А почему…
– Асмунд, я не хочу этого ребенка. Асмунд замер, а потом еще крепче прижал ладони к моему животу.
– А я хочу. Послушай, Бренна, у меня…никого нет, и я думал, что никого и не надо. Хочешь узнать правду, почему я, как ты выразилась «ввязался»… Мне нужна какая-то цель, хоть какой-то смысл… Кто-то, о ком можно заботиться. Пожалуйста, птаха. Все будет, как ты скажешь, как решишь. Только дай этому парню шанс.
– Я никогда не буду любить этого ребенка, никогда! Хауг….Я никого теперь не могу любить, я … чувствую себя грязной. Да, все, что во мне – только мерзость и грязь.
Спазм сжал мое горло, и на этот раз виноват был не яд спорыньи. Я уткнулась лицом в подушку, слезы душили.
Асмунд осторожно развернул меня к себе, взял мое лицо в ладони и, глядя в глаза, сказал твердо, даже строго
– А в грязи нет ничего страшного, Бренна. Грязь прекрасно отмывается. Мы с Бером лично только что тебя выкупали. От тебя пахнет мылом, клянусь, ты совершенно чистая, до скрипа. Да, не стану лгать – бывают непоправимые, очень …гнусные ситуации. Такие, когда нет хороших решений. Бывает, что и вправду, лучше умереть, потому что принять, вынести то, что ждет впереди, невозможно.
Но это не тот случай. Это не та проблема, когда стоит рискнуть жизнью, чтобы от нее избавиться. То, что в тебе – не грязь и мерзость, а собственный твой ребенок.
Слезы все же выкатились из моих глаз и потекли по щекам.
– Бренна, маленькая моя… Все, иди ко мне, давай…
Я спрятала лицо у него на груди и в голос разрыдалась. Он не мешал мне реветь, только переместил руки на поясницу, согревал, слегка поглаживая, и тянущая боль становилась слабее, отступала, гасла, как и мое отчаяние, уносимое горючими слезами.
– Я не убью Хауга, и не буду обещать, но если потом, позже, захочешь рассказать… Только пойми, моя хорошая, чтобы Хауг не сделал, ты осталась собой, не стала кем-то другим, ты жива, твое тело по-прежнему твое. А малыш такой крошечный, беззащитный, но у него там…домик. Когда он будет сильно толкаться, я смогу это почувствовать. Ты теперь не одна. Я буду любить его.
Я подняла на Асмунда заплаканные глаза. Он улыбнулся глупо и счастливо и нежно поцеловал меня в лоб. Голова так сильно болела, веки опухли, глаза щипало, и мне приятно было прикосновение его губ, эта спокойная ласка. Я так устала держаться и терпеть изо всех сил. Он заставил меня положить голову на свое плечо, и укачивал одним напряжением мышц. Я задремала.
Вошел Бер с ковшом какого-то отвара. От одной мысли о том, что надо пить, желудок снова скрутило. Боже!
* * *
Утром мне стало лучше настолько, что я даже проглотила и удержала в себе несколько ложек мясной похлебки, потом снова спала. Проснулась вечером, красные полосы лучей закатного солнца стекали со стола на грубый дощатый пол. Вспомнила, что мы на постоялом дворе, моя попытка не удалась. Хорошо, хоть Асмунд не догадался, а вот относительно Бера я не так уверенна. Ну, вот что мне теперь делать? Что он за человек такой, этот Асмунд? Боится, что у него отберут новую игрушку? Или даже две?
Все, не буду думать. Внизу гремели посудой, нестройно пели, какие-то женщины затеяли скандал, похоже, перешедший в драку. Я услышала скрип ступеней – Асмунд и Бер поднимаясь, разговаривали вполголоса, думая, что я еще сплю. Я закрыла глаза, но они остановились у двери.
– Девушка с кухни…
– Та рыжая мышка? Ты ей приглянулся, Бер.
– Ее зовут Эилис. Погоди. Она сказала, что о нас спрашивал мужчина, который заходит со своим приятелем пообедать. Я попросил мне его показать издали. Шотландец. Не молод, очень высокий, рожа…в лесу увидишь, обосрешься. Похож на вояку, одет добротно. Он и его слуга за нами наблюдают. А что еще? Эта парочка трется здесь уже седмицу, Эилис сказала. Нас поджидали? Интересно сколько их.
– Мы не можем сейчас ехать, ей надо еще немного окрепнуть.
– Ну, так хоть не оставляй одну. Мало ли…и вообще…Я нашел ее платок, испачканный мукой. Она взяла в том доме. Знала, что это яд, хотела…
– Замолчи, прошу, Бер! Я знаю, что она хотела. Все живы и ладно.
– Я могу один сходить. Погляжу там.
– Давай. Возьми пару монет, посиди за кружкой эля.
Асмунд сразу подошел к моей кровати, опустился рядом на пол.
– Ты не спишь, не притворяйся, птаха. Я принес тебе молока.
– Побудешь со мной?
– До конца мира.
– Асмунд, можно тебя спросить? Я, наверное, не должна спрашивать о таком…
– Можешь спросить, о чем хочешь, птаха.
– У тебя что-то было с этой Сольви? Когда Бер ее упомянул, ты расстроился, целый день молчал, и у тебя лицо…словно постарело.
Асмунд поднялся и направился к столу. Встал ко мне спиной и, наливая молока в кружку, нехотя ответил:
– Еще не так давно упоминание ее имени вызывало жгучую боль, обиду, а теперь – лишь горькое сожаление и печаль. Она была моей женой. Недолго.
– О, прости, пожалуйста, прости.
– Нет, я могу рассказать, если ты конечно, хочешь. Это имеет к тебе некоторое отношение. Наша история многое прояснит тебе в том, что произошло после….
Как ты себя чувствуешь? Тебе удобно?
– Да, уже почти совсем хорошо.
– Допей до конца. Ну, пожалуйста, еще глоток. И лежи.
Ты уже знаешь, я был прислан в отрочестве ко двору покойного Хрольва Змеиное Жало, жена которого приходится мне теткой по матери. Якобы, для надлежащего воспитания и обучения, но как это принято повсеместно – в качестве заложника. Мне тогда исполнилось 13 лет. Меня любили и воспитывали как родного, но если бы наша малочисленная, но влиятельная родня из хенресин вдруг решила оказать данам чуть более активное сопротивление, чем было прилично, дабы сохранить видимость чести, моя судьба могла внезапно и неприятно перемениться… Ну, я, понятно, об этом не подозревал.
Хаугу исполнилось шесть, его как раз начали учить грамоте вместе с Сольви, которой было пять. Она была дочь дамы, которая приехала с Гильдис из родного дома. Когда родители Сольви умерли от поветрия, тетушка взяла девочку на воспитание.
Я играл с ними не слишком часто – у меня было много других занятий, но иногда строил для приставучих малявок шалаши, катал их на лодке, мы собирали землянику.
Когда мне исполнилось семнадцать, меня отпустили. На время: королева настояла, чтобы я отправился в Лум, изучал там искусство строительства и фортификации. Она мечтала, что я построю для нее базилику, какой в самом Риме не бывать.
Перед самым окончанием учебы пришло известие о смерти моей матери. Я грустил, и в тот день, когда мои друзья решили отпраздновать получение фибул магистров, устроив попойку на корабле, остался в своей комнате и просто лег спать.
Сначала мне снился дом, мне вроде бы лет двенадцать, матушка за что-то бранит меня, а я смотрю на ее милое лицо и понимаю, что меня увезут к тетке, и я маму больше никогда не увижу. И я хочу, чтобы она перестала ругать меня и обняла, но она повернулась и ушла, оставила меня в наказание в чулане с маленьким тусклым окошком…
И я плакал во сне у этого окошка, затянутого мутным толстым стеклом.
А потом увидел сквозь него, как какая-то птица, появившись высоко в небе, приближается, стремительно спускается ко мне. Я подумал, что она расшибется и распахнул створки, и она ударилась прямо мне в грудь, так сильно, что мое сердце остановилось. Удар и боль, словно пробили стрелой. И потом я понял, что уже больше не в чулане, подо мной тучи, а в глаза бьет ослепительный свет. Я лечу прямо в солнце – я и есть эта птица – серый сокол.
И я закричал от радости и полетел быстро – над огромными елями, дремлющими под плотным покрывалом облаков – там внизу были сумерки, наверное, даже ночь, но я видел очень четко черный ручей в траве, суетливую лисицу и даже землеройку, которую она вынюхивала. И я слышал, как растут деревья, как текут в них сладкие соки, как проклевываются между их корнями прошлогодние семена, как разговаривают в камышах на озере кэльпи – и вдруг раздалось звонкое ржание – это открылись холмы и прекрасно одетые дамы выехали на лунную тропу на белых красноглазых лошадях. Девять дам – одна за другой, одна другой красивее, и заиграла свирель. Я мчался дальше сквозь холмы, небо там было блекло-желтым и страшным, но потом показался край моря, льдины звенели на зеленой глади фьорда.
Над узким фьордом нависла скала и на ней – башня, огоньки свечей, колеблемые ветром, сияли из распахнутого окошка на самом верху. Ледяной ветер разогнал тучи, надо мной мерцало мириадами свечей черное небо. Я уже не понимал где верх, а где – низ. Все вращалось. Голос негромко произнес слова из песни – «глубокий погреб в Баллили». Я не понял, к чему относились эти слова, да мне кажется, я и не понимал тогда человеческих слов. Но потом я вспомнил, когда рассказывал свой сон одному филиду, и он объяснил это по-своему. Он сказал, что внутри холмов все как бы наоборот, омут это гора, где погреб – там башня. Тор Баллили.
Я оказался внутри маленькой верхней комнаты и увидел обнаженную женщину, которая расчесывала волосы цвета янтаря, а потом затянула их туго, завязала в узел, открыв молочно-белые плечи и длинную шею, обвитую тяжелым жемчужным ожерельем. Затем взяла мерцающее серебром платье, расшитое перьями, и только просунула руки в рукава, как платье вдруг само облекло ее всю, и она стала неуловимо, но быстро меняться и обратилась в морскую белую птицу. Мы вместе полетели над морем, над древними скалами, над полями, покрытыми кружевной пеной розового вереска и я узнал все, понял все… Никогда мне не было так хорошо.
Меня разбудила девушка, дочь трактирщика. Она трясла меня и была явно перепугана. Ночью она пришла в мою комнату в надежде на приятное приключение напоследок, но я спал так крепко, по ее словам, что не дышал. И, проснувшись, к ее облегчению, не был готов к забавам, к ее разочарованию.
– Интересно. И как объяснил твой сон филид? Но какое отношение сон имел к вам с Сольви? Мне кажется, ты не очень хочешь рассказывать. Тогда не надо.
– Да никакого отношения, птаха. Просто захотелось почему-то тебе рассказать этот сон…
– Потом ты приехал в Миде…
– Я не приехал. Потому, что началась Островная Заварушка. Ты знаешь, хоть юга это почти не коснулось, тем более, ты была уже тогда в монастыре.
– Ты расскажешь мне про войну?
– Да это была не очень-то и война. Может, когда-нибудь, не сегодня.
– Ну, пожалуйста, расскажи мне о вашей любви.
– Знаешь, такую песню «И вновь она будет любовью моей»…Там каждый куплет описывает невозможные вещи, в качестве условия…
Я вернулся с высоко задранным носом, настоящим ветераном, имеющим пару красивых шрамов. Она была в отъезде с королевой и дамами – в каком-то длительном паломничестве в островной монастырь. В честь их возвращения затеяли охоту и турнир. Я ее увидел в первый раз после семилетней разлуки. Она пришла и села рядом с Гильдис, на ней было белое с лилиями платье, и сама она была как лилия…Я как раз выезжал на жюсте по новомодным франкским правилам. Но неудачно выступил – вылетел из седла и глубоко пропахал новым кольчужным хауберком влажный песок ристалища. Опозорился, птаха, да.
С тех пор я словно заболел. Они с Хаугом держались за руки, целовались. Гильдис не нравились их отношения, и она велела мне неотлучно следовать за ними. Представляешь, в какое положение меня это приказание поставило. Я старался чаще отлучаться под каким-либо предлогом. Но, вообще-то нам было весело и втроем, мы дружили, затевали всякие ребячества, шалости, не слишком приличные таким взрослым людям. Казалось, я ей тоже нравился, Сольви и со мной флиртовала.
Но я никогда даже в мыслях ее не трогал, хотя тетушка намекала, что наш роман порадовал бы ее куда больше. Мне казалась, что этого никак нельзя, просто лихорадило, сердце падало, когда я брал Сольви за руку, помогая ей перейти по скользкому бревну или подсаживая на лошадь. Этого было достаточно. Я бы просто умер от остановки сердца, окажись мы в постели. У меня было много приключений, я ведь не монах, но с того мгновения, как я впервые увидел взрослую Сольви на малом турнире, я хотел только ее одну.