Но семейная жизнь не задалась: Надя, умница, отличница, получившая уже в декрете красный диплом в техническом университете и работавшая преподавателем, быстро поняла, что слесарь Митька, не знающий даже таблицы умножения, ей не пара. Интересов общих у них не было, и быстро прогоревшая влюблённость ни во что, кроме необходимости жить вместе из-за детей, не переросла. Митька чувствовал эту не только нелюбовь, но и неуважение сначала жены, а потом и детей, к которым он, как к единственным близким людям, кроме матери, был привязан, как собака, которую пинают и плохо кормят, всё равно остаётся привязана к своему хозяину. Эту свою привязанность он не мог выразить, проявить, он просто не знал, как это делается, поэтому выражалась она только два раза в месяц, когда давали аванс и зарплату, и он возващался домой с пьяной улыбкой, мутным взглядом и подарками, за которые жена его ругала из-за пустой траты денег.
На работе Дмитрия тоже никто не замечал тогда, когда дело не касалось сабантуя. Годы шли, а он всё так же за общим столом на обеде сидел, молча глядя к себе в тарелку, с завистью слушая, как у других мужиков так ловко получается непринуждённо и громко болтать. Зависть, как и чувство скованности, практически постоянно преследовала Митьку. Ему всегда казалось, что все вокруг всё делают лучше его, но когда он, пытаясь подражать им, делала так же, у него всё выходило смешно и глупо: попытки уверенно вступить в разговор превращались в невнятное лепетание и запинание, над шутками никто не смеялся, а если и смеялись, то больше над ним, а не вместе с ним. Обида за эти насмешки, зависть, ощущение неполноценности, неумение постоять за себя в нём трезвом, накрученные и приумноженные, выливались во время его всё более затягивающихся с годами запоев в унижение на словах всех, кого он знал, и даже в пьяные драки, точнее избиения тех, с кем, он знал заранее, он точно может справиться.
На середине жизни Дмитрий уже находился в центре зловещего бесконечного замкнутого круга, из которого не было никакой возможности выбраться: чем больше его не замечали и игнорировали, тем больше он страдал трезвый и тем более агрессивным становился в запоях. А чем отвратительней он бывал в своей злобе на весь мир, тем неприязненней к нему становилось общество. В том числе его семья, его дети, выслушивающие во время запоев отца столько мерзкой извращённой нескончаемой грязи о всех, кого они знали, потеряли к нему всякое уважение настолько, что даже не могли называть его «папой», обращаясь к нему просто безликим «ты». Сестра со своей семьёй, которая раньше проводила много времени с ними, после очередной выслушанной пьяной мерзости о себе, перестала совсем приходить к ним в гости и звать их к себе.
Жена и дети продолжали жить с ним в одной квартире, с коллегами и соседями он каждый рабочий день виделся на работе и в подъезде, но в кажущемся окружении десятками людей, Дмитрий жил в окружении нелюбви и презрения, в центре которого стоял, сжавшись в комок, как забитое до смерти животное, абсолютно одинокий и никому не нужный, он. И как единственное утешение, как источник с родниковой водой, которая давала ему возможность жить, была любовь его матери, всепрощающая, оправдывающая, слепая, единственно возможная к нему любовь.
* * *
Марья Осиповна лежала на кушетке. Сердце давно ныло, давило, но встать за таблеткой не было сил. Дышать становилось всё тяжелее, а перед глазами продолжали проплывать картины всей её жизни и жизни сына. Воспоминания рождались сами собой, независимо от хода её мыслей. В голове, как заезженная пластинка, постоянно крутилось «не приехал», «не приехал», «не приехал», а озвученные картины продолжали плыть перед глазами, рождаясь, умирая, трансформируясь друг в друга, преобразовываясь, видоизменяясь. Постепенно боль в груди стала уходить на задний план, а кадры воспоминаний становились ярче, интересней так, что захватили всё внимание.
И вот она стоит посреди дороги своего родного посёлка. На улице лето, тепло, пахнет озерной водой, вдалеке мычат коровы. А она стоит и смотрит вдаль, не обращая внимание на солнце, слепящее глаза, а вдоль дороги, на которой она стоит, собирается всё больше и гуще толпа народа, и, как, на параде, все смотрят на неё. Все лица в толпе ей знакомы: здесь и соседи, и коллеги с работы, и их бывший участковый, и муж, и дочь. Каждого в толпе она знает. И вот на горизонте появляется он. Сердце заходится от счастья, она протягивает руки, и Митя, совсем ещё молодой, быстро приближается к ней, берёт её за руку и, улыбаясь, смотрит ей в лицо и говорит ей «мамуша». Толпа, уже уплотнившаяся настолько, что сквозь неё не проступает свет, в молчании смотрит на них, а они идут, взявшись за руки, между чёрными стенами толпы, и каждый шаг, сделанный ими, не только уносит их вперёд, но поднимает всё выше и выше до тех пор, пока они не воспаряют над землёй, над посёлком, над толпой. Каждый новый шаг делать всё легче, и в какой-то момент чувство лёгкости становится настолько сильным, что они парят в воздухе, как в невесомости, взявшись за руки и кружась уже над облаками. И чувство восторга, безграничного счастья от близости сына, от оторванности их от всего, что так тяготило их на земле, охватывает её. И она смеётся так, как смеялась последний раз в детстве, совсем ребёнком, смеётся в голос, громко, захлёбываясь и плача от счастья.