В поисках своего ковчега

Мужчина неуверенно протянул паспортистке заполненные бланки и виновато посмотрел на растерянное лицо Ирмы. Ей стало невыносимо стыдно. Прожив неделю на вокзале, она перестала заботиться о своей внешности, и теперь, как казалось ей, вызывала в окружающих только брезгливость и презрение. Совсем новый жакет и кожаные туфли она выменяла у Любки на еду, и теперь стояла в старой вытянувшейся кофте и резиновых тапках. В Любкин «гардероб» ушло и два платья, пара чулок, футболка и джинсы – все, что у нее было из личных вещей. Единственное, что на ней осталось своего и говорило о благополучном прошлом – сережки с сапфирами. Это был подарок Максима, и она никак не могла с ними расстаться. Пришлось продать телефон и даже обручальное кольцо, но сережки были частью ее, и добровольно лишиться их, все равно, что отрезать себе ухо или палец.

Ирма взяла за руки детей и угрюмо побрела к выходу. Месяц! Еще целый месяц ей с детьми ютиться на вокзале. Жить по-волчьи, одним животным чутьем, и каждый раз ждать опасности от любого, такого же неприкаянного и бездомного, как она сама. Она там уже знала всех в лицо, и все же эти люди, живущие на вокзале, оставались для нее опасными. Опасным был и весь мир.

– Подождите! Не уходите! – Услышала она за спиной. – Это я вам говорю, девушка с детьми!

Она оглянулась. Ее догнал тот плотный мужчина, что стоял за ней в очереди.

– Что вам нужно? – Напряглась Ирма, готовая в каждую секунду отразить опасность.

– Я могу вам помочь… с документами…, – отдышавшись, сказал он.

Ирма недоверчиво посмотрела на него, все еще не понимая, что от нее хотят.

– Правда-правда, – волновался незнакомец, – вы только напишите мне свою фамилию и имя, – он протянул Ирме блокнот и ручку, – и еще адрес.

– Адрес? – Она смотрела на него непонимающими глазами.

– Да, адрес. Ну, где вас можно найти…

– На вокзале! – Ирма вернула ему блокнот с ручкой, ничего не написав.

– Как на вокзале? Вы там живете? С детьми? – Он немного растерялся.

– Да. – Ирма иронично улыбнулась. – Разве по мне этого не видно?

Минуту мужчина что-то обдумывал, потом снял с плеча Ирмы дорожную сумку, которую она везде носила с собой, и повесил себе на плечо.

– Пойдемте, – сказал он решительно.

– Куда? Что вы делаете? Зачем вы забрали мою сумку? Оставьте нас! Там нет ничего ценного! Я сейчас милицию позову!

– Простите! Я не подумал, что вы решите, будто я хочу вас ограбить. – Он поставил сумку на землю. – Вы все не так поняли. Я просто хочу вам помочь. Пойдемте ко мне домой. Вам нечего бояться. Дома жена и дети.

– Домой? – Это слово подействовало на Ирму почти магически. Оно звучало как защита, как надежда, как сама жизнь. – Как же… я ведь вас совсем не знаю. Мы даже не знакомы.

– Павел, – незнакомец улыбнулся, – Павел Никитин. А вас как зовут?

– Ирма. Просто Ирма.

– Вот видите, теперь мы знакомы. Ну, так пойдемте? – Он снова повесил сумку себе на плечо.

Ирма больше не сопротивлялась. Своим внутренним чутьем, обострившимся у нее до звериного, она не чувствовала от этого человека никакой опасности. Этим чутьем она жила в последнее время, и это чутье ее не подводило.

– Зачем вы это делаете, Павел? – Успокоившись, спросила она.

– Вон их жалко стало, – кивнул он на детей, – у меня двое таких же, тоже мальчик и девочка, и тоже погодки. Я как представил, что мои бы дети вот так же могли оказаться на улице и им бы никто не помог…

…Очнувшись от воспоминаний, Ирма тяжело вздохнула. Она не заметила, как снова уснули дети, успокоившись в ее объятиях. Гроза не унималась, время от времени ослепляя взблесками молний и оглушая раскатами грома. В водосточных трубах шумно бурлила дождевая вода, заливая потоками узкие дорожки. Любая боль, какой бы сильной она не была, когда-нибудь притупляется. Дело только во времени. Она чувствовала, как с дождевыми потоками по размытым дорожкам уплывают ее страхи.

На следующее утро, Ирма пошла к Никитину. Она взяла с собой пакет с деньгами Крона. Он так и не появлялся, и эти деньги мучили ее. Хотя на самом деле причина была не совсем в деньгах. Она надеялась хоть что-то разузнать о Кроне, но не хотела в этом признаваться самой себе.

– Что-то случилось? – Никитин удивился раннему визиту Ирмы. – С детьми все в порядке?

– Все нормально, – успокоила его Ирма, – у меня к тебе небольшая просьба. – Она выложила на стол сверток. – Это деньги Андрея, он мне их отдал, когда уезжал. Я не знаю, что с ними делать. Ты бы мог их ему вернуть, когда он появится?

– Подожди… – Никитин, соображая, потер лоб. – Я не совсем понял. Он дал тебе их на хранение?

– Нет, просто дал. Сама не понимаю, как так получилось, что я их взяла, – оправдывалась Ирма, – Я хочу все отдать обратно.

– Давай сейчас выпьем по чашечке кофе и подумаем. – Никитин включил газ и поставил турку на огонь. – Тебе с корицей, как всегда? – Помешивая кофе, он о чем-то сосредоточенно думал. – Раз он тебе их отдал, значит, хотел, чтобы ты ими воспользовалась. Так? Сколько их там?

– Не знаю. Я не разворачивала.

– Тогда давай это сделаем вместе. – Никитин снял турку с газа и развернул сверток. – М-да, сумма довольно внушительная. – Сказал он озадаченно. – Не думал, что Андрюха способен на такой широкий жест. Это, наверное, все, что у него было.

– Вот видишь теперь, что я не могу взять эти деньги.

– Видать, действительно он испытывает к тебе серьезные чувства, – заключил Никитин.

– Ты так думаешь? – Неуверенно спросила Ирма.

– О, женщина, какие еще доказательства тебе нужны?! – Он иронично поднял бровь. – И если ты не возьмешь эти деньги, то обидишь моего друга в его лучших намерениях!

– Нет! Нет! Я никак не могу их взять! – Запротестовала Ирма. – И, к тому же, что мне с ними делать?

– Об этом мы сейчас подумаем! – Никитин налил кофе в чашки. – Когда не знаешь, как поступить, нужно выпить кофе, успокоиться и подумать. Это мое золотое правило.

Он пригубил чашку с кофе и задумался. Наступило молчание. Было слышно, как по оконному стеклу тоненькими коготками скребутся ветки старой разросшейся ели.

– Есть у меня одна мысль! – Сказал, наконец, Никитин, допив кофе и поставив пустую чашку на стол. – Только сначала можно я задам тебе вопрос? Сможешь мне на него ответить?

– Постараюсь, – кивнула она головой.

– Ты его любишь?

– Я? – Ирма смутилась, чувствуя, как ее обдало горячей волной стыда. Она хотела тут же запротестовать, но поняла, что румянец, предательски вспыхнувший на щеках, уже выдал ее. – Мне, кажется, что да.

– Тогда слушай…

Никитин говорил очень долго, излагая свою затею. Ирма сначала возражала ему, но потом стала соглашаться с его мыслями. Расстались они оба разгоряченные разговором, но довольные тем, что задумали.

Глава 8. ПРОНИКНОВЕНИЕ

Покинув убежище ковчега, к полудню следующего дня Вахак, наконец, добрался до того места, где оставил своего друга. Он еще надеялся, что Али ждет его, но заглянув в пещеру, обнаружил ее пустой. Вахак поворошил рукой золу в костре, земля под ней еще хранила тепло. Возможно, ушел на рассвете, поразмыслил он. Это его опечалило, но в тоже время Вахак подумал, что если ушел, то, по крайней мере, жив. Но какова же была его радость, когда, выйдя из пещеры, он услышал знакомое пение. Али возвращался с охоты, держа в обеих руках по куропатке. Завидев Вахака, он подскочил от радости, и, бросив добычу на землю, возвел руки к небу.

– Хвала Аллаху! Вернулся! Али ждать своего господина.

– Я думал, что ты ушел, Али.

– Али не мог уходить без господина.

– Перестань называть меня господином. Какой я господин? У меня ничего своего нет, вон даже еду ты добыл.

Куропатки били очень кстати, Вахак давно ничего не ел, и теперь в предвкушении сытной еды его желудок сильно заныл, требуя пищи.

– Ты найти, что искать? – Спросил Али. Он уже разжигал костер, готовясь поджарить куропаток.

Вахак помолчал, не зная, что ответить. Еще какое-то время назад, проделывая мучительный путь к своей цели, он представлял себе, как отыщет ковчег и как поведает всему миру об этой великой тайне. Но теперь он мыслил иначе, и ему совсем не хотелось говорить об этом. Вахак вспомнил о куске древесины, который он подобрал на морене. Достав из сумки дощечку, Вахак без слов протянул ее Али.

– Это и есть твой ковчег? – Спросил недоверчиво Али, вертя в руках ничем не приметный кусок дерева.

Монах взял из его рук свою скромную находку и снова засунул ее в сумку.

– Да, – только и сказал он Али.

– Ты видеть ковчег? – все так же недоверчиво спросил Али.

– Видел.

Али замолчал, вертя на костре куропатку, его лицо стало серьезным.

– Куда мы идти теперь? – Спросил он через какое-то время, продолжая возиться с обедом.

– Я должен возвратиться в монастырь, Али, – ответил Вахак с грустью в голосе.

– Ты бросать Али? – В глазах турка мелькнула тревога.

– Я не могу тебя бросить, но и со мной тебе тоже нельзя. – Вахак задумался, как же ему поступить с Али, ведь не оставит же он на самом деле своего преданного товарища. Ему в голову вдруг пришла мысль. – Мы пойдем с тобой к одному хорошему человеку. – Вахак вспомнил о старике Араме и о своем обещании свидеться с ним.

День близился к закату, и горы уже скрыли половину солнца, когда Вахак сказал своему спутнику:

– Ну, вот мы и пришли.

С холма, на котором стояли путники, была видна старая лачуга Арама и за ней овчарня. Сам он, пригнав овец с пастбища, по обыкновению пересчитывал и осматривал свое стадо.

– Мир тебе, отец! – Издали прокричал Вахак.

– Не верю своим глазам! – Арам обернулся на знакомый голос. – Вот уж никак не надеялся тебя снова увидеть. Жив!

– Я не один. С товарищем примешь?

– Чего ж не принять-то? – Арам посмотрел на робко выглядывавшего из-за спины Вахака турка. На мгновение, навеянная горькими воспоминаниями, в его глазах мелькнула неприязнь. Но увидев совсем растерянное, несчастное лицо незнакомца, Арам смягчился в своем сердце.

– Я знал, отец, что ты будешь добр к Али. Он не из тех людей, кто причинил тебе зло. Али стал изгоем, потому что никому не хотел делать зла.

– Пойдемте в дом, я дам вам умыться с дороги. Да и голодны, наверное?

– Спаси тебя Господи, отец!

За ужином Вахак поведал о своем паломничестве на гору Арарат. Услышав о ковчеге, старик покачал головой.

– Как же ты отважился на это? Скольких смельчаков похоронил в своих ущельях старый Арарат.

– Я отправился в путь, имея только одно желание примирить между собой верующих. Я мыслил так, что эта гора породила все веры. Отсюда они разбрелись в разные стороны, каждая в поисках своей истины, здесь и должны снова сойтись в единстве. Я не сомневался ни на секунду, отец, в правильности своего замысла, мечтая помолиться перед ковчегом и снискать благословение божье для своего народа, уставшего от насилия иноверцев. Но преодолев много суровых испытаний и все-таки отыскав ковчег, я осознал, что заблуждался.

– В чем же твои заблуждения?

– Господь по милости своей явил мне два ковчега. Первый я увидел в ярком слепящем свете, плывущим над холмами в окружении небесных ангелов. И это была моя вера. Второй был пустынен и мрачен, замурован в ледовом склепе, куда не проникает солнечный свет. И он был доказательством. И я подумал тогда, что тот, первый, который был моей верой, наполнил мою душу божьей благодатью. Я долго молился, вторя пению ангелов и прославляя Бога. Второй же, осязаемый на ощупь, не пробудил во мне никаких душеполезных чувств.

– И что же ты намерен делать с этой находкой?

– Ничего.

– Ты даже не поведаешь о ней людям?

– Для чего? Без первого ковчега от второго людям не будет никакой пользы. А чтобы найти первый ковчег не обязательно подниматься на святую гору. Верующему человеку не нужны чудеса. Тот, кто ищет доказательства, роясь в останках прошлого, а не в своей душе, не обретет ни того, ни другого.

– Ну, ты ведь сам хотел примирения всех верующих…

– Если бы Бог хотел, чтобы у всех людей была одна вера, то он бы так и сделал. Но раз каждый молится на свой лад, то, значит, так и должно быть. Мы не настолько разумны, чтобы спорить о божьих помыслах, и не настолько глупы, чтобы не понять, что эти споры напрасны.

На третий день утром Вахак надумал уходить. Старик Арам, как всегда, выгнал своих овец на пастбище и, примостившись у склона горы, подремывал. Его верный пес Амо неплохо справлялся с овцами. Стоило какой-нибудь неразумной овце отделиться от стада, как он тут же возвращал ее обратно. Али, забавляло как пес, задрав к верху хвост, носился между овцами. Когда в стаде все было в порядке, Амо подбегал к своему новому другу, турку, и тот задорно трепал его за ушами.

Вахак присел рядом с Арамом и долго молчал, размышляя с чего начать разговор. Он знал, что его уход огорчит старика, к тому же он хотел попросить оставить в деревне Али, но не решался.

– Гляди, моего пса не узнать, – Арам кивнул в сторону лужайки, где в это время Али резвился с собакой, кувыркаясь в траве. – По-моему, они неплохо сдружились. Амо к себе не подпустит злого человека.

– Отец, я как раз хотел попросить тебя об Али? Можно ему здесь у тебя остаться?

– Пускай живет. Старым я становлюсь, и помощник мне не помешает. Да и не осталось у меня никого. Плохо только, что ты уходишь. Как к сыну я к тебе привязался. Может, все-таки останешься?

– Спасибо тебе, отец, за все. Только не могу остаться. Всю жизнь я жил в монастыре и теперь негоже отрекаться. Я должен вернуться.

– Что-то ты неважно выглядишь. Не захворал ли часом? – Забеспокоился старик, глядя на изнеможенное лицо монаха. – Может, задержишься еще хоть на пару дней? Отопьешься молоком овечьим…

– Пойду, покуда еще не совсем ослаб. А нездоровится мне, наверное, от усталости. Ничего, отец, вернусь в монастырь, там силы и возвратятся.

– Свидимся ли еще когда? – Старик крепко обнял Вахака, не хотелось ему того отпускать.

– Может и свидимся, если будет на то божья воля. А если нет, то знай, что всякий день за тебя молюсь.

Он позвал Али, чтобы проститься и с ним. Узнав об уходе Вахака, тот приуныл и даже, было, чуть не расплакался.

– Не печалься, Али, – успокоил его монах, – теперь у тебя есть Арам и Амо, и я за тебя спокоен. Ты можешь остаться с ними.

Под вечер Вахак с большим трудом добрался до монастыря. Он подошел к монастырским воротам и остановился, ощутив внезапную слабость в ногах. Его сердце бешено колотилось, и он присел на траву, прислонившись спиной к теплому стволу дерева, чтобы немного передохнуть и собраться с силами. Нездоровилось Вахаку еще с самого Арарата, но он не придавал этому значения, греша на усталость. Скользнув взглядом по нависшим густым ветвям, через которые сочился мелкими каплями свет, монах прикрыл глаза. Внизу пахло древесной смолой и мхом. Зазвонил колокол, созывая братию на вечернюю молитву. Вахак полусонно прислушивался к шорканью по гравию ног монахов, спешивших к небольшой часовне, грубо высеченной в каменной толще розового туфа. Он представлял, как они, выстроившись перед алтарем, с бледными лицами и горящими взглядами мелодично и набожно выводят слова молитвы. Их грубые темные одежды касаются пола, закапанного воском свечей. Больше всего ему сейчас хотелось оказаться рядом с ними, слиться с их голосами в молитвенном пении. Он беззвучно пошевелил губами, но даже на молитву у него не осталось больше сил. Его тело обмякло, и он словно погрузился в темную бездну.

Так и нашли его под утро едва живого у монастырских ворот. По велению настоятеля монахи перенесли Вахака в келью и зажгли перед образами свечи. Вскоре пожаловал и сам преподобный Кикос. Монах Ананий читал у изголовья больного молитву о здравии. Сквозь узкое арочное окно кельи пробивался слабый свет, усиливая восковую бледность несчастного. Кикос постоял возле постели несколько минут, всматриваясь в неподвижное лицо лежавшего, и прервав Анания, велел ему читать «Исповедуюсь».

Минул день, а Вахак все так же лежал неподвижно, не приходя в себя. Ананий, которого приставили к нему читать молитвы, уже несколько раз прочел о «Страстях Господних», и теперь тихо посапывал, примостившись на вырубленной в стене скамье.

Время близилось к закату. Солнце поспешно собирало свои лучи, раздуваясь огненным шаром. Его свет уже не проникал в келью. В углах сгущались сумеречные тени, грозясь заполнить собой все тесное пространство комнаты. Одна за другой догорали свечи, испуская слабое шипение.

– Пить… – Простонал слабым голосом Вахак. – Есть кто-нибудь? Пить.

Ананий поежился во сне от его голоса, но не пробудился. Вахак пошарил рукой на полке, и, задев подсвечник, опрокинул его на пол. От грохота нерадивый монах вскочил на ноги.

– Кто здесь? – всполошился он, протирая спросонок глаза.

– Пить… – снова простонал Вахак.

– Очнулся, брат! Сейчас, сейчас! – Ананий поднес чашу с водой к губам больного. – Пей! Хвала Господу! Очнулся!

– Позови владыку, – прошептал Вахак, утолив жажду, – исповедаться хочу.

Кикос пришел в сопровождении трех монахов, но Вахак пожелал остаться с настоятелем наедине.

– Не хочу смущать слух братьев, – пояснил он настоятелю.

– Я готов слушать тебя, блудный монах, – сказал со свойственной ему строгостью Кикос, когда все удалились. – Ты скрыл от нас свои помыслы, и они сгубили тебя.

– Не гневайтесь на меня, владыко, за своеволие, – проговорил слабым голосом Вахак, – но если бы вы знали о моих помыслах, то ни за что бы не позволили мне покинуть монастырь. Меня прельстила мысль отыскать ковчег, и тем самым совершить подвиг веры. Мне хотелось умилостивить Господа, чтобы десница Его соединила всех в одной вере. Тогда мне думалось, что я замыслил благое дело и сам Господь благоволит мне в этом. Я никак не ожидал, что у моих высоких помыслов будет такой бесславный конец.

– Какой демон нашептал тебе, что ты удостоился такого благословения? – В голосе настоятеля зазвучала ирония. – Эх ты, прельщенный! Да если бы Господь хотел это сделать, то разве нужны были бы Ему в этом помощники? Наше дело есть послушание, а все что сверх того, то есть гордыня. Пуще всего человек, а тем более монах, должен бояться возгордиться. Возгордившихся владыка тьмы легко ведет к погибели.

– Дух гордости помрачил и затуманил мое сознание! Каюсь перед Господом своим и перед тобою, отче!

– Ты освобождаешься от своей гордыни! – Кикос перекрестил Вахака, приложив к его губам крест. – Есть ли еще не исповеданные тобою грехи?

– Горе мне, горе мне, горе мне! Мои грехи бесчисленны! Не перечесть мне их все и не исповедать! – Возопил Вахак. – Отче, освободи меня данною тебе властью от всех грехов моих! Умоляю тебя!

– Услышь этот глас, о Бог! – Архимандрит возложил на голову больного свою ладонь, – … властью мне данною разрешаю тебя от всех грехов твоих.

Исповеданный и прощенный блаженно вздохнул и, запрокинув голову назад, прикрыл устало глаза. Наступило минутное молчание. Слышно было, как за окном поскрипывают деревья под тяжестью плотной сочной листвы. Они тихо шелестят на ветру, словно бесконечно шепчут вечную молитву. Вахак почувствовал, что приблизился его смертный час, и его бренный путь окончен, но он не испытывал страха. Его душа исполнилась покоем и благодатью. Он был словно коконом окружен той неземной любовью, которую уже ощутил однажды там, на вершине Арарата.

Кикос приблизил свое лицо к умирающему, ощутив его прерывистое дыхание.

– Скажи мне напоследок, ты все-таки видел его, ковчег?

– Видел, – слабая улыбка тронула бескровные губы монаха, – видел, как вижу сейчас вас, отче. Там, в моей сумке…

Кикос отыскал в углу котомку Вахака и извлек из нее кусок изъеденной временем древесины, возможно, бывшей когда-то частью ковчега.

– Я подобрал это там, – прошептал монах, – сохраните ее.

На рассвете Вахак тихо умер. Братья всю ночь не отходили от его постели, читая поочередно «Верую во единого Бога». Он лишь на минуту открыл глаза и, улыбнувшись как невинное дитя, с улыбкой покинул мир. Его омыли, надели куколь, сложив под ним руки и опустив на лицо капюшон. На третий день Вахака предали земле. До тех пор, пока земля не скрыла все его тело, монахи пели и пели молитвы, заглушаемые сдержанными ударами колокола.

Глава 9. СВОЙ КОВЧЕГ ИЛИ МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ

Простившись с монастырской братией, Крон вышел за ворота монастыря и, щурясь от яркого солнца, еще раз взглянул на высившийся над оградой купол храма. Ему стало немного грустно оттого, что он покидал эти стены, покидал братьев-монахов, с которыми духовно сроднился. У монахов ему жилось не плохо, за два года он привык к их простому быту и с удовольствием копался в монастырском огороде, выращивая фасоль и капусту. В холодное время года, когда не было другой работы, он плел корзины или мастерил четки, обучившись этому нехитрому ремеслу у монахов. Однообразная, размеренная жизнь монастыря его нисколько не тяготила, но все-таки это была не его жизнь. Как ни было ему хорошо в затерявшейся среди гор маленькой обители тишины и покоя, он чувствовал, что его место не здесь.

Напоследок он окинул взглядом лесистые склоны, где не раз под сенью ясеней и буков упивался тишиной и прохладой. Петляющие в чаще леса узкие тропинки, пустынные ущелья, журчание ручьев, пение птиц, перезвон колоколов, беседы с монахами – всего этого ему будет не хватать в суетном мире, куда он теперь возвращался. Горные валы, скрывшие одинокую обитель, остались за спиной, а впереди уже маячили постройки новых дач и турбаз. И уже не таким умиротворяющим казалось все вокруг, как будто дерзкий суетный мир запустил свои жадные щупальца в божий оазис, стремясь не оставить места, где бы могла найти уединение и покой человеческая душа.

Знакомый город снова встретил его влажным соленым зноем, веселым оживлением улиц, мягким шуршанием автомобилей по брусчатке, свежим ароматом олеандров и эвкалиптов. Первое, что ему захотелось сделать, когда он вышел из автобуса, купить большую сочную шаурму с телятиной. И он это сделал. После скромной монастырской пищи она показалась ему особенно вкусной. Немного утолив голод, Крон поблуждал по улицам, давая себе снова привыкнуть к городскому шуму, и направился к дому Никитина.

– Ну, наконец-то… вернулся! – Никитин обнял Крона за плечи. – Оброс-то как! Ну, настоящий монах!

Крон мельком взглянул на себя в зеркало и увидел бородатое, загрубевшее от ветра лицо. Темная одежда и спутанные, доходившие до плеч волосы делали его и впрямь похожим на монаха.

– Давай, проходи! Устроим маленький банкет по поводу твоего возвращения. – Он засуетился на кухне, извлекая из холодильника пакеты с продуктами. – Ну, давай, рассказывай о своей монашеской жизни.

– А что о ней рассказывать? Почти такая же, как и армейская. Все по уставу. Утром раненько встал, отстоял молебен и пошел возделывать грядки или дрова колоть. До обеда наработался, немного передохнул и снова трудиться, чтобы от безделья всякие глупые мысли в голову не лезли. Вечером снова служба. Поужинал, постирался, помылся и отбой. И так изо дня в день.

– Ну и в чем же смысл такой жизни? – Никитин поставил на огонь сковородку и, щедро полив дно подсолнечным маслом, отправил туда нарезанный соломкой картофель.

– Если честно сказать, то для себя я не увидел никакого смысла, если не считать, конечно, тихого уединения вдали от житейских забот. Монахи видят смысл в жертве и страданиях. Как говорил отец Никос, страдания без Бога не имеют никакого смысла.

– Да, по-моему, в них вообще нет никакого смысла…

–…если только они нас не делают мудрее…

– Дерзну предположить, что Богу от нас вовсе не страдания наши нужны. По крайней мере, ни в одной из заповедей не говорится, что мы должны страдать. Вряд ли страдания имеют божественную природу, скорее, наоборот, в них есть что-то противоречащее Богу.

– И, тем не менее, мы страдаем…

– А толку? В своих страданиях человечество не приблизилось ни на йоту к Богу. Средоточием всякого страдания есть только наше собственное «Я». Мы сосредоточены только на самих себе, когда страдаем. И это делает нас эгоистичными. Одни впадают в состояние агрессии и злобы, другие вроде бы и погружаются в веру, но веруют скорее умом, чем сердцем. Многие становятся последователями той или иной религиозной мысли и готовы следовать всем наставлениям, наказам и запретам, но и это не приближает к Богу.

– Ну, почему же, если человек становится добродетельным по убеждению?

– Умственная вера ничего не стоит. Для Бога ценны не наши мысли, а наши чувства. Любить по убеждению невозможно, нужно становится любящими по своей сущности.

Никитин снял с огня шипящую сковородку и разложил подрумянившийся картофель по тарелкам. Затем нарезал продолговатыми ломтями сыр и крупными дольками помидоры, дополнил сервировку стола зеленью и большими ломтями лаваша.

– Обед готов! – Торжественно объявил он. – Эх, покутим сейчас, как в добрые курсантские времена под жареную картошечку. – Он похлопал Крона по плечу. – Что будешь пить? Коньяк или водку?

– Давай лучше коньяк, и то немного, отвык я от спиртного.

– Тебе нужно непременно выпить, адаптироваться к мирской жизни. Если ты, конечно, снова не намерен заточить себя в монастыре.

– По крайней мере, не в ближайшие сорок лет. Хотя нужно отдать должное монахам, они меня здорово перезаквасили. Я пришел к ним полностью измотанным и опустошенным, а вышел оттуда как бы родившимся заново.

– Ну, вот и славно! – Никитин пододвинул Крону рюмку. – Выпьем за новую просветленную жизнь!

– Как Ирма? – Спросил Крон после короткой паузы. – У нее все хорошо?

– Думаю, да. – Никитин лукаво сощурил глаза, едва сдерживая хитрую улыбку. – Почему бы тебе не спросить об этом у нее?

– Ты что-то от меня скрываешь? – Крон слегка напрягся.

– Нет. Просто тебе действительно лучше самому поговорить с ней.

– Я не уверен, что она захочет меня видеть.

– Думаю, захочет.

– Тогда пойдем к ней прямо сейчас, – Крон вскочил из-за стола и заходил по кухне, испытывая некоторое волнение.

– Ну, во-первых, мы еще не допили, – Никитин со свойственным ему спокойствием снова наполнил рюмки, – а, во-вторых, тебе нужно сбрить эту отвратительную бороду. Или ты хочешь идти к женщине в таком виде?

Выбрались они из квартиры Никитина уже ближе к вечеру. Город, разморившийся за день от августовского зноя, еще пребывал в состоянии истомленной расслабленности. Сонный ветер неохотно шевелил разноцветные уличные зонты и пышные ветки олеандров, нисколько не освежая своим ленивым дуновением прохожих. Из открытых дверей кофеен пахло молотым кофе, его аромат гулял по улицам, приятно щекоча ноздри. Крон втягивал в себя этот будоражащий запах и думал о том, что он скажет Ирме при встрече. Но почему-то в такие моменты, когда нужно сказать что-то очень важное, в голову лезет всякая высокопарная ерунда. Подобрать более-менее сносные фразы у него не получалось и он стал слушать веселую болтовню Никитина, не умолкавшего всю дорогу. Все равно, подумал Крон, из заготовленной тирады ничего не скажется. Это уже проверено не раз. Вот так вот мысленно выстроишь речь, а потом окажется, что все твои словесные заготовки полная чушь и совсем не к месту. И он успокоился.

На одной из улиц, где выстроились в ряд теснившие друг дружку магазины и магазинчики, хачапурные и хинкальные, закусочные и бары, Никитин остановился перед вывеской с аппетитными крендельками. Он толкнул прозрачную дверь и вошел в небольшую уютную кондитерскую. Крон, недоумевая, последовал за ним.

– Что ты здесь хочешь? – Поинтересовался он удивленно у приятеля.

– Имей немного терпения, – улыбнулся Никитин, намереваясь усесться за столик. – Мадам, нам, пожалуйста, две чашечки кофе и ваше фирменное пирожное, – обратился он к стоявшей за стойкой миловидной девушке в белом кружевном переднике.

– Ты что собираешься здесь кофейничать? – Крон нервничал.

– Да успокойся, пять минут ничего не решат, – он расположился за столиком, предложив жестом последовать его примеру. – Ты даже не представляешь, какая здесь вкусная выпечка, особенно шоколадные пирожные с фисташковым кремом.

На стойке красовались вазы с воздушными лакомствами из пастилы и марципана. Румянились на блюдах пухлые булочки и пирожки. Пахло ванильной сдобой и корицей. За выпуклым стеклом витрины щеголяли своей витиеватостью самые разные пирожные и тарталетки. В центре этого великолепия возвышался огромный торт в виде огромной морской раковины.

– Ты прям как ребенок, – возмутился Крон, глядя на Никитина, уминающего за обе щеки пирожное. – Зачем ты меня сюда притащил?

– Я и есть ребенок, когда дело касается сладостей. Никак не могу себе в этом отказать.

– Ну, знаешь ли… – буркнул недовольно Крон, ковыряясь ложечкой в своем пирожном.

– Еще по чашечке кофе, – снова распорядился Никитин, подозвав девушку в кружевном переднике, – и пригласите вашу хозяйку.

Девушка ушла и через несколько минут вернулась с подносом, на котором стояли две чашки кофе и фруктовый десерт со взбитыми сливками.

– Это от заведения, – пояснила она. – Хозяйка сейчас подойдет.

Крон сидел с опущенной головой, углубившись в свои мысли и продолжая ковырять пирожное.

– Как всегда все великолепно! – Сказал Никитин кому-то за его спиной.

– А вот другу, вижу, не понравились наши пирожные. – Знакомый голос заставил Крона вздрогнуть и обернуться. Это была Ирма.

Она присела за столик и посмотрела на него своим глубоким взглядом, в котором были и удивление, и радость, и еще что-то такое, что прокатилось горячей волной по его телу.

– Убегаю! Мне пора! – Предательски сказал Никитин. – Думаю, вам есть о чем поговорить.

Сотни раз Крон представлял себе эту встречу, бесконечно долго прокручивая в голове заготовленный монолог, снова и снова отшлифовывая каждое слово. Так много хотелось ей сказать. Но теперь, очутившись наедине не с воображаемой Ирмой, а с реальной, живой из плоти и крови, он забыл все запасенные раньше слова. Но они и не были нужны. Они бы только опошлили эту долгожданную встречу. Многословными могут быть поверхностные, парящие как бабочки эмоции, настоящие же чувства не помещаются в словах. Убедительнее и сильнее всяких слов может быть только молчание.

– Я рад, что у тебя все хорошо, – только и сказал Крон, положив свою ладонь на ее узкую руку. Она не одернула ее, как было раньше.

– У нас все хорошо, – поправила его Ирма, – эта кофейня и твоя тоже, она открыта на те твои деньги, что ты мне оставил. Я сразу хотела их тебе вернуть, но ты пропал. Прости, если я что-то не то сделала. Мне казалось, что так будет лучше и для тебя тоже. – Оправдывалась она. – Если тебе это не нравится, то я верну все деньги…

Он жадно всматривался в ее трогательное и растерянное лицо, будто не слыша того, что она говорила. Да и разве это важно сейчас для него? В этот момент ничего не могло быть важнее ее присутствия. Она была здесь, такая реальная, пахнущая ванилью и шоколадом, и она больше не отталкивала его от себя. Он потянулся через стол и поцеловал ее руки, покоившиеся на снежно-белой скатерти.