– О Божьем Промысле тебе тоже неизвестно, но ты же берешься о нем судить. – Отец Никос поднялся. – Спаси нас, Господи, от неверия. – Он перекрестился.

– Простите, что отнял у вас время. – Крон понял, что разговор окончен.

– Да чего уж там, – улыбнулся монах, – мы гостям всегда рады.

Подошел попрощаться Иаго, закончив возиться с дровами. Монахи проводили Крона до ворот, и когда тот зашагал вниз по тропе, отец Никос перекрестил удаляющегося гостья в спину.

– Вернется, – сказал он задумчиво.

– Что? – Переспросил Иаго.

– Вернется, говорю.

Охваченный противоречивыми чувствами, Крон покинул монастырь в полном смятении. Хотя разговор с монахом вызвал в нем новый приступ сомнений, однако они были уже другого рода и теперь были направлены против себя самого. Он стал сомневаться в верности своих прежних убеждений. И теперь смятение, которое заронил в него отец Никос, мог унять только он. Похоже, его встреча с монахами была не случайной, и уж наверняка не последней.

– Окончательно решил? – Никитин мерил шагами комнату. – Знаешь, меня это почему-то даже не удивляет. Ты всегда был человеком крайностей. – Он отнесся к желанию друга вернуться в монастырь со свойственным ему цинизмом.

– Да ну я же не насовсем, – оправдывался Крон, – так… пару месяцев поживу. Места там красивые, да и с монахами есть о чем поговорить. Тянет меня почему-то. Понимаешь?

– Ну, раз тянет, значит езжай. – Никитин улыбнулся. – Надеюсь, до пострига дело не дойдет, и мы тебя не потеряем?

– Неудачная шутка. – Обиделся Крон. – А ты сам веришь в Бога?

– В Бога-то верю, но я верующий без религии.

– Это почему же?

– Сам посуди, которой из них верить, если каждая религия не согласна с любой другой религией. Больше того, каждый верующий ревнив и непримирим с верой другого. А это уже, брат мой, не вера, а политика какая-то. Как ни прискорбно говорить об этом, но я до сих пор не нашел для себя ни одной религии, которая была бы не отравлена взаимной враждой и размолвками. Даже внутри себя самой. И притом каждая из них претендует на свою исключительность, утверждая, что только она единственно верная. Отсюда я делаю выводы, что все они лукавят. Стоит ли в таком случае метаться между ними? Поэтому у меня нет религии, у меня есть Бог.

– Мне нечего тебе на это ответить. У меня пока и Бога нет.

– Тогда непременно езжай. – Лицо Никитина стало серьезным. – Если по большому счету, то я ничего не имею против религий как таковых, но я против религиозного эгоцентризма. Не могу я принять бессмысленных разногласий между людьми из-за всяких надуманных вещей. Заметь, когда вопрос касается главного, люди почти всегда согласны с тем, что Бог един. Но когда дело доходит до того, как ему молиться, слева направо или справа налево, здесь начинаются раздоры. Я побывал во многих православных храмах, католических церквях, синагогах, мечетях. И, поверь, везде чувствовал присутствие единого Бога. Я читал Библию, Коран, Талмуд, священные книги буддистов и индусов, и в каждой из них находил какое-то свое зерно истины. Все они в чем-то правы, и в чем-то заблуждаются. И разве так уж важно, по каким умозаключениям я буду любить своего Создателя?

– Ну, наверное, есть разница, если каждая религия так ревностно отстаивает свою позицию…

– Абсолютно никакой! Всякое учение, именуемое истиной, является всего лишь бесплодным гаданием о замыслах Божьих. Людям непременно нужны гарантии обещанных им благ, которые они находят в какой-либо религиозной идеологии. К сожалению, люди больше доверяют религиям, обещающим им эти блага, чем самому Богу, поэтому так ревностно отстаивают свой уголок рая.

– Просьба у меня к тебе будет, – Крон в нерешительности помолчал, – с Ирмой хотел бы увидаться. Передай, что завтра на рассвете буду ждать ее у моря. Она знает где.

– Ты опять за свое? Я же тебя предупреждал…

– А ты что ревнуешь?

– Я?! С чего ты взял? Просто жалко ее. Голову только поморочишь. Ты уж определись: к монахам или к женщинам.

– Так передашь?

– Передам. Если она, конечно, захочет.

Крон ждал Ирму у моря. Едва начало светать, он уже был там и нетерпеливо прохаживался вдоль берега у самой кромки воды. В воздухе еще стояла прохлада, и Крон поеживался, когда с моря налетали порывы ветра, смешанные с солеными брызгами. В то, что Ирма придет, он едва ли верил, но где-то в глубине души теплилась крошечная надежда. Ожидание – это все, что ему оставалось. И он ждал, ощущая каждый напряженный мускул и прислушиваясь даже к самому далекому звуку. Легкий шорох гальки заставил его вздрогнуть, но он не обернулся, боясь увидеть не ее. Шаги замерли, он чувствовал дыхание у себя за спиной, но все так же боялся обернуться. Ирма подошла и стала рядом. Все-таки она пришла.

– Здравствуй, – просто сказала она.

Первые косые лучи рассвета упали на ее бледное лицо, делая его до боли красивым. Ему хотелось понять, что она чувствует. Ирма подняла голову и посмотрела на него. Ее большие глаза были исполнены неизъяснимой глубокой грусти. Крон с трудом выдерживал этот взгляд, чувствуя непреодолимое желание обнять Ирму. Больше всего на свете ему сейчас хотелось дотронуться до ее волос, сладко пахнущих ванилью. Но он, пытаясь совладеть с собой, сжал кулаки с такой силой, что ногти до боли впились в его ладони.

– Мне нужно уехать на какое-то время, – глухо проговорил он, не отрывая глаз от ее лица.

– Да, я знаю. Никитин мне рассказал…

– Ирма, я хочу, чтобы ты…, – его голос дрожал, – … взяла вот это. – Крон достал из-за пазухи небольшой сверток и неловко сунул Ирме в руки.

– Что это? – Спросила она, не глядя на сверток.

– Деньги. – Ирма одернула руки, и Крон заметил, как вспыхнул румянец на ее бледных щеках. – Здесь достаточно, чтобы…

– Нет! Я не возьму! – Ее голос дрогнул от негодования.

– Возьми, пожалуйста, – Крон сильно волновался, – я не хочу, чтобы ты…

– Не хочешь, чтобы я… – Ирма закрыла ладонями лицо и разрыдалась.

Крон растерялся. Не зная, что делать, он осторожно привлек ее к себе и стал гладить по волосам, как маленького ребенка. Ему вдруг показалось, что он всегда знал Ирму, что ближе и дороже нее у него никогда никого не было.

– Не делай больше этого, Ирма, – просил он, и в его голосе было много боли. – Я люблю тебя! Но ты меня никогда не полюбишь, я знаю. Пусть даже так… пусть даже так… – шептал он. Его пальцы путались в ее тонких вьющихся волосах, как в золотой паутине, сквозь которую он ощущал нежную кожу шеи. Сам того не сознавая он коснулся губами ее гладкого, чуть-чуть влажного плеча, пахнущего все той же ванилью.

Она отняла ладони от лица и посмотрела на него удивленными глазами, еще полными слез. Выдержать этот взгляд и не сойти с ума, было свыше его сил. Он чувствовал, что еще какое-то мгновение, и уже не сможет совладать с собой. Она была так близко от него и так беззащитна в его объятиях. Крон мягко отстранил Ирму от себя и, вложив в ее руки сверток, отступил назад.

– Да, ты права, Ирма, я не достоин тебя! – Почти кричал он, продолжая пятиться от нее. – Я никчемный человек! Я был на той проклятой войне! Я был вместе с теми, кто разрушил твой дом! – Она смотрела на него с таким недоумением, словно не понимала или не слышала его слов. А он продолжал кричать. – Прости меня, если сможешь когда-нибудь простить! – Крон повернулся и пошел быстрым шагом, почти бегом, не оглядываясь назад.

– Андрей! – Позвала она беззвучно, одними губами. – Андрей! – Но он не мог ее услышать.

Немного остыв, Крон пожалел о своих словах. Что на него нашло? Полный дурак! Он ругал себя за то, что так по-глупому расстался с Ирмой. На какое-то мгновение ему захотелось вернуться и все ей объяснить. Но теперь он еще больше боялся увидеть ее глаза, в которых, как думалось ему, он не найдет ничего кроме презрения. Придя домой, Крон бросил в рюкзак самые необходимые вещи и отправился в монастырь.

– Я знал, что ты вернешься, – встретил Крона на подворье отец Никос, нисколько не удивившись его приходу.

– Можно мне у вас пожить какое-то время? Примите?

– Оно-то можно, – согласился после некоторого раздумья монах, – но с одним условием. Трудиться будешь вместе со всеми. В остальное же время живи, как хочешь.

Крону отвели комнату, ту самую, в которой он ночевал.

– Сегодня отдыхай, присматривайся к нашей жизни, – сказал отец Никос, оставляя гостя одного.

Побродив немного по двору, Крон решил заглянуть в церковь. Дверь была открыта настежь, и он вошел. Внутренность церкви освещалась дневным светом, скупо пробивавшимся через узкие купольные окна. Однако, несмотря на недостаток света, помещение казалось довольно просторным. Его стены были расписаны фресками. Краски на них выцвели и местами потемнели от свечной копоти, но сюжеты росписей были занимательными. Благолепные лики святых словно напоминали о земной тщете. Внимание Крона привлекла сцена, где человек маленького роста забивает деревянные клинья в подножье креста. Его фигура казалась как-то странно вывернутой, а руки переставленными местами.

– Приветствую вас, – раздалось у Крона за спиной. Он узнал отца Георги, того самого монаха, что проводил его до деревни. – Рад снова видеть.

– Знаете, отец Георги, я все время думал над вашими словами: «не холоден и не горяч».

– И что надумал? – улыбнулся монах. В отличие от отца Никоса, он был гораздо мягче и проще.

– Пока ничего.

– Ладно, еще будет время подумать. Пойдемте пока храм покажу.

Каменный пол белел от птичьего помета. Крон поднял голову. Вверху, под самым куполом, ворковали голуби. Монах достал из кармана хлебный мякиш, размял его в руке и бросил крошки на пол. Голуби зашумели, суматошно хлопая крыльями, и все разом слетели вниз.

– Брат Никос сердится, что я прикармливаю в храме голубей, – улыбался отец Георги, продолжая крошить хлеб, – говорит, что много гадят, да и шумно от них бывает. Ну а как их отсюда изгонишь? Голубь-то ведь птица божья.

Голуби без боязни сновали у самых их ног, проворно подбирая рассыпанные крошки и быстро притопывая лапками. Отец Георги вытянул руку и негромко присвистнул. Рыжий хохлатый голубь вспорхнул и сел на ладонь, в которой для него был приготовлен мякиш. Следом за ним подхватились другие, они окружили монаха, садясь ему на руки, плечи, голову.

– Видите, совсем ручные, – глаза отца Георгия светились радостью. – Ну, все, довольно, летите, а то мне снова из-за вас достанется. – Он хлопнул в ладоши, и стая разом, как по команде, вспорхнула и сизым вихрем поднялась снова вверх. – Такая вот у меня слабость, – словно повинился он. – А у кого их нет, слабостей-то? Вон брат Лука тот на грядках разные цветы выращивает. Любит он их. Отец Никос говорит, что суетно все это. Отвлекает от Бога. А я думаю, что не суетно. Невозможно любить Бога и не любить его творений. С такой любви ко всякой божьей твари и начинается любовь к Богу.

За высокой аркадой, увенчанной рядом полукруглых арок, ютился небольшой скромный алтарь, окруженный деревянной балюстрадой. Справа алтаря у самой стены красным светом горела лампада. Монах зажег от нее две толстые, пахнущие медом свечи и дал одну Крону.

– А теперь пойдемте, я покажу вам келью схимника, – отец Георги снял с пояса связку ключей и открыл тяжелую дверь, находившуюся в боковой пристройке. Отодвинув громоздкую крышку люка, под которой оказался вход, монах осветил каменные ступени и начал по ним спускаться. – Идите за мной! Только осторожно! Пригните голову!

Изнутри обдало сухим холодом каменного подвала. Они прошли недлинный тоннель и через арочный вход попали в замурованное помещение, напоминавшее склеп. Стояла глубокая тишина, казалось, копившаяся здесь веками. Монах обвел свечей по углам. Слабый свет скользнул по выщербленным каменным стенам и замер на деревянных стеллажах. Крон увидел ровно выложенные ряды черепов. Тут же под стеллажами тускло белели груды костей.

– Кто были эти люди? – Крон поморщился, ему стало не по себе.

– Трудно сказать. Возможно, святые мученики, пострадавшие за веру. Когда восстанавливали монастырь, нашли захоронение, – пояснил отец Георги, – найденные кости перенесли сюда. Раньше здесь была келья схимника. Этот вход был заложен, только вверху оставался проем, через который спускали затворнику воду и еду. Со временем надобность в таком помещении отпала, и вход снова пробили. Теперь мало кто способен совершать подобные подвиги. Нынче и монастырь не тот и монахи не те, что были раньше. Я сам не раз пытался жить по уставу прежних монахов, но, увы, не выходит. Слишком избалованы мы благами современного мира. У нас вон и огород свой есть, и из города продукты привозим, и от помощи мирян не отказываемся. А они ничего не сеяли, питались кореньями всякими, да тем, что дикая природа давала.

После вечерней трапезы отец Никос позвал Крона в беседку. За лиловыми гребнями гор еще виднелся край раскаленного солнца. Его пурпурные лучи тихо угасали в кронах деревьев. Длинные тени уже легли на монастырский двор. Предчувствуя близкую ночь, заливисто распелись птицы.

– Ты, как видно, из военных? – Спросил отец Никос, поглядывая из-под густых бровей.

– Да, – Крон кивнул головой, – а как догадались?

– Не так уж трудно догадаться. Ты же в прошлый раз о войне и страданиях говорил. Я сам воевал в абхазскую, и мне хорошо известно какие занозы оставляет в душе война.

Крон с удивлением посмотрел на приплюснутую широкую переносицу монаха с вмятиной от перелома, на его грубое в мелких шрамах лицо. Выразительными и живыми на нем были только его глаза, они просто глядели, сглаживая всю суровость этого лица своей кротостью.

– Трудно представить.

– Ну, я ведь не всегда монахом был, тоже метался между мирской верой и верой божьей. Вот ты меня спрашивал, почему Господь попускает войны и всякие беды. Я тебе отвечу так: Бог не может противоречить своим же законам сохранения праведного порядка вещей. Живете по этим законам – имеете счастливую праведную жизнь, попираете их – получаете то, что получаете. Многие скажут, что они не хотят войны, но при этом, словно лишенные разума, продолжают сами навлекать на себя всякие несчастия. Войны происходят, может, и без желания людей, но не без их вины. Я склонен думать, что в какой-то мере виновны в этом все.

– Так уж и все?

– А много ли найдется таких людей, кто бы не испытывал ненависти или злобы к своему ближнему? Многие ли воздерживаются от гнева или злословия? Люди постоянно заняты склоками и спорами из-за всяких пустейших вещей: в семьях, на службах, и даже в храмах. Они увлечены этим настолько, что не замечают, как их умы постоянно находятся в состоянии войны. Если люди по своей свободной воле выбирают следование не законам божьим, а своим амбициям, то им следует винить лишь себя за трагические последствия своего выбора.

– Но есть же и такие люди, которые ведут правильную жизнь. Они-то в чем виноваты и почему должны страдать вместе со всеми?

– Есть, конечно, – отец Никос улыбнулся одними глазами, – но представь себе дом, где одни ходят, как положено, в сортир, а другие мочатся прямо в угол. Будет ли в таком доме согласие? Первые будут злиться на вторых за нарушение всеобщего порядка, те же, в свою очередь, будут испытывать ответную злобу за то, что попирают их собственные устои. И здесь уже не важно, кто из них прав, а кто виноват. И те, и другие начинают ненавидеть друг друга, погрязая в общем грехе ненависти. В результате и живущие по правилам, и преступающие их одинаково нарушают Божью волю…

– Даже те, кто живет правильно?

– Многие скажут «я живу правильно, не делаю ничего плохого», но жить правильно нужно не только делами, но и, в первую очередь, сердцем. Воздерживаться от пагубных чувств, поскольку как раз-то они и есть самые разрушительные. Особенно, если эти пагубные чувства общие. Общие грехи вдвойне омерзительны для Бога.

– А если это праведный гнев?

– Гнев праведным не бывает. Что спасло Ноя от всемирного потопа? То, что он был послушен Богу, а не толпе. Не нужно следовать за теми, кто совершает разные беззакония, даже если эти беззакония совершаются якобы во благо…

Он прервал свою мысль, о чем-то размышляя и всматриваясь в потемневшие кроны деревьев, сквозь которые молчаливо мерцали звезды. Крон глядел на него, ожидая продолжения разговора, но отец Никос поднялся, расправляя складки рясы.

– Полагаю, на сегодня мы достаточно поговорили. Пора отдыхать. Поразмысли о том, что я тебе сказал, и думаю, что ты со мной согласишься.

До полудня следующего дня Крон трудился в огороде. У склона горы монахи расчистили от камней плодородную полоску земли и из года в год возделывали ее в заботе о пропитании. Для него это была непривычная и довольно монотонная работа, от которой он быстро устал. Брат Лука все время подтрунивал над Кроном, глядя на его усердие.

– Самая полезная работа для монаха возиться с сорняками, – вытирая грязной ладонью со лба пот, заговорил все время молчавший брат Каха.

– И в чем же ее польза, кроме урожая картошки? – спросил Крон.

– Польза в постоянном напоминании о наших духовных сорняках. Вот мы сейчас в поте лица чистим грядку от бурьяна, не жалея своих сил, а стоит пройти легкому дождику и снова он появится, как ни в чем не бывало. Самое опасное для монаха прельститься тем, что его внутренний огород хорошо вычищен от дурной травы.

– Но разве плохо, когда человек на самом деле очистил свою душу от пороков и стал праведником?

– Плохо, если он истинно так считает. Если человек думает, какой он хороший, как духовно развился, видит себя лучше и чище других, начинает превозноситься, то, значит, он впал в духовную прелесть, и его дурачат бесы. Господи, избави от такого состояния! – Каха трижды перекрестился. – Есть такая притча. Вознесся на небо один монах, считавший себя непогрешимым. Вот он стоит перед вратами рая и ждет, когда они распахнутся перед ним. Он был полностью уверен в том, что всеми своими молитвами и деяниями заслужил царствия небесного. Соблюдал посты, следовал заповедям, совершал бдения, прилежно молился и клал поклоны, был снисходительным к братьям. Но врата так и не открылись. Монах постучал и вежливо спросил, можно ли войти. Но голос ему ответил, чтобы он подождал в сторонке. Тот отошел в недоумении и стал ждать. К вратам подошла блудница и они в тот же час отворились. Она вошла. Затем подошел разбойник, следом пропойца, и их тоже впустили. Монах возроптал: «Что ж ты, Господи, впускаешь этих недостойных грешников, а меня, никогда не совершавшего беззакония, держишь у ворот»? И снова голос ему ответил: «Они были собой недовольны и оплакивали свои грехи, тем и снискали себе прощение. Ты же доволен собой и не нуждаешься в прощении, ибо ни в чем не видишь своих недостатков». Всего лучше нам самим осуждать свои пороки. Того и Господь простит, кто обвиняет себя.

– И что же его потом впустили? – Спросил Крон, закончившего свой рассказ отца Каху.

– Кого? – Переспросил тот.

– Ну как кого? Того монаха впустили в рай?

– А-а-а… – Вышел из задумчивости Каха. – Нет. Отправили назад переосмысливать заново свои грехи.

– И что? Переосмыслил?

– Наверное.

– А вы сами себя, каким монахом считаете?

– Я плохой монах и признаюсь в этом. Ленюсь, бывает, что пропускаю службы, люблю вкусно покушать… да и много еще чего…

Становилось жарко. Под горячим солнцем кудрявились лесистые склоны гор. От утренних облаков не осталось и следа, небо было чистым и ровным, как озерная гладь. Прячась от жары, Крон пересек поляну и вошел в лес. Густые кроны деревьев уже с трудом удерживали стремительные потоки солнечных лучей, напористо пробивающихся между листвой.

Далеко от монастыря ему уходить не хотелось. Он лег на мягкую траву и задумался. Где-то в высокой траве шуршали ящерицы, щелкали, перескакивая с места на место кузнечики. Насыщенный испарениями зелени знойный воздух тонко звенел от жужжания насекомых. Все вокруг жило своей безмятежной жизнью, не нарушая божий мир, не попирая законов своего Творца. Парящие в воздухе стрекозы, порхающие над цветками бабочки, снующие по стеблям жуки и муравьи – все они, не обладающие силой разума, следуют божьему замыслу. И только люди, способные разумом осознать божью волю, не могут примириться между собой.

Крон лежал в высокой, скрывавшей его траве и сквозь истонченные на солнце листья смотрел в небо. Сколько неиссякаемой любви было в этом солнечном свете, пропитавшем каждую живую клетку. Ее хватало на всех. Она была растворена в воздухе, насыщенном ароматами цветов. Поднималась жаркими испарениями от земли. Текла соком по тонким стеблям. Питала могучие корни деревьев. Даже самая малая былинка получала ее в избытке. Стоит только захотеть, дать ей влиться, и эта любовь, как солнечный свет, наполнит изнутри, заструится в жилах, вольется в сердце, пропитает все извилины мозга. Может быть, в этом весь смысл человеческого бытия? Наполниться любовью, налиться ею как краснобокое медвяное яблоко. Возможно, о такой неиссякаемой и дающей смысл всему сущему любви и говорила Ирма. Любви, которая льется неведомо откуда, не имея ни начала, ни конца. Любви, от которой питается все живое и без которой все в мире скудно.

– Вот ты где, брат Андрей! – Голос отца Георга вывел Крона из задумчивости. – Все поляны обегал, пока нашел. – Отец Никос велел тебя отыскать.

– Я вот все думаю, – Крон поднялся на ноги, стряхивая прилипшие к одежде сухие травинки, – почему Бог не дал людям такую же простую жизнь, как этим козявкам, беззаботно шныряющим в траве? Разве они знают столько горестей, сколько люди? Почему бы нам не жить вот так бесхитростно, без всяких сложностей и забот? Без всей этой житейской неразберихи.

– Не дорос человек еще до такой жизни. Потому как несовершенен.

– Выходит, что всякие там букашки совершеннее человека?

– Выходит, совершеннее.

– Чем же?

– Они не противятся Богу.

Так за беседами с монахами и уединенными раздумьями незаметно уходили дни за днями. Прошло лето, наступила осень, а Крон все еще жил в монастыре, позабыв о том, что обещал Никитину скоро вернуться. Еще стояла ясная и теплая погода, но земля уже дышала по-осеннему устало, тяжело выдыхая по утрам густые клубы белого тумана. И когда он заполнял собой все ущелья и лощины, смывалась грань между землей и небом. И в этом едином пространстве, как в океане вечности, почти не ощущался ход времени. Его как будто бы не существовало вовсе, не существовало часов и минут. Только рассветы и закаты обозначали собой начало и конец дня. Крон не считал их, он легко вписался в спокойную, размеренную жизнь монастыря, перестал бриться и зарос бородой, торчащей вперед, как утиный хвост. Его холеные, раньше не знавшие физического труда руки, огрубели и покрылись мозолями. Но внутри себя он чувствовал, что изменился, и эти перемены в нем, как ему думалось, делали его намного лучше.

Теперь он все реже стал думать о печальных событиях, забросивших его на чужбину. Еще каких-то несколько месяцев назад он сходил с ума, терзаясь правильностью своего поступка и пытаясь хоть как-то оправдаться перед самим собой. Конечно, он поступил малодушно, пустившись в бегство и оставив на произвол судьбы ребят, попавших на эту войну так же, как и он не по своей воле. И это его мучило не меньше, чем то, что он, защищаясь, выстрелил в одного из своих бойцов. Но что он мог поделать в той ситуации? Вернуться назад в роту, означало бы теперь уж осознанно, по своей доброй воле идти убивать. Пускай его лучше осудят за малодушие, обвинят в предательстве, но Крон поклялся себе, что больше никогда не поднимет оружия на своего брата. Будучи потомственным офицером, он никогда не чувствовал в душе себя военным человеком. Возможно, с его тягой к правильности, ровности линий во всем – в поступках, отношениях, мыслях – из него вышел бы хороший психолог или учитель. Может быть, врожденное чувство красивого сделало бы из него художника или поэта. Но ничего этого не произошло. Он был теперь тем, кем он был. Человеком с бесславным прошлым и смутным будущим.

В один из дней Крон отправился вместе с братом Георги в большой город, чтобы пополнить к зиме запасы продуктов. Когда в горах выпадет снег, трудно будет в город пробраться. А его всегда бывает много, как рассказывали монахи, «в колено». До самой весны они не покидали стен монастыря без особой на то надобности.

Закупив всякие крупы и набив ими вместительные рюкзаки, брат Георг и Крон начали пробираться со своей ношей к выходу из рынка. Рюкзаки получились объемистыми, и не так-то просто было протиснуться с ними между узкими рядами, заваленными грудами овощей и зелени. Вдруг Крон резко остановился, глядя куда-то через ряды с таким лицом, будто увидел призрака.

– Что случилось, Андрей? – Брат Георги с размаху навалился на него, толкаемый сзади людьми.

– Видишь вон того парня с помидорами? Рыжего такого… – Крон напряг зрение. – Очень сильно похож на моего бойца.

– Так, может, он и есть?

– Нет, померещилось. Таких вероятностей не бывает, чтобы это был он.

– Как знать. Пути Господни неисповедимы…

– Нет, не может быть. Я ведь его тогда верно убил. Ну, того, своего бойца, Карася. По крайней мере, точно помню, что стрелял. Помню его стеклянные глаза, сползающее по дверному косяку тело. Нет, не он. – Крон нервничал. – Уйдем отсюда скорее! Это было бы слишком хорошо, если бы он и вправду остался жив. Одним тяжким грехом было бы меньше.

И все же, вернувшись в монастырь, Крон пожалел о том, что не подошел к тому парню и не убедился наверняка, Карась то был или нет. В следующий поход на рынок он вызвался сам, решив, во что бы то ни стало отыскать парня и все выяснить. На этот раз с ним пошел Иаго. Долго искать не пришлось. В том же месте, где и в прошлый раз, из-за груды пунцовых помидоров выглядывало знакомое веснушчатое лицо. Не раздумывая, Крон направился к нему.

– Карась?! – Его голос прозвучал уверенно, сомнений не оставалось. – Это ты? Точно ты!

От неожиданности тот вздрогнул и часто заморгав, тупо уставился на Крона. На его вдруг побледневшем лице еще ярче выступили веснушки.

– Не узнал? – Крон пытался улыбнуться.

– Узнал, – промямлил Карась, потерянно озираясь по сторонам.

Не успел Крон еще что-то сказать, как парень рванулся с места и нырнул в проход между рядами. Дорогу ему преградил Иаго. От неожиданности он попятился, споткнулся о какой-то ящик и повалился на землю.

– Ты чего убегаешь? – Крон помог ему подняться.

– Не пойду больше воевать!

– Так я тоже не пойду. – Он догадался, чего так испугался парень. – Я пришел вовсе не за этим. Да никто нас здесь и не ищет. Успокойся. Давай лучше прогуляемся и поговорим. Иаго присмотрит за твоими помидорами.

Карась согласился, хотя в его лице еще читалось недоверие. Они примостились на парапете, купив в ларьке по стаканчику кофе.

– Не хотел я ту тетку убивать, – оправдывался Карась, видно, не только Крону, но и ему тот случай не давал покоя, – думал только напугать. Если бы она на меня тогда с вилами не бросилась… Испугался, что кишки выпустит.

– Знаю, что не хотел. – Крон нахмурился. – В этом моя вина. Ненужно было нам идти в ту деревню, после того, что с ней сделали наши. Единственное, что меня сейчас утешает, так это то, что ты жив. Я ведь думал, что застрелил тебя тогда.

– Гы-гы, – оскалился Карась, – а я живым оказался. Даже и не зацепило. Со страху свалился тогда.

– Что же было потом?

– Так разбежались мы с хлопцами. Вернулись в роту, вас нет. Дожидаться не стали. Дернули кто куда. Никто воевать не хотел. Меня насильно забрали. Прямо из погреба. Наскочили в село, по хатам стали ходить. Мать в погребе меня спрятала. Нашли. Семерых тогда из нашего села увезли.

– А здесь как оказался?

– Так тетка у меня же тут. Давно живет. Лет тридцать. Теперь помидоры с ее огорода продаю.

– Звать-то тебя хоть как, Карась?

– Денисом.

– А фамилия?

– Рыбченко. То хлопцы меня Карасем прозвали.

– Ну, ладно, Денис Рыбченко, пора мне идти. Иаго там уже, наверное, заждался. Будь здоров! Хорошо все-таки, что я тебя встретил.

Словно камень свалился с души Крона, не камень – целая гора. Даже идти стало как-то легче. Расправились плечи, свободнее вдохнулось грудью. «Господи, благодарю Тебя!», – прошептал он одними губами, и от сказанного приятно защемило в груди. Впервые за свою жизнь он произнес молитву – коротенькую, несовершенную, но настоящую, родившуюся в самом сердце. Какие же мы, люди, самонадеянные невежды, подумал Крон, каждый день по много раз благодарим друг друга за всякие пустяки. Но как часто мы благодарим того, кто дал нам саму возможность благодарить друг друга?

Прошло два года. Крон даже не заметил их. Жизнь, в которой нет ни событий, ни потрясений не имеет времени. Склоны гор попеременно рядились то сплошь зеленью, то вперемешку с желтизной и багрянцем, то печально чернели безлистыми деревьями, как монахи в рясах. И только неизменными оставались белые вершины гор, замыкавшие собой меняющийся пейзаж. Время от времени пространство наполнялось то тихим шелестом листьев, то шумом дождя, то завыванием ветров и вьюг, и только тишина была постоянной. В ней рождались все звуки, в ней они и умирали.

В один из вечеров Крон сказал отцу Никосу, что собирается покинуть монастырь. Они сидели в беседке, пили чай и, как обычно, говорили о Боге.

– Жаль, конечно, – огорчился отец Никос, – из тебя получился бы неплохой монах. Может, все-таки подумаешь и останешься?

– Думал я уже над этим. Покривлю душой, если останусь. В миру, у меня есть сильная привязанность. И если бы я даже отрекся от нее на словах, то в душе не смогу. И это будет неискренне.

– Женщина? – Спросил, нахмурившись, отец Никос.

– Да, женщина, – сознался Крон. – Возможно, я ей и не нужен, но должен быть где-то рядом. Должен оберегать ее. Пусть даже невидимо.

– Ну, что ж! Это тоже благородно. – Согласился отец Никос. – Каждый должен быть там, где он больше всего полезен.

Глава 6. СУРОВЫЙ АРАРАТ

Из-за скал выползал густой мглистый туман, заполняя собой все пустоты. Путники смертельно устали и уже еле-еле передвигались. Чем выше они поднимались по каменистому склону, тем все реже попадались деревья, уступая место низкорослому кустарнику. Среди камней, пробивались редкие пучки травы. Впереди, там, где лежало седло перевала, белел снег. Путникам показалось, что они достигли той самой седловины, где, по рассказам пастухов, якобы видели ковчег. Но их ждало разочарование. За дальними обледенелыми выступами скал, которые они, было, приняли за пики Арарата, обозначились едва различимые силуэты подлинных вершин. Идти становилось все труднее. Ноги скользили на замшелых, покрытых лишайником глыбах, и путникам приходилось ступать осторожно, прощупывая подошвой каждый шаг. Вдобавок ко всему, становилось холоднее.