– Хочешь любить родину – люби ее молча. Вот скажи, зачем нам всякий раз из-под палки прививают эту любовь? Или нашего духовного тяготения к ней не достаточно? Недостаточно для того, чтобы мы могли идейно ради этой самой родины убивать всякого не нашего? Или, может, такой гипертрофированной любовью к родине хотят подменить что-то более важное для человека? Какую-то другую любовь, которая должна быть выше и сильнее, чем любовь к отечеству? Ты об этом не задумывался?

– Нет, – честно признался Крон. И все-таки, как показалось ему, в Пашке что-то изменилось, вернее что-то добавилось к его, и без того многосторонней, натуре. – А с тобой что случилось? Ты никогда не был таким спинозой, как теперь.

– Жизнь со всех нас делает либо платонов, либо филонов, либо циников. Раньше меня всегда тянуло примкнуть к какой-нибудь кучке, чья правда мне казалась ближе. Теперь я просто хочу принадлежать самому себе, безо всяких «желтых», «зеленых», «белых» или «красных». Знаешь, когда мы покидаем свою страну, мы перестаем быть патриотами, патриотизм испаряется, остается только тоска по дому. Вот в этом-то и вся правда. А сейчас давай просто пить этот чудесный коньяк и наслаждаться всем, что у нас есть сегодня.

Краем глаза Крон заметил, что турок со своей спутницей собрались уходить. За все время разговора с Никитиным он ни разу не посмотрел в сторону этой женщины, но постоянно ощущал ее присутствие. И теперь, когда она вот-вот должна была исчезнуть, Крон погрустнел, словно ее уход что-то значил для него. Он не знал с чем сравнить это чувство, но ему почему-то вдруг захотелось снова увидеть ее глаза. Она как будто бы почувствовала его желание и, проходя мимо Крона, скользнула по нему взглядом. Какое ему дело до этой женщины, разозлился на себя Крон, но весь оставшийся вечер она не выходила у него из головы.

Расстались они с Никитиным около полуночи. Возвратившись в отель, Крон кое-как стянул с себя одежду и повалился на кровать в надежде быстро уснуть, но что-то ему не давало забыться крепким сном. Может ночная духота, может приторный запах цветов, доносившийся с улицы, может недавний разговор с Никитиным. Он несколько раз вставал, подходил к окну, курил одну за другой сигарету, ходил по комнате и снова ложился в постель, но так и не смог сомкнуть глаз. Крон испытывал какое-то душевное волнение и не знал, чем оно вызвано. Он еле дождался рассвета и решил пойти искупаться в море, ему казалось, что это его успокоит.

Лето только началось, и берег еще пустовал, лишь кое-где у самой воды на серых камнях белели подставленные солнцу тела. Раскинувшаяся до самого горизонта темно-синяя гладь морщилась под легким бризом, играя на солнце янтарными бликами. Влажный ветер приносил с моря смолистый запах водорослей. Почти с чувственным наслаждением Крон вдыхал этот запах, подставляя лицо ветру и щурясь от его щекочущего прикосновения. Ловко переступая с камня на камень, он добрался до кромки воды. Спокойное море лениво, словно нехотя, шевелило мокрую гальку, тихо подкатывая волны к его ногам. Вода еще не прогрелась, но Крона это не останавливало. Он быстро разделся и, не раздумывая, бросился в море. Преодолевая сильный озноб, он поплыл и плавал до тех пор, пока его тело не престало ощущать холод. Когда Крон, наконец, выбрался на берег, в нескольких шагах от себя он увидел женщину в легком, едва доходившим до колен, цветастом сарафане и широкополой шляпе, скрывавшей часть ее лица. Она стояла у самой воды и пристально смотрела вдаль, куда-то за линию горизонта, словно хотела увидеть в сливающейся синеве противоположный берег. Шорох гальки под ногами Крона заставил ее повернуть голову. Это была Ирма. Она тоже узнала его. В ее глазах, ставших прозрачно-синими как морская гладь, скользнула уже знакомая Крону настороженность. Но увидев его улыбку, она улыбнулась ему в ответ и, неторопливо отвернув голову, снова стала всматриваться в горизонт. При солнечном свете ее лицо уже не казалось холодным и отстраненным, оно было одухотворено той благородной грустью, которая может быть присуща только глубоким утонченным натурам.

– Вы с такой пристальностью смотрите в море, что я совсем не удивлюсь, если сейчас на горизонте появятся алые паруса, – шутливо сказал Крон, желая снова привлечь ее внимание.

– Нет, не появятся, – ответила она спокойно, не поворачивая головы, – просто где-то там за горизонтом моя родина. Может, конечно, она вовсе в другой стороне, но мне так проще думать. Знаете, здесь так мало что напоминает о доме. Только вот горизонт и еще небо. Особенно небо. Оно такое же, как дома. Не знаю почему, но когда в него смотришь, чувствуешь то огромное расстояние, которое отделяет тебя от дома. И от этого испытываешь нестерпимую тоску. А с вами такого не бывает?

– Я еще пока об этом не думал, но, скорее всего, и меня ожидает что-то подобное, – сказал Крон, усаживаясь на теплые камни, – воспоминания занимают слишком много места в нашей жизни, но даже самые приятные из них почему-то вызывают тоску. Нам свойственно тосковать о прошлом. Это единственное место, откуда нас уже не могут изгнать.

Ирма с любопытством взглянула на него, остановив взгляд на его мускулистой руке, где еще розовели две маленькие затянувшиеся ранки. Она хотела что-то сказать, но в этот момент сильным порывом ветра с ее головы сорвало шляпу. Волосы рассыпались по плечам, вспыхнув на солнце ярким шафраном.

– Ой, ловите, – шляпа покатилась в сторону Крона, и он поймал ее одной рукой. – Благодарю вас, – Ирма потянулась за шляпой, однако Крон держал ее так, чтобы она не могла дотянуться.

– Давайте же, – сказала она нетерпеливо, пытаясь безуспешно убрать с лица, путавшиеся на ветру волосы.

– Только при условии, если вы присядете рядом, и мы вместе будем смотреть за горизонт. – Ему хотелось продлить эту неожиданную встречу как можно дольше, и он пытался найти зацепку, чтобы ее удержать.

– К сожалению, мне пора уходить, – ее голос прозвучал сухо.

– Жаль, – Крон вернул ей шляпу, – вы всегда гуляете здесь по утрам?

– Прощайте. – Больше она ничего не сказала, надела шляпу и пошла, а он смотрел ей вслед, смотрел, как осторожно она ступает по камням, и как легкий ветер теребит ее цветастый сарафан.

Когда она скрылась из виду, Крон снова бросился в море и долго плавал, пока не устал. Затем весь оставшийся день он слонялся по городу, не зная, куда себя деть, а вечером позвонил Никитин и предложил встретиться.

– Ты уже думал, чем будешь заниматься? – спросил он Крона, когда они сидели в одной из хинкален.

– Нет еще. – Крон чувствовал себя на удивление уютно в этой простой харчевне с каменными нештукатуреными стенами и грубыми деревянными столами. В пустой проем двери легким ветерком вливался теплый июньский вечер. – А ты что посоветуешь?

– Нужно подумать. Я постараюсь помочь с работой. Может, получится устроить тебя в нашем отеле. – Никитин на минуту задумался, но потом вдруг его лицо оживилось. – Вернемся к этому разговору завтра, а теперь давай просто получать удовольствие от жизни, как это делают здесь, на Кавказе.

– Это как?

– Сейчас сам все поймешь, – он махнул головой в сторону, – посмотри вон туда. – В другом конце зала, сдвинув вместе несколько столов, сидела шумная компания, состоящая из одних мужчин. Они пили вино, хохотали, громко разговаривали всей толпой, перекрикивая друг друга. – Никогда не отказывай себе в хорошем вине и душевной компании. Живи расслабленно. Понял?

Хозяйка хинкальной, принесла большой поднос, на котором еще дымились горячие хинкали. Крон взял в руки нож и вилку.

– Ни в коем случае, – замахал на него Никитин, – это блюдо едят исключительно руками. Вот смотри. – Он взял хинкаль за ножку, надкусил его сбоку и ловко выпил из него весь сок. – А теперь повтори ты.

– Ммммм… – промычал Крон, высасывая из недр хинкаля душистый острый бульон.

– А теперь срочно, срочно запить чачей! – Никитин сунул ему в руку полную рюмку крепкой виноградной водки. – Пей!

– Ух! – Крон вытер накатившиеся на глаза слезы. – Вот это да!

– Понравилось?

– Угу, – кивнул он, отправляя в рот хинкаль, с которого еще стекал сок.

– Нужно уметь наслаждаться мелкими радостями жизни, теми, что мы по обыкновению не замечаем. Тот, кто пренебрегает мелочами, никогда не бывает по-настоящему счастлив.

– Ты не перестаешь меня удивлять. Я все никак не могу привыкнуть к тебе такому. – Никитин удобно развалился на большом деревянном стуле, закинув руки за голову. Глядя на него, Крон тоже принял расслабленную позу и немного обмяк. За столом, где сидела компания грузин, зазвучала песня. Пели сначала тихо в два голоса, затем стали присоединяться другие, и вскоре голоса всех зазвучали громко в величественном многоголосии. Крон не понимал смысла слов, но переливающиеся напевы напоминали эхо гор, несущееся над размытыми дымкой долинами прошлого и призрачными туманными вершинами будущего. Их мотив проникал в душу, и Крону начало казаться, что он испытывает те же чувства, что и поющие. – Кажется, я становлюсь сентиментальным рядом с тобой, – он улыбнулся Никитину.

– Мы все становимся сентиментальными вдали от дома, наши мысли и чувства – это единственное, что мы смогли забрать с собой целиком. У нас больше нет ничего, к чему можно накрепко прирасти. Есть только жизнь с ее сплошной чередой ощущений. В конце концов, быть сентиментальным не так уж и плохо, сентиментальность делает нас людьми!

– О чем ты говоришь! Мы перестали быть людьми, по крайней мере, разумными людьми. Мы живем в век замороженных полуфабрикатов. Нам разогревают уже готовое на огне честолюбия, жадности, ненависти, корысти, и подают под фальшивым идейным соусом. Даже то, что мы должны чувствовать и чего желать за нас уже продумали и решили другие. Просто пережевывай и все. Очень удобно. Настолько удобно, что мы готовы с легкостью принять все что угодно, лишь бы не напрягать свои извилины в раздумьях. Если, конечно, мы еще способны размышлять о вещах, не входящих в круг наших потребительских интересов. В нас выработали грубый аппетит к жизни, лишив возможности самостоятельно мыслить.

– Мозги, на самом деле, здесь совершенно ни при чем, в них всегда неразбериха. Размышляют, по-своему, и полные дураки, и отъявленные негодяи, и закоренелые преступники. Это что-то меняет? Все дело в наших дурных наклонностях. Ты ведь сам сказал, что все разогревается на огне честолюбия, жадности, ненависти, корысти. Если бы в самом человеке не сидела всякая мерзость, никакая бы накачка извне не заставила бы его совершать мерзкие поступки. Разного рода лживые и уродливые идеи липнут к таким же лживым и морально уродливым людям. Чем неиспорченнее и чище человек, тем меньше шансов задурить ему голову всякой ересью. Наши пороки как клавиши на пианино, ударяя по ним можно извлечь какую угодно мелодию. Сыграй на ненависти злобных людей, и ты получишь армию воинствующих патриотов, садистов, убийц и доносчиков. И им, поверь, по большому счету все равно кого бичевать. Люди беззлобные никогда не примкнут к их числу. Мы можем обвинять кого угодно в пропаганде, оболванивании, промывке мозгов, но ни одна гнусная идея никогда не приживется в мозгу человека, если не найдет там для себя благодатной почвы. Человеческими пороками управляли испокон веков. Руками алчных, кровожадных людей разрушали целые империи и их же самих приносили в жертву.

– По-твоему человек вообще не должен размышлять?

– Должен, конечно, но, прежде всего, над своими чувствами. Без этого остальные рассуждения бессмысленны и даже опасны. Можно всю жизнь размышлять о смысле жизни и прожить ее бестолково, а можно наполнить свои дни прекрасным содержанием, даже если в этом нет никакого смысла. И знай мы наверняка ради чего живем, вряд ли наши поступки перестанут быть глупыми. Если над чем-то и стоит размышлять, то только над своими чувствами. В этом, пожалуй, есть смысл.

– А как же наши мысли, убеждения, принципы, идеалы, в конце концов? Как без них-то?

– К сожалению, никак. Но если хочешь сохранить здравость ума, не привязывайся ни к каким мыслям, идеалам и убеждениям. Только так можно обезопасить себя от какого-то ни было заблуждения.

Моросило еще с вечера, а наутро погода окончательно испортилась. Дождь усилился, и затянутое тяжелыми тучами небо не обещало никакого просвета. Проснувшись, Крон с досадой посмотрел в окно. Похоже, что утренняя прогулка к морю, где он надеялся снова встретить Ирму, отменялась. Он лежал, заложив руки за голову, и с каким-то смутным ожиданием неизвестно чего слушал непрекращающееся шлепанье капель. Может, это и к лучшему, думал Крон, может, ему вовсе не нужно искать с ней встречи. Почему он вдруг решил, что эта женщина должна оказаться с ним рядом, в его пространстве? Что он, собственно, о ней знал? Ничего! Слишком велика была вероятность разочарования, он был уже не в том возрасте, чтобы обольщаться насчет женщин. Особенно он не доверял интеллектуалкам. Эти всегда хотят влезть в душу, вытрясти из нее все – и только так чувствуют себя счастливыми. Он до дурноты не выносил душевных излияний и дешевых откровений.

Дождь не переставал лить, и Крону начинало казаться, что за окном нет ничего, кроме дождя. Он заглушал все звуки, ним пропахло все насквозь, даже постель, в которой он лежал. Вокруг царила какая-то зеркальная пустота, и в нее, как в жестяную банку, падали, шумно ударяясь, капли воды. Крон взглянул на часы – время восхода. Какая-то невидимая сила подняла его с кровати и выбросила в серую утреннюю пустоту под тяжело падающие капли дождя.

Когда Крон добрался до набережной, дождь перешел в морось и навис над морем, как тяжелый сизый дым. Небо еще оставалось затянутым волокнистыми тучами, и только на востоке тускло алел небольшой просвет, предвещая восход. На бульваре южный ветер шумел длинными, отяжелевшими от влаги листьями пальм, сливаясь с шумом моря. Волны грузно наваливались на берег и уползали назад, таща за собой жалостно стонущую гальку. На берегу не было ни души, похоже, что в такую погоду только одному ему вздумалось прогуляться. Крон долго смотрел на бесконечную и бессмысленную атаку волн, осаждающих каменный берег, и думал о нелепости этой прогулки. За тучами не было видно солнца, только сквозь прореху в сером полотне неба пробивались его красные лучи, рассеиваясь в пелене мелкого дождя и окрашивая горизонт нежным амарантовым цветом. Он чувствовал, как отяжелела и неприятно липла к телу его мокрая одежда, и ругал себя за то, что поддался какому-то глупому порыву. Она не пришла и не могла прийти. Только сумасшедший мог выгнать себя из дому в такую погоду.

Встретил он Ирму через два дня, она снова стояла у самой кромки воды и смотрела вдаль. На темно-синей плоскости огромного волнующегося пространства ее одинокая фигурка в белом выглядела потерянной песчинкой перед невероятной мощью этой водной глыбы, которой достаточно напрячь лишь один свой мускул, чтобы поглотить все живое вокруг. И только какая-то невидимая любовь сдерживала эту мощь. Ветер гнал из-за бледного розовеющего горизонта крупные волны, они с шумом обрывались у самого берега, цеплялись мягкими белыми лапами за камни, но следующие за ними другие, мелкие волны, тянули их обратно в свою стихию. И казалось, что все в мире было подчинено какой-то одной большой цели, которой никто и никогда не знал, но все следовали ей.

– Я все-таки надеялся, что снова найду вас здесь. – Крон заметил ее еще издали, прогуливаясь вдоль пляжа по пальмовой аллее. Не желая напугать своим неожиданным появлением, он подошел к ней довольно шумно, умышленно вороша ногами камни, так, чтобы она услышала его шаги. – Ирма! Откуда у вас такое необычное имя? – Она повернулась и удивленно посмотрела на него.

– Вы знаете, как меня зовут? – Ее глаза подозрительно сузились, но через мгновение взгляд немного потеплел. – Хотя, конечно же, Никитин вам сказал мое имя. Ведь это вы с ним были тогда в ресторане, я еще в прошлую нашу встречу вас узнала.

– И все-таки, откуда у вас такое имя?

– Моя бабушка была наполовину латышка. Она мне и дала это имя в честь своей матери. – Ирма медленно пошла вдоль воды, осторожно ступая босыми ногами по гладким камням. Крон последовал за ней. Белое платье Ирмы стало до половины мокрым и почти прозрачным от брызг. Она не надела шляпу, и ее волосы свободно развивались на ветру, переливаясь все тем же шафраном.

– Что еще вам говорил Никитин обо мне?

– Только то, что случилось с вами… там…дома. Вы много пережили…

– Не будем об этом… – она резко оборвала его, но потом ее голос смягчился. – Главное, что сейчас мои дети в безопасности. Остальное теперь совсем неважно, как и неважно то, что могло бы с нами когда-либо случиться, но не случилось. – В ее словах не было ни боли, ни жалости к себе, но они подействовали на Крона сильнее, чем все жалобы мира, ищущие утешения. Ни одно откровение, которое он когда-либо слышал от женщин, не вызывало в нем столько душевного участия, как эти, нисколько не обнажившие душу слова. Совершенно неожиданно для самого себя Крон мягко положил руку ей на плечо и медленно повернул лицом к себе.

– Ирма, ты могла бы меня полюбить? – Он услышал свой голос как будто бы со стороны, глухой, далекий и чужой. Она не отпрянула от него, не рассмеялась ему в лицо, не оскорбилась, смотрела отстраненно, широко открытыми глазами перед собой, словно ничего не видя. Крону показалось, что она не поняла его. – Пусть не сейчас… когда-нибудь. – Но Ирма выпрямилась и тихо покачала головой.

– Я не могу любить, ни теперь, ни когда-нибудь. – Она спокойно убрала его руку со своего плеча и снова медленно пошла вдоль берега, мягко увязая ступнями в мелкой мокрой гальке. Крон поднял плоский, отполированный, как бляха на солдатском ремне, рыжеватый камень и, размахнувшись, с отчаянием бросил его в море.

– Почему же, Ирма? – Она не ответила и продолжала идти все тем же неторопливым шагом. Крон чувствовал всю глупость и нелепость своего положения. Между ними воцарилось молчание, больше они не заговорили ни разу, словно оба почувствовали, что любые слова уже не имеют никакого смысла. Уйти теперь было бы еще глупее, и Крон продолжал следовать за ней, к тому же Ирма не пыталась от него избавиться.

Они вышли на бульвар. Здесь было по-утреннему свежо, пахло хвоей и мокрой травой. Развесистые деревья мягко шевелили ветками, потягиваясь и сбрасывая с себя остатки сна. Погруженные каждый в свои мысли, они не замечали ни трусцой пробегавших мимо бегунов, ни воркующих возле фонтана голубей, ни пробивающихся сквозь ажур листвы солнечных лучей. Все так же в молчании они пересекли парк, прошли по длинному зеленому коридору и, наконец, оказались на центральной улице, вымощенной крупной брусчаткой. Город просыпался медленно и как-то нехотя, улицы не спешили заполняться транспортом и людьми. Но даже те редкие прохожие, которые попадались им навстречу, похоже, никуда не торопились. Дворники лениво мели чистые тротуары, с натугой открывались двери магазинов и маленьких пекарен, на газонах в тени вяло потягивались бездомные псы. В этом городе не любили суеты. Минув несколько кварталов, Ирма остановилась на углу одной из улиц и повернулась к своему спутнику.

– Дальше не нужно идти, я пойду одна. – Ее голос прозвучал спокойно и твердо. Крон кивнул головой.

– Простите, если я вас обидел.

– Я не из обидчивых. Но пообещайте мне, что больше не будете искать со мной встречи. Так будет лучше для нас обоих.

– А если мы встретимся случайно?

– Вы сделаете вид, что не знаете меня.

– Почему так жестоко, Ирма? Вы мне вовсе не даете никакого шанса?

– Какой шанс? – Ее голос стал вдруг раздраженным. – Разве Никитин вам не говорил, что я из тех женщин, чью любовь покупают на одну ночь…?

– Ирма! – У Крона перехватило дыхание, словно его ударили в солнечное сплетение. Он испытал почти физическую боль, так что даже на лбу выступила крупная испарина. – Скажите, что это неправда!

– Это правда. – Он не хотел верить услышанному, но по холодной бледности ее лица Крон понял, что она говорит правду. Да и Никитин ему об этом, кажется, намекал. В нем вскипело чувство досады и разочарования, но вдруг он спохватился; ему ведь были хорошо известны такие женщины, продажные девицы или распутные скучающие дамы. Его всегда злила их бесстыдная наглость, раздражала раскованная уверенность, отвращало грубое кокетство. Но в Ирме ничего этого не было! Она не походила на тех созданий, которых он презирал. До сих пор ему казалось, что он разбирается в женщинах, но теперь чувствовал себя просто мальчишкой.

Когда он немного справился со своими эмоциями, Ирмы уже рядом не было. Внезапно его охватило какое-то необычное спокойствие, и даже равнодушие. Но это длилось всего несколько мгновений. В нем снова закипела страшная досада, какой-то внутренний протест. Необходимо было с кем-то поговорить, и единственный, к кому он мог пойти, был Никитин. Забыв о раннем времени, Крон отправился к нему.

– Что-то случилось? – Никитин открыл дверь и, сонно зевая, впустил раннего гостя. – Проходи на кухню.

– Расскажи мне все, что ты знаешь об Ирме! – Крон не умел заходить издалека и выпалил все как есть прямо с порога.

– Ты ненормальный! Врываешься ко мне в такую рань и требуешь что-то тебе рассказать. – Никитин уставился вопросительно на приятеля. – Что собственно произошло за то короткое время, пока мы с тобой не виделись?

– Почему ты мне не сказал, что она…?

– Вот оно что! Не такая, ты хочешь сказать? Да, не такая. И более того – она необыкновенная женщина. Был бы я свободным человеком, то непременно бы на ней женился.

– Никитин, давай без шуток!

– А я и не шучу. Что ты можешь знать об отчаянности женщины, которую лишили всего, даже права на само существование? Что в сравнении с этим твоя убогая мещанская мораль? Мертвая птица в лапах сильного хищника, имя которому – безнадежность. Все мы становимся ханжами, рассуждая о чужой нравственности, и либералами, когда речь заходит о нас самих.

– Кем она была там, дома, до того, как приехала сюда? – Крон злился. Ему казалось, что если бы Никитин стал говорить об Ирме плохо, то это бы охладило его и, возможно, заставило бы о ней забыть. Но тот словно подливал масла в огонь, возбуждая в нем еще больший интерес.

– Кажется, преподавала в музыкальной школе. Но здесь всем нам приходится забывать, кем мы были у себя дома. Мы – живые обломки развалившейся родины. Бедные, слабые и безродные… Наши мечты обманчивы, надежды бескрылы. – Никитин достал из холодильника две бутылки пива, откупорил и протянул одну Крону. – Поменьше думай обо всем этом. Я уже тебе говорил, что такого рода размышления – вещь бесполезная. Пока человек просто покоряется судьбе, он не тяготится своим положением, но стоит ему начать размышлять о ней, он найдет ее несправедливой.

– Скажи, почему ты все время ее оправдываешь?

– Я никого не оправдываю и никого не осуждаю. Просто никогда не давай оценку тому, чего не можешь понять. И мой тебе совет: оставь Ирму в покое, если ничего не можешь для нее сделать. Надеюсь, ты меня услышал.

Ночью Крон долго лежал без сна, слушая непрерывное стрекотание цикад, доносившееся из зарослей кустарника под окном. Воздух был пропитан одуряющим запахом ночных маттиол, накатывающимся теплыми волнами с каждым новым дуновением легкого ветерка. Сквозь прозрачную колышущуюся занавеску проникал мягкий свет луны, падал на край кровати, пробирался светлой полоской к подушке. А где-то в темном небе дрожали тысячи звезд. Крон не видел их, но наверняка знал, что они там есть. Все это будоражило его воспаленное сознание. Такая ночь могла показаться упоительной для романтиков, поэтов и счастливых влюбленных, но для одиноких она была невыносимой, невыносимой своим очарованием, которое не с кем было разделить. Крон старался не думать об Ирме, однако, сколько не пытался сосредоточить свои мысли на чем-то другом, пустяшном и несущественном, они все время возвращались к тому, что его мучило. Сотни, десятки сотен, таких как Ирма, Никитин, да и он сам, примкнувших к бродячему племени изгоев, задают себе один и тот же вопрос, как жить дальше. Наверное, такой же вопрос задают и те, кто остался на родине, но также не любимы ею. Всякая любовь должна быть взаимной, и к родине тоже. Иначе, какой в ней смысл? Крон поймал себя на мысли, что вовсе не чувствует никакой тоски по родине. Ностальгия – несколько преувеличенное, пафосное и поверхностное чувство, на подобии тех, которые испытывают расставшиеся любовники: вроде бы еще и тянет друг к другу, но возвращаться не хочется. Можно взгрустнуть ностальгической грустью о дунайских бескрайних степях и цветущих каштанах Крещатика, сидя под густыми калифорнийскими пальмами или в уютной уличной кофейне на Елисейских Полях, но тосковать навзрыд о родине, когда только одна мысль о возвращении туда делает тебя несчастным, казалось Крону притворством. Раз уж ты покинул свой дом, значит, там тебе было настолько плохо, что чужбина показалась спасением. Теперь он, как ему казалось, понимал Ирму, понимал ее отчаянность и страх, страх перед возвращением туда, где она много страдала. Он должен был непременно увидеть ее снова.

Следующие несколько дней Крон провел в компании Никитина, тот, как и обещал, помог с работой. Место экспедитора по снабженческой части вполне устраивало Крона. Это давало ощущение свободы, к тому же была возможность осмотреться и привыкнуть к стране, где ему предстояло прожить, может быть, не один и не два года. Из отеля он переселился в дом ближе к центру и дальше от моря, сняв у хозяев большую светлую комнату на втором этаже со своей отдельной террасой и винтовой лестницей, спускающейся прямо в тенистый, утопающий в зелени двор. Все эти хлопоты на какое-то время отвлекли его от Ирмы, но желание снова увидеть ее стало только сильнее. Что именно он скажет ей при встрече, Крон не знал, но каждое утро ждал ее у моря, прогуливаясь вдоль пляжа, по вечерам заходил в бары и рестораны, однако Ирмы нигде не было. Он бродил по улицам, всматриваясь в женские лица, и не встречал никого, хотя бы немного похожего на нее.

И все-таки спустя неделю он увидел ее из окна кафе, выходившего своим стеклянным фасадом на одну из центральных улиц города. В последние дни большую часть свободного времени Крон проводил в подобных заведениях, развлекая себя тем, что изучал разномастную публику в зале или просто наблюдал за улицей, где все время было людно. Это бессмысленное занятие отвлекало его от самого себя, он сосредотачивался на разнообразности фигур и одежд, выражениях лиц и манерах. У большинства посетителей, многие из которых туристы, был зачастую самодовольный вид. Казалось, что они наслаждаются тем, что могут себе позволить тратить деньги, собственно для того они сюда и приехали. Какую-то часть составляли местные, отличающиеся от приезжих энергичной жестикуляцией и добродушным выражением лиц.

В конце концов Крону надоело рассматривать посетителей кафе, и он всецело погрузился в созерцание улицы. Среди прохожих тоже преобладали приезжие, неспешно снующие по улицам и с интересом глазеющие по сторонам. По их праздным лицам мало что можно было прочесть, кроме одного: их развлекает то, что они видят вокруг себя. Лица местных, наоборот, говорили о многом, особенно женские. Молодые девушки с негодованием отворачивались от мужчин, бросающих в их сторону дерзкие взгляды. Женщины постарше несли на своих усталых лицах печать укоренившейся целомудренности, граничащей почти с безразличием. Это сказывалось даже в их одеждах, неярких и невычурных. Крон заметил, что большинство женщин было одето во все черное, несмотря на тридцатиградусную жару. Мужчины же, напротив, позволяли себе более яркие цвета, что, впрочем, оправдывалось их природной эмоциональностью и горячностью.

Уставившись в окно, Крон внимательно изучал движущихся по тротуару людей, как вдруг в живом потоке мелькнула знакомая шляпка, та самая шляпка, которая была на Ирме в их первую встречу у моря. Его охватило сильное волнение, как будто перед прыжком с большой высоты. Поспешно расплатившись за кофе и коньяк, он вышел на улицу и, пробираясь сквозь толпу, бросился вслед за ней. На перекрестке он догнал Ирму, но близко не подходил, держался на расстоянии. Она не оборачивалась, шла стремительно и легко, совершенно не подозревая о том, что кто-то следует за ней. Через некоторое время Ирма свернула в одну из боковых улиц, где почти не было прохожих, и Крон, боясь, что она скоро войдет в один из тесно прижавшихся друг к другу серых домов, решился окликнуть ее. Она оглянулась, продолжая идти своей легкой упругой походкой.

– Это снова вы? – В ее ровном голосе не было враждебности. – И давно вы идете за мной?

– Ирма, давайте поговорим.

– О чем? – Она остановилась и повернулась к нему лицом. – Мне казалось, что мы уже все сказали друг другу.

– А может быть, все-таки не все?! – Он заранее мысленно готовился к разговору с Ирмой, обдумывая нужные слова и прокручивая их по многу раз в голове, но теперь, когда она стояла перед ним реальная, зримая и ждала со спокойным и мягким блеском в глазах его объяснений, Крон растерялся. Все заготовленные им фразы казались теперь глупыми и неуместными. Что, собственно, он может сказать женщине, которая была ему близка лишь в его воображении?! На самом деле она жила своей жизнью и, вероятнее всего, даже не вспоминала об их последней встрече.

– Ирма, я хочу быть вашим другом, просто другом и больше ничего.

Она долго и серьезно смотрела на него своими умными проницательными глазами, ничего не говоря в ответ. Крон досадовал на себя за то, что, как казалось ему, снова поставил себя в глупое положение. Его лицо выражало такую потерянность, что Ирма невольно улыбнулась.

– Только не смейтесь надо мной, – он почувствовал еще большую неловкость, – я, наверное, выгляжу сейчас очень глупо.

– Ну что вы! Я и не собиралась над вами смеяться, хотя после последнего нашего разговора такое ваше желание мне кажется нелогичным.

Они пошли рядом по ставшей почти безлюдной улице. В мягких сумерках зажигались первые огни, погружая город в золотистую дымку.

– Да, я с вами согласен, предлагать женщине, к которой испытываешь чувства, только дружбу, ненормально, даже ущербно. Но ведь на большее я не могу рассчитывать. Мне без разницы те мужчины, которые окружают вас. Я хочу сказать, что думаю о вас гораздо лучше, чем когда-либо думал о женщинах вообще.

Повернув голову, Ирма недоверчиво посмотрела на него и снова ничего не ответила. В ее глазах отражался свет фонарей. Крон ругал себя за свою прямоту и глупую несдержанность. Он опустил голову и посмотрел себе под ноги.