Солнце уже не греет опустевшие поля. Тронутые первой изморозью они кажутся обескровленными и бездыханными. Трясясь в кузове полуторки, Катц смотрит неподвижным взглядом в бескрайнюю голую степь. Есть ли где за этими горизонтами место, куда бы он устремился с радостью? Барух мечтал о Палестине. А он, Катц, о чем мечтал? У него не было никаких стремлений. Он нес в себе темную пустоту, вытеснившую всякие желания и страсти. Ему хотелось бы желать, пускай чего-то невозможного, несбыточного, требовать от жизни незаслуженного, вожделеть запретного. Дорого бы дал за всякое хотение, но в его сухостойной душе, как в бесплодном чреве, не зарождалось ни одного желания. Даже в его бесформенном чувстве к Катерине, возникшем скорее как благодарность за ласковое слово, не было никакого желания. Он и в помыслах не желал обладать ею. Не из чувства любви или жалости взял на себя ее вину. Нет. Здесь не было высокого мотива. Просто у нее было то, чего не было у него – желание жить, жить для кого-то и для чего-то.

Заглушая шум мотора, протяжно и нудно воет в степи ветер. Катц ежась от холода, расстегивает портфель. В портфеле аккуратной стопкой сложены беленькие носовые платки.

«Я давно уже умер, но продолжаю жить, как сухое дерево, в котором давно не бродит сок. Зачем цепляться мертвыми корнями за почву, если ничего уже не можешь из нее высосать? Ждать, пока тебя тюкнут топором или сам повалишься от ветра? Но это невыносимо…».

Закоченевшими пальцами он достает из портфеля платки и связывает их концы между собой тугими узелками. Подергав, пробуя на прочность связанную из платков веревку, сует ее в карман пальто. Впереди виднеется небольшой лесок. Катц стучит кулаком по крыше машины.

– Чего тебе? – высовывается из окна оперуполномоченный.

– Мне бы по нужде, – старается перекричать гул мотора Катц.

Въезжая в лесок, машина останавливается.

– Трофим, – говорит водителю оперуполномоченный, – проследи за ним.

– Да куда он денется, – тому не хочется вылезать из машины на холод.

– Проследи, говорю. Мало ли чего…

Катц углубляется в лес, плутая между деревьями. Приставленный к нему Трофим идет следом на расстоянии.

– Эй, не иди далеко, – теряет терпение сопровождающий.

– А вы отвернитесь, – кричит ему Катц.

– Не положено.

– Я так не могу.

– Ладно, – соглашается Трофим, – только быстрее давай там. Холодно.

Воспользовавшись моментом, когда сопровождающий отвернулся к дереву справить свою нужду, Катц достает из кармана веревку из платков и вяжет на ней петлю. Другой конец привязывает к первому попавшемуся суку и сует голову в петлю. Ну, вот и все! Крепко зажмуривает глаза и поджимает ноги. Раздается сухой треск. Сук обламывается и Катц с уханьем падает на землю. С веток срываются стайки потревоженного воронья и с пронзительным криком мечутся над голыми кронами деревьев. На шум прибегает Трофим, застегивая на ходу ремень.

– Ах ты, жидовская морда! Повеситься хотел! А ну-ка подымайся!

Тяжелый начищенный сапог больно врезается Катцу в бок. Он лежит на подмерзлой земле вниз лицом, не открывая глаз. В низко плывущих серых тучах теряется недовольный крик воронья.