Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колёс,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слёз.
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.
Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.
Спасибо, Борис Леонидович54! Палашов так давно не звонил тёте! Записная книжка. Вот её номер. Пальцы порхают с кнопки на кнопку. Откуда это чувство бурного оживления? Просто водопад жизни изнутри. Он соскучился по её голосу.
– Алло! – О, это бас дяди Серёжи! Он дома! – Слушаю!
– Серёжка, дорогой, здорóво! – дядька был старше всего на пятнадцать лет, и Евгений общался с ним на «ты».
– Женёк, ты, что ли? Привет! Чего такой радостный? Случилось что-нибудь?
– Очень рад тебя слышать. Случилось? И да, и нет. Работаю, как обычно. Сдал пару дел недавно в суд. Одно тяжёлое. Парня молодого убили. Ну, да чего я буду на твою голову здоровую это перекладывать! Сам-то как? Как живётся-можется?
– Нормально. Служу.
Серёга служил подполковником мотострелковых войск в 32-м военном городке города Екатеринбурга.
– Зарплату платят?
– Платят.
– Боевой дух как?
– Стараемся держать. Полегче теперь, чем было лет пять назад.
А пять лет назад приходилось ему не слаще, чем Палашову в правоохранительных органах: солдат кормить нечем, одевать не во что, зарплата унизительная, да и ту задерживают. Самострелы, самоволки, массовые увольнения. Салаги-срочники на войне. Дедовщина, с которой старается справиться командный состав. Дезертирство. Трудно представить, как Серёга всё это выдержал.
– Веронику позовешь мне? Хочу голосок её услышать.
– Без проблем. Сейчас позову. – И уже куда-то в глубину квартиры загудел: – Ничка, иди скорей. Женёк звонит.
Трубка выдержала небольшую паузу, а потом вскрикнула радостным тёткиным голосом:
– Женька, привет! Неужели женишься? На свадьбу звонишь пригласить?
– Привет, дорогая! Не беги впереди паровоза. Просто я звоню. Соскучился по вам.
– А чего тянешь-то? Почему не женишься? Тебе сколько уже? Двадцать восемь?
– Да. Только ты не забывай, что я не военный, как твой благоверный, а следак. Это за военными девки толпами бегали, да и бегают, наверное, а за следователей никогда не было престижно замуж выходить. Познакомиться сложно, встречаться тоже некогда.
– Зато вас не бросают из города в город. На учениях вы тоже не торчите.
– Что есть, то есть. На дежурствах торчим зато, в командировках.
Как-то не выходило у Палашова перейти на излияние души, попросить совета, хотя Вероника сама о женитьбе заговорила. Как он сейчас начнёт рассказывать ей об одиночестве, о тоске, что заела? Она ведь ничего толком не знает ни об одиночестве, ни о племяше. Не знает, что он жил с Любой, а теперь вдруг расстался. Слишком будет долго, и дорого обойдётся рассказывать и объяснять всё по телефону.
– Я, наверное, скоро буду переезжать в Москву, – только и смог он сообщить. – Обязательно позвоню вам с нового места, номер телефона скажу.
– А чего так? Ты же вроде не хотел?
– Вот буду жениться, приедешь ко мне на свадьбу, тогда и узнаешь всё. Пожелай мне чего-нибудь хорошего.
– Я желаю тебе много-много сил, особенно моральных. Физических, в моём представлении, у тебя достаточно. Не ронять себя, выдержать все испытания и обрести наконец-то любящую семью. Тыла тебе надёжного не хватает. Где голову приклонить?
– Спасибо тебе, дорогая! Очень надеюсь, что твои пожелания исполнятся. Мне и правда очень одиноко последнее время.
– Звони мне. Я всегда рада тебя слышать и готова помочь, если понадобится. У меня тут малые жениться собираются уже, а тебе сам Бог велел.
– Ты передай от меня привет Славе и Лере! Пусть у них всё устроится!
Положив трубку, Палашов подумал: «Вот чего звонил, спрашивается? Так, наверное, и Вероника подумала».
***
В день заседания суда Палашов скорее ушёл в сторону от Милы, но недалеко от здания. Чувство долга и глубокой личной заинтересованности задержало его. Он успел выкурить две сигареты, когда из здания суда вышла Марья Антоновна. К ней он и направился.
– А, Женя, здравствуйте!
Скромно одетая женщина, зажавшая старую сумочку с чрезмерным усилием, выглядела поникшей и изнурённой. Он представил, каково ей было выслушивать столько раз о мучениях, пережитых её сыном. Он, Палашов, пожалуй, и сам не в лучшей форме сейчас.
– Марья Антоновна, как вы? – Он вгляделся пристально в её лицо, давая ей понять, что это не праздный вопрос вежливости. – Вас есть кому отвезти домой?
– Да, не волнуйтесь, меня отвезут Леоновы.
– На следующее заседание они, должно быть, не поедут. Я приеду к вам и отвезу вас 19 ноября. Скажите мне, вы в чём-нибудь нуждаетесь?
– Нет. Всё в порядке. Пока летних запасов хватает. Да не так уж много мне и надо одной.
– Я понимаю, сейчас не очень удобно разговаривать. Я приеду к вам и поговорим. Сейчас только скажите, как вы себя чувствуете?
– Ох, чувствую, Женя, чувствую. Вот в ноябре я вам и отвечу на ваш вопрос. Как ваши дела?
– Мои дела, так же, как и ваши, непросты. Двоякое состояние и чувства полярные. Вы, главное, держитесь, хорошо? Если будет тяжко, звоните мне, ладно? У нас с вами никого нет, будем держаться друг за друга.
– Спасибо на добром слове.
– Это не просто слова. Я на вас надеюсь и рассчитываю. И вы на меня положитесь, хорошо?
– Да.
– Тогда до встречи!
– До встречи!
В это время он увидел приближающегося Ваську Леонова, который ему улыбался и говорил одними губами «Спасибо!». Палашов не придумал ничего лучше, чем кивнуть и подмигнуть пацану.
– Марья Антоновна, пойдёмте в машину, – позвал Василий, и женщина окинула Евгения прощальным взглядом.
– Василий, погоди минутку.
Леонов вернулся и подошёл ближе.
– Помнишь, я тебе вопрос задал: заступишься ли ты за Валю?
– Помню, – вздохнул Васька.
– Так вот. Может быть, случая не представится. Но если когда-нибудь Валю будут обижать… Я не имею в виду ерунду какую-нибудь… Если по-настоящему будут обижать, сам умри, но жену свою защити. Понял?
– Понял.
Васька озадаченно почесал в затылке.
– Ну, всё, – Палашов хлопнул его по плечу, – дуй к своим!
Потом следователь, не чуя ног под собой, пошёл на Свободную улицу и там ещё работал с бумагами, задержавшись допоздна. Этот день стал долгим и тяжёлым, но и счастливым.
***
18 ноября выдалась на редкость чудесная погода, тёплая и солнечная. К вечеру, укутавшись в чёрный плащ, Палашов сел в «девятку» и отправился через Зарайский мост в Спиридоновку. Солнышко хоть и весёлое для ноября, природа приготовилась к зимней спячке; сбросив наряды, стояли голые деревья в ожидании, когда укроет их белоснежным одеялом. Впрочем, темнело очень быстро, и следователь надеялся на сухую дорогу, иначе ничего не стоило застрять в какой-нибудь вязкой луже на подъезде к деревне. Галина Ивановна сообщила ему в пятницу, что они уже законопатили свой домик на зиму и до весны ездить не будут. В связи с отбытием дачников у следователей как раз прибавлялись дела – сезонные кражи со взломом.
В выходные он основательно затарился мясом и фруктами и сейчас вёз их Марье Антоновне. Завтра разговаривать будет некогда, поэтому наперекор ночному холоду он ехал накануне условленного дня. В его план входило поговорить с женщиной, перекантоваться ночью в машине, а утром отвезти её в суд. Сердце трепыхалось как дикая птица в клетке. Со Спиридоновкой было связано много воспоминаний, которые его не отпускали. На подъезде к деревне он выкурил сигарету.
Дом Кирюшиных стоял с забитыми окнами, деревья больше не прикрывали его, и он казался беззащитно нагим. Дорогой дом, в который его привели печальные обстоятельства. А вот и Ванечкин кирпичный домик, словно ожидающий его с маяком в виде светящегося окна.
Палашов загнал машину в проулок и заглушил мотор. Слышала ли его Марья Антоновна? Он поднялся по ступенькам и настойчиво постучал в дверь. Ответом послужил шелест внутренней двери, мужчина пошумел:
– Марья Антоновна, это Палашов. Откройте, пожалуйста. Я решил не дожидаться завтрашнего дня. Завтра времени не будет для разговоров.
Она быстро прошла к двери и скрипнула засовом. Он увидел её силуэт и ступил к ней в темноту, поставив сумки на пол и затворив за собой дверь.
– Простите, что я вот так запросто явился. Я уже обнимал вас однажды. Позвольте и теперь.
И тут же, не дожидаясь её ответа, шагнул к ней и заключил в объятия. Она пахла деревенским домом, печным дымом и козьим молоком. Он как будто вернулся домой. На ней было простое ситцевое платье, и от неё исходило тепло. Так же быстро он отпустил её, не дожидаясь, когда ей станет неловко и она попросит его об этом.
Гость и хозяйка прошли в светлый, тепло натопленный дом и уселись за стол. Марья Антоновна устало улыбнулась ему. Посидев молча, с минуту глядя друг на друга, они снова вскочили и начали суетиться. Она пошла к плите ставить чайник, а он снял плащ, джемпер и положил всё это на соседний стул. Вышел на терраску и тут же вернулся с сумками.
– Женя, вы похудели очень и волосы теперь стрижёте коротко.
Он начал доставать продукты на стол. Она обернулась и только сказала:
– С ума сошёл. Спасибо.
Марья Антоновна убирала всё в холодильник, осуждающе потряхивая головой из стороны в сторону.
– Зачем всё это? Я вам и так обязана.
Он мотнул головой, отметая и эту тему разговора.
– Сядем, Марья Антоновна.
Оба вернулись на места за столом.
– Вы сказали в прошлую нашу встречу, чтобы я в ноябре спросил, как вы себя чувствуете. И вот я спрашиваю.
– Мне уже лучше. Токсикоз только прекратился на днях. Так что едок из меня был тоже так себе. Я жду ребёнка… от него.
Она поднесла руку к губам, словно из уст вырвалось что-то непотребное.
– И вы до сих пор не встали на учёт, – совершенно спокойно, без какого-либо удивления, подытожил Палашов, словно ничего другого и не ждал.
– Нет, встала. Я была у доктора в Венёве. Он мне прописал витамины.
– Вы решили оставить ребёнка?
– Зачем-то Господь мне его послал на старости лет. Раз дал, значит, поможет и выносить, и родить, и на ноги поставить. А коли нет, так нет. Я ведь сама не сопротивлялась. Я не смогла, Женя, понимаете? Я не доглядела за одним ребёнком, самым чудесным, самым любимым, понимаете? Вот мне ещё один шанс исправиться как мать. Родить ещё одного, полюбить его, воспитать и сберечь.
– Ну, я рад всё это от вас слышать. Просто камень с души.
– Малыш ведь не виноват… А я не буду одна. Живая душа рядом – такое счастье.
В этом Палашов отлично её понимал.
– Но вы ведь не сразу решились? Соседи уже знают?
– Я никому по-прежнему не говорила, но Вениаминовна, должно быть, догадалась. Она раз видела, как я у забора наизнанку выворачиваюсь. Пока ещё не очень заметно, но, надо думать, через пару месяцев все сами узнают. Первое время у меня у самой в голове всё это не укладывалось. Да вы помните, как я плакала. Только вам смогла сказать. После этого мне как-то легче стало. Я начала усиленно думать. Вот и надумала обо всём, что вам только что поведала.
– Вы и правда так думаете, Марья Антоновна?
Он сверлил её взглядом. Она смутилась.
– Иногда мне хочется его убить, – призналась тихо она.
– Ребёнка?
– Упаси Бог! Тимофея. Его хочу убить. Я их разделила: ребёнка и его.
Евгений почесал лоб и тут же заговорил светло и весело:
– Вы станете и мамой, и бабушкой, представляете?
– Мила-солнышко деточку ждёт?!
– Да. Ребёнка ждёт от Вани. Не говорила?
– Догадки у меня были.
Евгений опустил глаза. Марья Антоновна подскочила, ушла к рабочему столу и начала наливать чай.
– Женя, хочу вам признаться. Мне ведь многие помощь предлагали: и Кирюшины, и Леоновы, и Паша Круглов, и Захар Платонович с Клавдией Семёновной, и Дуся обо мне постоянно справляется. И вы вот помогаете. И скажите, пожалуйста, с какими глазами мне эту помощь принимать? – Марья Антоновна обратила лицо на Палашова и замерла на минуту, продолжая говорить. – Ни в чём я таком особом не нуждаюсь. Мне Ванечку пришлось поднимать одной, и ничего, справилась. Ну, позвоню я Кирюшиным, и что попрошу? Ваньку мне никто не вернёт, к кому бы я ни обратилась. Хоть Господа Бога моли, не вернёт. Вам спасибо большое за помощь. – Женщина снова засуетилась. – Я вижу она прямо от сердца вашего идёт. И отказаться не могу, но и что просить – не знаю. Вам свою жизнь надо устраивать. – Она пришла с полными бокалами к нему за стол. – Говорите. Может, и я на что сгожусь?
– Я нашёл себе самого лучшего агента. Получаю всю информацию от первого лица. – Чувствовалось, Марья Антоновна не совсем понимает, о чём идёт речь. – Это Галина Ивановна, – прояснил Евгений. – Но общение с ней просто не даёт ране заживать. Это как продолжать боксировать разбитыми руками.
– Я сразу почувствовала между вами с Милой… Ну, не знаю… какой-то общий кокон, что ли. Вы как будто единой паутиной окутаны. Две несчастные гусенички.
Евгений усмехнулся такому сравнению.
– Вы уж меня простите, но и вы в похожем коконе находитесь. И ваш безмолвный диалог с Глуховым на суде тоже произвёл неизгладимое впечатление. Уж простите, что я об этом…
Марья Антоновна покраснела и уставилась в чашку, обхватив её руками.
– Что касается моей жизни… – Палашов заговорил о себе, заметив, как женщина стушевалась. – С этим делом я попал как кур в ощип. Мне жалко этих ребят, которые жили себе не тужили и вдруг так нарвались. Особенно девчонок. А из них Милу и Олесю. Не поверите, мне и Глухова жаль. Он же в ловушку себя загнал. Бедные его родители. Про вас я вообще молчу. А с Ваней у меня был эпизод в морге. Я чувствовал, что мы с ним одно целое. И сейчас я ощущаю, что унаследовал за ним. Зона его ответственности перешла ко мне. А когда вы этот кокон заметили?
Марья Антоновна отпила чаю прежде, чем заговорить.
– Помните, Мила у меня была, а вы пришли и молча встали возле входа и ждали, пока мы разойдёмся?
Евгений кивнул.
– Тогда и почувствовала в первый раз. А уж на кладбище поняла окончательно, когда она сбежала, а вы пошли за ней.
– Она не могла принять Ваню, лежащим в гробу. – Палашову стало грустно от нахлынувших воспоминаний. «А я его только таким и видел – мёртвым». – Как думаете, только вы этот кокон почувствовали или остальные присутствующие тоже?
– Вашему агенту Галине Ивановне и гадать не нужно. Она и так всё знает, да и Олегу Андреевичу она, должно быть, рассказала уже.
Палашов почувствовал движение у ног, опустил глаза и увидел полосатую кошку. Та потёрлась о его ногу, но при попытке погладить её по голове ловко увернулась и отправилась к хозяйке.
– Ну, что тебе, Тельняшка?
Кошка потыкалась носом в ладонь Марьи Антоновны.
– Тельняшка? – Евгений отпугнул кошку громким смехом. – Это Ванька придумал, – заключил он, отсмеявшись.
– Ага. Вместе с Пашкой они так изгалились.
– Молодцы ребята!
И вдруг веселье схлынуло как не бывало.
– Марья Антоновна, вы позвоните мне завтра, слышите? Как всё пройдёт на суде рассказать.
Её глаза превратились в два грустных омута, которые затягивали его всё глубже. И когда он почти уже утоп, женщина наконец кивнула. Ему нужно было всё ей объяснить:
– Я больше не могу слушать эту историю, поймите меня. Я варюсь в ней с того самого дня, когда первый раз ступил в эту деревню. А перед этим первый раз увидел Ваню. То, что от него осталось, увидел. Меня это не порадовало, как вы понимаете. Скажем мягко, я не в себе теперь. Трудно мне даётся эта история. Всё, я больше ни слова не скажу. Простите…
Он грустно улыбнулся.
– Как думаете, Олег Андреевич сильно меня ненавидит?
– С чего ему вас ненавидеть-то? Это Мила устроила им весёлую жизнь, а не вы. Вы, Женя, просто делали свою работу.
– Бегать за расстроенными девчонками не входит в мои обязанности.
– А в чьи обязанности, скажите мне, входит за ними бегать?
Они ещё посидели недолго, а потом, как ни настаивала Марья Антоновна, чтобы мужчина заночевал в доме, Палашов снарядился в тёплые вещи и ушёл спать в машину со словами: «Простите. Мне надо подумать. А вы закройтесь получше».
На самом деле думать ему не хотелось. Напротив, вытряхнуть бы всё из головы и просто тупо забыться сном.
Утром Палашов не чувствовал себя отдохнувшим. Спать в машине было неудобно: тело затекло и болело плечо, ноги замёрзли, и всю ночь какая-то муть вертелась в голове. Дверь в дом Марьи Антоновны была открыта, Тельняшка лизала сметану в миске, но при виде мужчины убежала за печку, задрав хвост.
– Доброе утро!
Евгений понял по глазам женщины, что ей ночью тоже плохо спалось. А ведь их двое теперь: где-то в глубинах тела затаился малыш. Будущий папаша знать не знает об этом. А вдруг знает, чувствует как-нибудь?
Он снял плащ, размял дюжее тело и прошёл к умывальнику. Марья Антоновна накормила его геркулесовой кашей на молоке. Они выехали заранее и прибыли менее чем за час. Палашов старался не тревожить больше женщину, на ней и так лица не было. Испытание – не только слушать, как издевались над сыном, но и смотреть виновникам в лицо. Снова и снова…
XXVI
– Судья отозвал обвинение Глухова в совращении малолетней, – рассказывала Марья Антоновна вечером по телефону, и Палашов внимательно вслушивался в малейшие интонации голоса сквозь треск телефонной линии и осенний ветер, хулигански врывающийся в разговор. И сам пребывал в неопределённости, и не мог понять, хорошо это или плохо для неё.
Пусть по другой статье, но председатель суда Борисенко накажет Глухова строже остальных – это несомненно. Голос Марьи Антоновны звучал устало и в унисон его собственному состоянию:
– Олеся может больше не приходить на заседания суда. Сегодня выступали прокурор и адвокаты. На следующем заседании подсудимым дадут слово, а потом, если судья успеет, то огласит приговор.
– Когда оно состоится?
– Шестнадцатого декабря. Мне Паша Круглов прислал письмо. Спрашивает, какие дела. Ещё прокурор допрашивал Тимофея, собирался ли он передать Ваню правоохранительным органам. Сын ведь тоже закон нарушил – проник в его владения, чуть не нанёс ущерб его имуществу, корове то есть.
– Не собирался он, Марья Антоновна, передавать Ваню в правоохранительные органы. Он сказал, что собирался его отпустить?
– Сказал, что не знал ещё, как с ним поступить. О милиции он не думал.
– Похоже на правду. Кирюшиных не было на заседании?
– Нет. Народу было меньше.
– Певунову и Рысеву адвокаты просят снисхождения?
– Конечно.
– Вам жаль их?
– Нет. Я не испытываю этого чувства. Я не могу. Им нет прощения. – Слова звучали буднично. Даже если они не хотели этого, они сделали всё, чтобы получилось именно так.
Мысли Марьи Антоновны об убийстве сына и о виновниках перегорели в её душе.
***
В пятницу днём, а дни теперь были куцыми и ёжистыми, Палашов небрежно сдвинул документы в сторону, освобождая на столе место для телефона. Пальцы непослушно прошлись по немым кнопкам. Три месяца минуло со дня, когда Палашов впервые увидел Милу Кирюшину. За это время номер уже въелся в память. Он звонил её маме более десяти раз, но опять это было волнительно. Чудо не случится – Мила не возьмёт трубку, – так к чему же эта неотвратимая внутренняя дрожь?
Приветливый голос Галины Ивановны почти сразу вырвался из аппарата: она ждала его звонка. Поздоровались.
– После выступления в суде Мила стала тихой и светлой. Она успокоилась. Ей удалось вас увидеть, а помните, как она боялась, что этого больше никогда не случится?
– Дайте мне ваш домашний телефон, – порывисто проговорил он скороговоркой, удивляясь самому себе.
– Вы хотите начать с ней общаться? – голос Галины Ивановны безусловно был воплощением разума, тогда как голос Евгения был сплошное чувство.
– Хочу её услышать, – чуть спокойнее пояснил мужчина.
– То есть вы её услышите, а она вас нет?
– Получается так.
– Это несправедливо. У вас и так одни преимущества перед ней. Вы многое узнаёте через меня, тогда как моя дочь, бедняжка, мучается безвестностью. Я же не могу сказать ей, что у вас всё хорошо.
– Это обманчивое впечатление. Иначе я не просил бы ваш домашний номер. Мне представляется, что преимущества у неё.
– Можете обижаться на меня, но я не допущу, чтобы вы ей звонили и молчали в трубку. Ну нет! К тому же, разве вы не вольны самостоятельно достать наш домашний номер?
– Я не могу на вас обижаться. И номер узнать могу. И узнаю. И я понимаю, что это моя придурь – общаться с вами вместо неё. Вы говорите: ей полегче?
– Да, но…
– Но?..
– В среду она ходила в консультацию и…
– Не тяните, умоляю вас.
– Ей пришлось долго ждать в очереди… Она упала в обморок.
Внутри у Евгения всё оборвалось. Мгновенно в сознании пронеслось, как она обмякла в его руках в посадке. Тогда она была в безопасности: он был рядом. А сейчас Мила одна…
– Алло?
– Да. Я здесь. Она сильно ушиблась?
– К счастью, нет. Сердобольные женщины успели усадить её на кушетку. На ней она и распласталась.
– Уф! Галина Ивановна, вы смерти моей хотите!
– Признаюсь, месяц и два месяца назад, когда смотрела на дочь, хотела порой. Только ваша смерть не способна облегчить ей страдания.
Он запустил руку в кудри, а попала она вместо кудрей в колючие пеньки. Провёл по ним и резко руку отдёрнул.
– Я вам клянусь, я приеду. Просто пока рано.
– Но моя дочь об этом не знает!
– Нет. Она знает! Я ей обещал. И вам обещал. Поверьте, мне сейчас не сладко.
– Но вы ещё не задохнулись.
– Только благодаря вам.
***
Палашов открыл окно, посмотрел вниз на почерневший газон и порадовался, что в Венёве давно никто не выпадал из окон. Холодный осенний воздух ворвался в кухню. Сигарета почти сама выскочила из пачки, и он подумал, что стал ещё больше курить. «Мои друзья теперь – пачка сигарет, да бутылка водки. Не спиться бы!» А сам продолжал жадно затягиваться и дымить в ночной холодный воздух, заслоняя от себя быстрые облака. Покончив с сигаретой, закрыл окно и уселся за стол к бутылке. Он гнал все мысли, кроме той, что хочет забыть, кто он такой. Вот это ему совсем не хотелось помнить. Истреблением самого себя он и занялся.
Психической реабилитации операм и следователям не полагалось, поэтому приходилось ходить или задеревеневшим, или моральным инвалидом. Задеревеневшим ничем не лучше, чем инвалидом. Самое лучшее – нормальная здоровая злость. И дерзость. Они в деле помогают. Но они помогают в настоящем деле – в борьбе с преступностью. Он же увяз, как муха в варенье, и на кого тут злиться, кроме себя самого?
Бутылка подытожилась быстро. Закуски не хотелось. Хотелось быстрее всё забыть. Особенно о том, что Мила одна, что нужна ему не меньше, чем он ей. Но забытьё не приходило. Он достал вторую. «Что же ты делаешь, Палашов?» И голосом одноклассницы Люськи: «Не пропадай, Палашов, слышишь?» Он забыл о бутылке и начал искать записную книжку. Она выпала из кармана брюк, когда он опрокинул в комнате стул с одеждой. Его не остановило падение стула, не остановило позднее время, не остановило то, что с Люсей они не виделись много лет, пока не встретились совершенно случайно. Он судорожно искал номер телефона, листая непослушными пальцами упрямые страницы. Наткнулся на топографическую карту Спиридоновки, которую начертила ему умелая рука Милы, выругался. Слишком многое их объединяет! Слишком! Продолжил искать. А вот и номер. Не передумал он звонить и тогда, когда пальцы не попадали в нужные кнопки, создавая какофонию звуков. С третьего раза он набрал наконец желанный номер. Ответа пришлось подождать. Палашов сидел на кровати рядом с тумбочкой почти в позе роденовского мыслителя. Настроен он был решительно, если смог дождаться, когда бархатный бас оборвал телефонные гудки:
– Алло.
Сон и недовольство поздним звонком пробрались в трубку.
– Эд… Эдуард? Чёрт! Прости! Вы спите?
– Уже нет, – пробасил мужчина.
– Это сле… Палашов.
– А! Палашов! – голос стал более дружелюбным. – Ну надо же!
– Мне Люся нужна.
–Хм! Понимаю. Она и мне нужна.
– Не издевайся! Мне сейчас нужнее.
– Ладно-ладно. Даю.
Послышался шелест.
– Привет, Женя! Что стряслось?
– Привет! Прости, что я в такой час… Я пьян… Мне абсолютно не с кем это обсудить… Я запомню… каждое твое слово запомню. Выручай, Люсь!
– Да, да, – женщина явно взволновалась. – Говори скорее, что случилось.
– Помнишь, я тебе говорил про лакомый кусочек? Про девчонку, в которую влюбился?
– Да. Конечно.
Голос Людмилы обрёл стойкость.
– Так вот… Я с этим не справляюсь. У тебя же отличный мужик, дети… Ты сможешь мне помочь.
– Давай рассказывай, Палашов. Не тяни.
– Понимаешь… она беременна. Девчонка моя беременна.
– Женька, в чём тут трагедия? Женись на ней, да и дело с концом!
Он разразился пьяным смехом.
– Я хочу. Ребёнок не от меня, понимаешь? А она просила меня защитить её от… от меня же. Я защищаю. Очень усиленно. – Он опять засмеялся. – Я пообещал, дурак, понимаешь? Пацан сказал, пацан сделал. Дохну я от тоски, понимаешь? Люся?
– Ты это, Жень, соберись давай. Не узнаю тебя, ей-богу.
– Люсь, а скажи мне, пожалуйста, ты же женщина опытная, когда ты мужа к себе подпустила после родов? Я к ней приближаться боюсь.
– Нет. Мы-то с Эдиком всё время рядом были. Но интим месяца через два после родов возможен, не раньше. Расскажи мне всё по порядку, чтобы я вникла в ситуацию и могла действительно помочь.
– Уф-ф… Попытаюсь. Началось с убийства. Это работа у меня такая – расследовать преступления, искать виноватых и в суд их передавать вместе с доказательствами и обвинительным заключением.
– Жень, не держи меня за идиотку. Кого убили-то?
– Люсь, убили классного парня. Ванькой его звали. Я поехал на место преступления разбираться. Только в деревню въехал, а она навстречу с пустым ведром. С пустым, понимаешь?
– Жень, ты же не суеверный. Ты же не думаешь, что она тебе несчастья сулила этим пустым ведром?
– Тогда не думал, а сейчас всё сходится. Выходит из-за сарая существо лохматое… Первое ощущение – воробей взъерошенный. А обернулся этот воробей в красивую измученную девку. Это потом. Когда я к ней на постой попросился. Она сказала, что с матерью. Соврала. Одна-одинёшенька была. В общем, началось наше знакомство с убийства, пустого ведра и обмана. Дальше было ещё интереснее. Она оказалась главной свидетельницей. Знала мотивы убитого пацана. Для моего дела птица очень важная. Но в двух словах не расскажешь. Наше общение затянулось на три дня. За это время чего только не происходило с нами! Я уходил, приходил. Пытался её утешать, наставлять. Ругались мы с ней. Спали две ночи в одной кровати. Заметь, не в одной постели, а в одной кровати. Я ещё в первый вечер пошёл по домам остальных участников трагедии разыскивать. Главного виновника, который хотел один за всех ответить, опергруппа сразу забрала, а мне остальных нужно было вычислить, потому что его история не вязалась с доказательной базой. И вот я выхожу, под окном дома достаю сигарету, курю, поднимаю глаза на окно, а на меня два кошачьих глаза уставились и смотрят, не отрываясь. Это девчонка смотрит на меня через полупрозрачную штору. Я тоже смотрел, думал она глаза спрячет. А она глазеет и глазеет на меня. Думаю, в этот миг я в неё влюбился. Потом начал замечать, что мне каждое слово, сказанное о ней, дорого и интересно. И каждая минута, проведенная с ней, на вес золота. Знаешь, на кого она учится?
– На учителя?
– Нет. Это её мама специалист по английскому языку и преподаватель. А она художник. Талантливая девка! Ей восемнадцать всего.
– Короче, попал ты, Женька, по полной программе. А от кого она ребёнка ждёт?
– А вот от пацана убитого и ждёт. Там история такая мутная! Да, за два месяца до этого я с Любой познакомился. И мы с ней вместе жили. Потрясающая женщина. Очень красивая! И свободна оказалась.
– И что с ней теперь?
Палашов улыбнулся.
– Всё хорошо у неё. Я с ней расстался сразу же, как вернулся. Просто взял и отрезал по живому. А когда отрезал, мой товарищ по работе и друг признался, что влюблён в неё. Я ушёл у него с дороги, и они теперь вместе. Настолько вместе, что я теперь совсем один. Он каждый раз спешит к ней.
– Ясно. Как же ты узнал о ребёнке?
– Из нашего разговора. Она сказала, что не предохранялась. Вероятность была очень велика. Мало этого: когда я её поцеловал первый раз, она в обморок упала. Можешь себе такое представить? Её, конечно, добило то, что между нами происходило. Она к этому не готова, но, как и я, ничего поделать с собой не может. Когда в себя пришла, попросила меня защитить её от меня же самого. Пришлось пообещать. Ещё обещал помочь поставить на ноги ребёнка. Просил его оставить. Но когда я её к маме повёз в Москву, дорогой с нами тоже много всего случилось. Она пошла меня проводить до лестницы. И я уже спускаться начал… Не смог просто уйти, вернулся и поцеловал второй раз. Пришлось провожать до квартиры. Она еле на ногах держалась.
– Нда-а-а. А сейчас, что у вас происходит?
– Она в Москве вдвоём с мамой. Борется с токсикозом. Я в Венёве сижу, как дурак. Пытаюсь работать. Думаю всё время о ней. Хочу к ней в Москву. Мы виделись на похоронах мальчика. Месяц назад виделись на суде. Я звоню каждую неделю её маме, чтобы узнать, как у них дела.
– А с ней не разговариваешь?
– Уже месяц не разговаривал. Люся, что мне делать?
– Ты сказал, что в Москву хочешь. Так что тебя останавливает? Боишься не сдержать слово? Хочешь от водки и тоски сдохнуть? Ждёшь, когда она тебя забудет? Что ты делаешь, Палашов?
– Люсь…
– Подожди. Послушай меня! Не жди ничего. Хочешь переехать в Москву? Давай! Чемоданы пакуй давай! Ищи квартиру себе. Работу ищи в Москве. Не сиди в Венёве, умоляю тебя. Ты себя погубишь, если будешь так продолжать. Загони тоску куда подальше и стремись к ней. Делай что-нибудь, Женька. Тебе никто не мешает приблизиться к ней. Ты её даже видеть сможешь, если захочешь. Ты должен понимать, что пока ты обещание с ней не видеться выполняешь, ей тоже спокойно не будет.
– Она выла из-за меня в ванне. Боится никогда меня не увидеть.
– Очень хорошо понимаю. Счастливец ты, Палашов! Короче, возьми себя в руки и сосредоточься на делах. Твоя художница, я уверена, обожает тебя не меньше, чем ты её. Сколько она уже беременна?
– Три месяца.
– Потерпи ещё восемь, приблизься к ней насколько это возможно, а через этот срок сможешь любить её, как тебе вздумается. И ребенку станешь отцом. Готовься. Здоровским будешь папашей! А друга оставь в покое. Пусть он жизнь строит с Любой. Ты ему сейчас, как кость в горле. И я тебя умоляю, хватит нюни разводить. Девчонка эта всё равно твоей будет. Понимаешь ты это, голова садовая? Она тебя не забудет. И она от тебя не откажется.
– Спасибо тебе. Ты мне так помогла!
– Поверь, ты мне помог в своё время гораздо больше. У меня вся жизнь на кону стояла. А у тебя отлично всё будет. Только сам себя в могилу не загони.