– Всё так и будет, – продолжал он притворяться. – Всё будет хорошо. Не волнуйтесь. – Совершенно глупые пустые слова, ведь на суде она не сможет не волноваться. Вдруг он вспомнил о стоящем рядом товарище: – Кирилл Бургасов.
Палашов перевёл взгляд на вполне серьёзного и удивлённого Кирилла, разглядывающего Милу с таким любопытством, что захотелось толкнуть его в щёку, чтобы он отвернулся.
– Мила Кирюшина, – обратился следователь к девушке, продолжая испытывать тоскливое, щемящее чувство болезненного наслаждения и потребность немедленно разорвать крепчающие узы. – Всего вам доброго. Мы пойдём.
– Вам идёт форма, – вместо прощания сказала девушка.
Евгений заставил себя оторвать от неё взгляд и шагнуть дальше по коридору, обходя её. Мысленно он оставался с ней. Кирилл последовал за ним и, когда они отошли на приличное расстояние, спросил, заглядывая Палашову в лицо:
– Что это ты разрумянился, как колобок? Это та самая, да? Твоя?
– Да, – испытывая неловкость, ответил он. – Что спрашиваешь, когда и так всё понял.
Они вышли на улицу. Палашов закурил и прикурил Бургасову. Выпуская дым, он сказал:
– Ты ступай, а я останусь, послушаю суд.
– Хорошо. Увидимся.
Они покурили вместе и разошлись.
«Интересно, можно ли зарыть свою любовь в землю? Талант зарывают. А любовь?» – думал Евгений, возвращаясь обратно по коридору. Он на секунду представил себе в буквальном смысле этого выражения мёртвую Милу с остекленевшими глазами, бездушное тело, кусок мяса. От этой картины его пробрало леденящим холодом, и он немедленно отогнал от себя эту мысль. «Какая-то жуть лезет в голову!»
***
На первом этаже Палашов беспрепятственно преодолел двух судебных приставов, которые строго следили за исполнением у входа, и вошёл в зал для рассмотрения уголовных дел. Несвежие зелёные стены, некрашеные деревянные скамьи для участников и слушателей процесса, бледно-коричневый щербатый пол сегодня меркли за стройными фигурами и молодыми взволнованными лицами, обернувшимися к нему.
Евгений Фёдорович почти сразу нашёл глазами в зале светлую голову Милы, а рядом – словно отполированную волну волос Галины Ивановны. Они были из немногих, кто не обернулся. Он знал, что сейчас чувствует девушка, как по её телу взрывной волной промчался жар и осел в горле, как пытаются расслабиться ректальные мышцы, сердце гулко отдаёт в голове. Один раз сделала что-то из ряда вон выходящее и тут же попала под лупу и прожекторы всеобщего внимания. Как же Палашов не хотел, чтобы лезли в личную жизнь Милы! «Ох, Ванька, явно ты не предполагал такого поворота, иначе пожалел бы и мать, и девчонку!»
На закрытом заседании присутствовали только ребята и их законные представители, но народу набралось на целый школьный класс. В роли учителя восседал председатель суда Сергей Николаевич Борисенко, который лично рассматривал это дело, отягощенное участием несовершеннолетних, интимным характером и убийством. Он смерил вошедшего зорким взглядом. Председатель напоминал следователю пузатый, подтянутый сверху и снизу малосольный огурчик. Бойкий, хлёсткий, обстоятельный, щёлкающий замечаниями и репликами, подобно кнуту. Палашов знал его с начала девяностых, когда тот был несколько стройнее, волосатее, моложе и был рядовым судьёй. На протяжении долгих лет они с почтением наблюдали за усилиями друг друга и прониклись обоюдной симпатией. Сергей Николаевич отличался тем, что ни один из его приговоров не был изменён после повторного рассмотрения в вышестоящей инстанции.
С ним сегодня работала молодая секретарь, в очках с прямоугольными линзами больше похожая на кандидата наук. Взглянув, кто вошёл, она сосредоточилась на бумагах.
Палашов сел на краю самой дальней скамьи, подперев коленями спинку предыдущего ряда. Рост позволял ему через головы людей разглядеть слева от председателя подсудимых на скамье с чуть позади стоящими двумя конвойными по правую и левую руки. Перед Глуховым, Певуновым и Рысевым за столом расположились их адвокаты. Напротив, у окна, стояла узкоплечая невысокая фигура в хорошо подогнанной синей форме. Палашов узнал в ней государственного обвинителя – прокурора Артёма Тихоновича Заправского. Наморщив высокий лоб под очень короткой стрижкой, устремив крупные, выразительные, даже какие-то трагичные глаза, умаляющиеся и прячущиеся за круглыми стёклами очков, прокурор уверенно что-то бубнил. Прислушавшись, Палашов уловил текст обвинительного заключения.
Тёмно-синяя рубашка Глухова и чёрные брюки смотрелись на нём парадно, волосы причесаны, сам он не опускал голову и не прятал глаза, как это часто делают заключённые. Лицо его заметно посветлело, синяки почти сошли. Денис Певунов походил на франта в отлично сидящем на нём чёрном костюме. Недоставало галстука-бабочки, чтобы он стал окончательно похож на члена хора мальчиков-зайчиков. На его физиономии время от времени проскальзывала неуместная улыбочка, которую Палашову хотелось поскорее смазать. «Пойми же ты уже наконец, что пацан умер! Хороший пацан! Яркий пацан!»
Лёха Рысев, одетый в синие джинсы и голубой джемпер, единственный тушевался из троих, что было несколько неожиданно.
Мила в этот миг обернулась в зал, заметила Палашова и уставилась на него полными паники почти круглыми глазами, безмолвно кричащими ему: «Немедленно забери меня отсюда, убереги от чаши сей, защити от публичного надругательства». И тело его отозвалось на посланный ею импульс мгновенно: правая нога дёрнулась, да так, что чувствительно ударилась о спинку впереди стоящей скамьи. Эта нога знала наперёд, что нужно поднять это могучее тело и бросить его на помощь загнанному беззащитному дорогому существу.
Женщина с предшествующего ряда обернулась, отреагировав на удар скамьи в спину, и Палашов узнал мать Рысева, ту самую, которая на своей кухне безразлично проследовала мимо незнакомца к чайнику с водой. Она выглядела значительно лучше: на волосах – укладка, и одета прилично. Более того, она явилась в суд, а, значит, не смогла остаться равнодушной к судьбе плоти от плоти своей.
– Извините, – машинально проговорил Евгений Фёдорович, подозревая, что она не помнит его и будучи озабоченным сейчас совсем другим. Но Мила успела отвернуться, и рядом с ней не было свободного места.
Палашов вернулся взглядом к Глухову. В лице того не было растерянности, но сквозила какая-то странная решимость. Его спокойный, ровный, несколько отрешённый взгляд напоминал волчий. Здоровый сильный самоуверенный волк, заключённый в клетку, – вот на кого походил этот подсудимый. Он не только не прятал глаз, но, регулярно скользя внимательным взглядом по присутствующим в зале, останавливался и надолго задерживался на Марье Антоновне. При этом выражение его лица чуть заметно менялось: волк смотрел бы так на человека, чью руку он тяпнул, когда эта рука протягивала ему кусок мяса. Жаль, Марья Антоновна сидела далеко впереди, и её лица не было видно следователю.
Волк есть волк, и об этом нельзя забывать. Это животное хищное, безжалостное не только к добыче, но и к самому себе. Маленький Женька думал, что волк – тот самый увалень из сказок и мультфильмов, забавный, глуповатый, вовсе не страшный. Но в десять лет родители повезли его в Московский зоопарк. Перед Женькой предстало жалкое зрелище: серое клокастое тощее существо размером меньше крупной собаки. Но было одно «но»: у этого жалкого, пленённого и выставленного на посмешище животного был умный, твёрдый, жёсткий и независимый взгляд. Оранжевые глаза встретились с глазами мальчика и поразили сердце. Ни тигры, ни львы, ни лисы не обладали подобными пронзающими внимательными потусторонними глазами, заставляющими всё внутри тебя леденеть. Разница между волком и собакой стала с этой минуты для Женьки очевидной: собаку можно любить и обожать, волка – только уважать. И даже если полюбить волка, он никогда не ответит тебе взаимностью.
Роясь в книжках, Женька узнал с каким почтением и страхом люди всегда относились к зверю. Волки поедают чертей по велению Бога, олицетворяют собой тёмную тучу, хранящую в себе живую воду дождя и даже поглощают огонь, правда только символический и в воображении людей. На деле же, как существа умные, волки боятся огня.
Есть некий закон, который повелевает волком. Славянам легче было представить себе этот закон в виде святого Георгия. Святой Георгий не позволяет волку брать лишнего. Прекрасный следопыт и непревзойдённый охотник, волк отлично работает в команде. Спастись от этих охотников могут только особи, наделённые особыми качествами – скоростью, силой, умом. Так происходит естественный отбор в природе, в системе которой волки – вершители эвтаназии. Волк достаточно умён, чтобы не брать животных у людей, не загонять сильное здоровое животное, но только если его стая не голодает. Волку дан иммунитет ко многим болезням, способность поглощать слабых, больных и лишних без заболевания и распространения заразы. Волк сродни хирургу, вырезающему опасные опухоли на теле природы.
Волк – одна из самых сложных добыч для человека, совершенно непригодная в пищу. Он подобен стихии, которой невозможно овладеть. Он подчиняется только законам природы. Для Евгения было и остаётся непонятным, почему преступников сопоставляют и отождествляют с волками? Только потому, что зверь не подчиняется человеку? Волки живут по законам природы, а не по законам людей. В этом смысле для них закон не писан. А ведь даже и у преступников есть неписанный закон, и они бывают справедливее, чем все гуманные общества в мире.
Россказни об одиночестве волка – романтические бредни. Только когда ищет волчицу для создания новой стаи, он остаётся один на какое-то время. Постоянный партнёр, он находит себе пару раз и навсегда, выводит вместе с одной волчицей много поколений щенков. Волк – семьянин, роет логово вместе с волчицей, кормит детёнышей наравне с ней. Он может стать одинок только в случае потери «жены», которой он не изменяет и изменить не может. Но даже в этом случае он останется в стае. Самое страшное наказание для волка – изгнание из стаи.
Что касается отношений с человеком, волки очень редко нападают на него. И они не едят человечину, как и большинство животных. С другой стороны, почему бы волкам не нападать на людей, которые нападают на кого им вздумается и далеко не для того, чтобы выжить? Человек может посадить волка в клетку и любоваться, как он издыхает без свободы. Волки же не издеваются, не мучают и пленных не берут. Зверь не гуманен. Он не будет жалеть и поддерживать жизнь в полудохлом, гниющем существе. Но он нежно относится к соплеменникам и волчатам.
И если уж людям оборачиваться в кого, то лучше в волка, чем в свинью. Если человек захочет противопоставить что-то хаосу бытия, в том числе человеческого существования, пусть противопоставит ему волка с его моногамией, верностью, законностью.
Вот эту самую волчью природу, волчью законность, и открыл в себе Женька, как будто когда-то он был древним воином и его тотемным животным непременно был волк. Не покинуло его это чувство и тогда, когда он стал Евгением Фёдоровичем.
В Глухове же Евгений Фёдорович чувствовал волчью стихийную независимость, негуманность, какую-то внутреннюю свободу.
– Подсудимые, вам понятен обвинительный акт? – спросил судья.
– Да, ваша честь.
Палашову показалось, что Тимофей едва заметно усмехнулся. По всей видимости, по поводу «чести».
– У вас есть вопросы, заявления или ходатайства?
– Ваша честь, у моего подзащитного есть ходатайство, – поднялся один из адвокатов. – Глухов Тимофей Захарович просит предоставить ему слово до начала допроса свидетелей.
– Вы хотите обратиться к потерпевшей? – уточнил Борисенко.
– Да, – хрипло произнёс Глухов. – К Марье Антоновне.
– Обращайтесь.
– Мои кости будут сейчас прилюдно перемолоты. Я не уверен, что опосля смогу сказать то, что должен.
– Хорошо. Выскажитесь, но – по существу.
Глухов повернулся в сторону Марьи Антоновны. Качнувшись чуть в бок, Палашов разглядел затылок потерпевшей. Голова её была опущена к столу.
– Марья!..
Положение её головы не изменилось.
– Марья, посмотри на меня! – тон его голоса был повелительно-умоляющим.
Помешкав немного, она, наконец, подняла голову. Весь зал замер в ожидании, что же скажет ей подсудимый. А он говорил, говорил без устали, не прерываясь ни на секунду, говорил с минуту. Но только имеющие уши ничего не слышали, а имеющие глаза видели какой-то особый мир, раскинувшийся между двумя людьми, и взгляд Тимофея был загадочно-красноречив и понятен только посвящённому. И когда у судьи уже готово было лопнуть терпение от такой «речи», захрипел голос Тимофея.
– Марья, я не знаю, как себя назвать, с кем сравнить. То, что я сделал… Последние плохие слова для меня в самый раз, но на суде таких не говорят. Я согласен с любым наказанием, с самым беспощадным. Можно молить о прощении, говорить о раскаянии, но что изменят слова? Судья, я прошу наказать меня по всей строгости закона. Я не хочу защищаться. Ванька, загубленный мной, не защищался, и я не буду. Марья, я жив ещё только благодаря наглости и надежде на прощение. Ну а теперь судите.
Он умолк, сел на скамью с опущенной головой, принял виноватый смиренно-безразличный вид.
– Может быть, вы хотите обратиться и ко второй потерпевшей? – заинтересованно спросил судья. Такие короткие, взвешенные речи, наполненные глубоким осознанием вины и раскаянием, не часто приходилось ему слышать.
Тимофей поднял голову, и лицо его просветлело, будто он что-то вспомнил. Он встал и, не глядя больше на Марью Антоновну, обратился к сидящей с ней по соседству в окружении отца с матерью и адвоката Олесе:
– Оленёнок мой, нежный, светлый, – глаза его потеплели, – пришло время нам с тобой разлучиться. Мне начхать, что они все думают, за тебя я не раскаиваюсь. Ты самое светлое, что у меня в жизни было. Спасибо. Не забуду, поверь, не забуду. Только зачем тебе, молодой и красивой, старый переломанный деревенский дурак, да ещё и уголовник? Я не хочу испортить тебе жизнь окончательно. Этот малец был лучше меня во сто крат. Я не знал, что ему нужна ты, я, не задумываясь, отступился бы. Перед ним я склонил бы голову. Он был мне дорог. Он и сейчас мне дорог. Мы были с ним на равных. Этот простой молчаливый паренёк был сильной независимой личностью. Но мы не были, как тут могут некоторые думать, с ним врагами. Никогда. Прости, Леська, что отрекаюсь от тебя, но я от тебя отрекаюсь. Прости и прощай.
Он вернулся к своему состоянию на скамье подсудимых. Леся вскинула руки к лицу. Секретарь встала и объявила:
– Вызывается свидетель оперуполномоченный Виктор Сергеевич Дымов.
Вызванный приставом из коридора вошёл в белой рубашке Витька Дымов. Он едва заметно кивнул Палашову и проследовал к трибуне, за которой расписался в подписке свидетеля.
– Расскажите суду, где, как и когда происходило задержание Глухова Тимофея Захаровича.
– Да, ваша честь. Задержание происходило рано утром девятнадцатого августа две тысячи первого года в деревне Спиридоновка за огородом Глуховых. Подсудимый в синяках и кровоподтёках, со следами крови под носом сидел на траве неподалёку от убитого. Увидев оперативную группу, встал на ноги. При допросе сказал, что это он убил Ивана Себрова.
– Он оказывал сопротивление сотрудникам правоохранительных органов?
– Ни малейшего. Напротив, всячески им способствовал.
– В документах зафиксированы травмы на теле задержанного. Кто же избил его?
– Бил его собственный отец Захар Платонович Глухов, а видела это только мать убитого Марья Антоновна Себрова.
– Тимофей Захарович вы подтверждаете, что бил вас отец?
– Да. Но только для того, чтобы не подумали на кого ещё. Он по делу бил. Прошу не засчитывать как свидетельство против него.
– Ваша честь, разрешите добавить? – неожиданно заговорила Марья Антоновна.
– Да, пожалуйста.
– Я действительно видела в окно, как Захар Платонович бил Тимофея. Но потом он увёл его с моих глаз, когда заметил меня. Тут его не за что наказывать.
– Алина Петровна, отметьте, пожалуйста, в протоколе, что свидетельствовать против Захара Платоновича не будут. Свидетель, вы задерживали и второго подсудимого Певунова Дениса.
– Совершенно верно. Его задерживал в полном смысле слова. – Дымов назвал Московский адрес Певунова. – Дверь он не открыл, пришлось устраивать засаду. Мы его поджидали около суток, потом он всё-таки вышел. Тут мы его и задержали с деньгами и вещами. Он замышлял скрыться от правосудия.
– С третьим подсудимым вы не работали?
– Нет. С ним работал следователь Палашов.
Рысев до суда находился на свободе и прибыл в зал заседаний сам.
– Обвинение, защитники, у вас есть вопросы к свидетелю?
– Да, ваша честь, – поднялся адвокат Певунова. – На чём основаны выводы, что Денис собирался скрыться от правосудия?
– Он не открыл дверь на звонок, сутки после этого находился в квартире, а вышел с сумкой вещей и деньгами.
– Во сколько вы позвонили в дверь?
– В девять утра.
– Мой подзащитный утверждает, что находился в это время в ванной комнате и звонка не слышал. Вы звонили ещё раз?
– Нет. Мы предположили, что его вообще нет дома. Ваш подзащитный, думаю, прекрасно знал, что толкнул Себрова на нож. И совершил предварительный звонок своему приятелю, у которого надеялся укрыться. Надеюсь, вы не будете утверждать, что, убив человека, Певунов планировал совместный отдых с приятелем?
В зале раздался чей-то тихий смешок. Сам Дымов оставался совершенно серьёзен. Дымова отпустили быстро, ведь суду предстояло выслушать ещё множество свидетелей.
Суд – особый мир, так же, как и церковь. Свои порядки, обычаи, публика, атмосфера. Только в церковь мы приходим прощать и молить о прощении. Не суди, да не судим будешь. В суд же мы приходим наказывать и доказывать правоту. Палашову приходилось частенько решать судьбы, но его решения не были приговором в полном смысле слова. Над ним стоял прокурор, государственный обвинитель и, разумеется, судья. Роли судьи он никогда не завидовал. Трудно быть Богом, оставаясь человеком, когда над тобой действительно стоит только Бог. Заслушивать бесконечные речи, протоколы, прения ещё скучнее и монотоннее, чем их создавать, писать и произносить. Особый формальный род кабинетной работы. Конечно, живое общение тоже обеспечено, но в нём судья заточён довольно в жёсткие рамки. Переходить границы следователю проще, а оперативнику постоянно приходится это делать. Судья же, как и священник, вынужден держать лицо: быть объективным, беспристрастным, спокойным и рассудительным. Палашов напротив в деле Себрова вышел за всевозможные рамки: сблизился с пострадавшими, их родственниками, свидетелями. Мало этого – влюбился в главную свидетельницу. А теперь вот ещё явился на добровольную экзекуцию. Будет смотреть и слушать результаты своего "беспристрастного" вмешательства.
На место Дымова вышел Василий Леонов. Жизнь его к этому дню сильно изменилась. Он теперь являлся законным мужем Вали Беловой, на которую всё время поглядывал, отвечая на вопросы суда. В конце допроса Борисенко попросил:
– Уточните, пожалуйста, кем вам является Валентина Белова.
– Она теперь Леонова. Валя теперь моя жена.
Если бы у Палашова были усы, можно было бы сказать, что он улыбнулся, когда услышал эти слова, тихонько в усы, почувствовав себя старой сводней. Этот брак – результат его работы с Леоновым. Он по-своему отбывает своё наказание, если брак со столь очаровательной девчушкой можно считать наказанием. Поведением Васьки, как чётко и ровно тот держал свою линию согласно протоколам следствия, он остался доволен.
После Васьки вызвали Дашу Журавлёву. Она отвечала тихо. Казалось, она уменьшилась в размерах с тех пор, как Палашов её видел последний раз. Она стыдилась своего поведения, она в нём раскаивалась. Раскаяние это пришло ещё на допросе во время следствия. В ту ночь она не подозревала, какие серьёзные последствия повлекут поступки каждого. Тогда она развлекалась, ей было весело, теперь ей было жутко и грустно. Она во всю гуляла с парнями, но не отдавала себе полностью отчёта в содеянном. Посему личность её не была зрелой.
Из уст в уста переходила давно знакомая Палашову история с убийством Вани. Следователь уже привык слышать одно и тоже, когда после всех девочек, за исключением Олеси, вызвали Милу. Лучше было бы расслабиться, дать свою уверенность и силу девушке, но он не мог, зная, что сейчас удары посыплются на него. И он весь сгруппировался и приготовился их получать. Эти удары она вынуждена наносить ему. Правда, вряд ли кто-то почувствует и поймёт это, кроме них двоих.
– Я любила Ванечку, – этими смелыми словами она начала пытку и тут же обернулась, и бросила взгляд Евгению. По её глазам он видел: она понимает, что делает. – Разумеется, для всех было бы лучше, если любила бы его не я, а Олеся, но так уж случилось…
И Мила вынужденно рассказывала во всеуслышание о близости с Ванечкой в ту ночь. Она уже не горевала о том, что это произошло именно так, ведь теперь уже точно ничего нельзя изменить. Легкий ропот пронёсся по залу, когда присутствующие узнали, что Ваня пришёл отомстить Глухову за его преступную связь с Олесей. До этого дня знали только Мила и Галина Ивановна, Олеся, Глухов, Палашов, Заправский и, конечно, судья после рассмотрения дела.
Когда Мила заканчивала речь, она повернулась к залу, и все увидели, что лицо её залито слезами. Она не рыдала, не всхлипывала, голос её не дрожал, слёзы просто сами текли из глаз, пока не сбегали со щёк и не впитывались во что-нибудь из одежды.
– Я первая всё рассказала следователю. Меня вините в том, что вскрылись подробности, которые каждый из вас надеялся утаить.
Эта фраза относилась к подсудимым и Олесе. Она бросала им вызов. Но на самом деле она тоже несла наказание, когда рассказывала самые тонкие, самые интимные, самые, может быть, и постыдные вещи из собственной жизни. Палашову едва удавалось оставаться на месте, так велико было желание прижать её к себе, и в какой-то миг он почувствовал, как щекотная слеза сбежала и по его щеке. Чувствовалось, многие были тронуты рассказом Милы, не только его обожгли её слова. Ни один адвокат, прокурор и даже сам судья не стали больше мучить девочку.
– Секретарь, присовокупите к делу медицинскую справку свидетельницы. Вы же, Мила Олеговна, можете покинуть зал заседаний или вернуться на место, – отпустил Борисенко главную свидетельницу с её лобного места.
«Как же хорошо, что ей не нужно рассказывать продолжение истории, когда в ней появился я!»
Допрос Олеси начали издалека и постепенно подвели к убийству Вани. Она теребила взволнованными руками тёмно-синий жакет в белый горошек, пока отвечала на вопросы.
– Знали ли вы, подозревали ли вы, Олеся, что Ваня Себров к вам так пылко относился?
– Нет. Я не знала. Я была почти в прямом смысле слепа. Я была ослеплена Тимофеем Глуховым. Если бы вы все могли почувствовать то, что чувствовала тогда я! Вы бы меня поняли… Меня заставил прозреть человек, который сейчас сидит здесь в последнем ряду. Это следователь Палашов. – Олеся обдала Евгения взглядом, и он невольно вспомнил, как она откровенно рассказывала всё в его кабинете, как она даже утратила красоту в те минуты. – Всё моё существо было в тот миг растоптано, но я ему благодарна. Теперь я постоянно думаю о Ване, хотя, может быть, как раз теперь это бессмысленно. Тогда же я ничего не замечала. Как я уже сказала – была слепа. Для меня не существовало никого, кроме Тимофея, я мечтала только о нём. Я и сейчас хочу быть с ним. Хочу, чтобы он касался меня, прижимал к себе. Мне это очень нужно. Даже после всего.
Палашов нашёл глазами Глухова – каков его ответ? Глухов упёрся немигающим взглядом в лицо девушки. Следователю хотелось надеяться, что подсудимый сейчас испытывает к ней неподдельные тёплые чувства, одно из которых благодарность.
– Я не чувствовала себя маленькой и глупой, совращённой, как говорится в вашей официальной статье. Я чувствовала себя любимой, нужной, важной и достаточно взрослой, чтобы вступить с ним в близкие отношения. Я чувствовала себя женщиной, хотя мне до сих пор ещё нет шестнадцати. Многие считают меня красивой. Я не замечала своей красоты так же, как не замечала Ваниных чувств. Я открывала её постепенно благодаря глазам Тимофея, его рукам, его прикосновениям. Это они, моя красота и рано наступившая женственность, совратили Тимофея. Можно сказать, не оставили ему выбора. Ваня же никогда не говорил мне ни об особом отношении ко мне, ни о своих чувствах. Он был для меня просто знакомый мальчик, замкнутый, слишком плохо знакомый. Мы не разговаривали друг с другом. Конечно, я не могла ни о чём подозревать. Тимофей же всегда был рядом, всегда очень тепло относился ко мне. Моё сердце сразу же откликнулось на его призыв. Теперь я точно знаю: оно откликалось всегда. Поэтому то, что произошло, было логичным завершением. У меня не было чувства, что он пользуется мной. У меня и мысли такой не возникало. Я его боялась разве что совсем чуть-чуть, вначале, просто потому что его отношение вдруг изменилось. Потом уже я просто горела и телом, и душой. В общем, мне кажется, я уже достаточно открылась вам. Больше не хотелось бы. Надеюсь, вам понятно моё желание отозвать обвинение. Я хотела этих отношений так же, как и он. Я была готова к ним, понимала, что делаю. Они мне нужны и сейчас, но, к сожалению, желание моё не взаимно. Я прошу… Я хочу ходатайствовать о том, чтобы обвинение в совращении меня Тимофеем Захаровичем Глуховым было с него снято. – Зал дружно выдохнул, и тут же загудел, как улей, поэтому последние слова Олеся произнесла особенно чётко и громко. – Прошу родителей и моего адвоката подтвердить продуманность и серьёзность моего поступка.
Вместо адвоката встал отец Олеси Игорь Дмитриевич Елохов. Палашов про себя отметил, как ему идёт его бежевый костюм.
– Ваша честь, наша семья, я, моя жена и моя дочь, неоднократно обсуждали связь Олеси с Тимофеем Глуховым. Конечно, мне, как отцу семьи и давнему другу, как я всегда себя видел по отношению к Тимофею, нелегко далось согласие на это решение. Очень нелегко. Но мы его приняли и намерены ему твёрдо следовать. Мы просим, ваша честь, снять обвинение в совращении нашей дочери с Тимофея Глухова. Даже несмотря на то, что он не собирается взять её в законные жёны.
Елохов повернулся и посмотрел на Глухова. Палашов не видел его взгляда, но зато он отчётливо заметил судорогу, пробежавшую по лицу Тимофея Захаровича. Ни радости, ни самодовольства, которые могли бы проступить на лице человека более низкого, не было. Создавалось впечатление, что он получил очередную пощёчину. Наконец-то Палашов обрёл уверенность в том, что поступил правильно, когда подтолкнул Елоховых к отказу от обвинения.
– Ваша честь, я подготовил ходатайство, – включился наконец-то адвокат.
– Алина Петровна, подшейте, пожалуйста, к делу. Я рассмотрю к следующему разу. Заседание объявляю закрытым. Благодарю свидетелей, что каждый нашёл время явиться. Если будут дополнительные вопросы к вам, мы вызовем вас повесткой. Заседание переносится на 19 ноября.
Ещё до того, как судья закончил речь, Палашов заметил: Мила повернулась к Галине Ивановне и пошепталась с ней о чём-то. Они неспешно встали и пошли по проходу к выходу под прицелом его внимательного взгляда. В определённый миг глаза дочери и матери поднялись и устремились к его лицу. Галина Ивановна слегка кивнула ему то ли в благодарность, то ли в знак приветствия. В Милиных чертах чувствовалось облегчение, а в глазах – безмолвный призыв пойти за ней. Сердце встрепенулось в груди следователя. Выждав несколько секунд после выхода женщин из зала, он неторопливо поднялся и последовал за ними.
Они не успели скрыться из виду. Мила попросила маму идти вперёд:
– Я тебя догоню.
Сама присела зашнуровать туфлю, пока Евгений неумолимо приближался, будучи уверенным, что никаких шнурков там нет. Когда он находился уже в паре шагов от неё, она поднялась и продолжила путь. На пыльных плитах пола, которые Мила только что покинула, следователь увидел небольшой лист бумаги. Бесспорно, он предназначался ему, безмолвно взывал белизной. Он был из того же альбома, который обокрал Палашов у Милы в квартире, стащив зарисовку с Олесиным портретом. С мальчишеским азартом он подхватил упомянутого сироту, распознав, что сирот было двое, и сунул в карман кителя. Ноги его заспешили в надежде догнать любимую и украсть у неё ещё какую-нибудь мелочь в виде невинной ласки. В тамбуре подъезда он успел застать Милу открывающей дверь. Не дав себе и секунды на размышление, он шагнул к ней вплотную и жадно прижался к её спине. Губы оказались над её макушкой и им ничего другого не оставалось, как нежно в неё впечататься. Запах волос мгновенно одурманил голову.
– Мила… – вырвалось само лёгким дуновением, – ты мой герой.
Она замерла на мгновение и разорвала краткое единение, ведь впереди ждала мама, а сзади настигали голоса людей, покидавших зал заседаний. Девушка под слепящим низким осенним солнцем заспешила к Галине Ивановне, а счастливый и истерзанный Палашов уносил ноги в противоположную сторону.
XXV
Палашов ещё долго жил под впечатлением последней встречи с Милой, раздираемый болью и убаюкиваемый сладостью. А те два листочка, оставленных Милой на полу, не давали ему отдохновения и забвения. Они заняли достойное их место под портретом Олеси на холодильнике и отнимали аппетит. Пришлось надеть ремень, чтобы не потерять штаны. Нет, на этих листочках не было никаких слов. На них нашлось место только образам, приспособленным к любому толкованию. С одного листа на следователя пялилась волчья морда – несомненно, его иносказательный портрет, о котором он сам, по сути, и просил Милу. Вот и получил в ответ рисунок. «Любуйся, дружище, вот она твоя волчья морда!» С другого листа на него смотрела девушка с самым прекрасным для него лицом – автопортрет Милы, тоже карандашом. Конечно, следователь не знал гарантировано, как именно он должен перевести этот подарок на язык слов и смыслов, ведь сама художница ничего не сказала об этом. Но она, надо полагать, считала его умным человеком.
«Милая моя, ты хотела, чтобы наши портреты находились рядом. Точнее, чтобы я знал об этом твоём желании. Моя морда рядом с твоим лицом. Что ей делать рядом с лицом Олеси? Если бы у меня было время выбирать, какой рисунок украсть, и среди зарисовок отыскалось бы изображение твоего лица, ни секунды не раздумывая, выкрал бы его».
Он с горечью и наслаждением вспомнил, как его большие пальцы гладили нежную кожу её лица, пока ладони поддерживали щёки. Оставалось признать, что ему тяжко жить. Каждую свободную минуту ощущать, что тебя нестерпимо тянет туда, где она, встать рядом, разделить, а лучше взять на себя боль и трудности, и по-прежнему оставаться вдалеке – эти усилия поглощали добрую часть его сущности. Ему хотелось выть, а он пел. Руки чесались драться, и он бил грушу. Изредка ему нужно было крепко выпить, но легче не становилось. Может быть, помогло бы выговориться кому-нибудь, но это казалось унизительным. Да и кому высказать? Кир по уши занят. Галине Ивановне глупо показывать слабость. Миле его излияния вовсе ни к чему сейчас. Такое одиночество, такая пропасть в душе!