И они начали заново проживать ночь убийства. Палашову приходилось проживать её с каждым соучастником и свидетелем. Не просто осмысливать, а именно проживать. Ваня жив, глаза горят, молчит. Мила… Особенно тяжело каждый раз выслушивать об их близости с Ваней. Дальше – погоня. Коварное стечение обстоятельств. Рысев с ножом. «Кто к нам с мечом придёт, от него и погибнет», – говорил заглавный герой фильма «Александр Невский». Так Ваня от своего ножа. Потому что ты, Ванечка, должен был ещё тогда, на сеновале, Глухова за глотку взять. А раз не взял, может, и сидел бы тогда тихо и впредь. Разворошил осиное гнездо. А эти осы теперь даже его, следователя, кусают. Семь лет – следак, и так опростоволосился из-за девчонки. Не сумел выстроить защиты, всё принял на себя, дурак.
***
Физическую мощь можно использовать по-разному.
Дениска с малых лет был крупным ребёнком и смотрелся старше своего возраста. Вот только глуповато-детское выражение его лица сохранялось и тогда, когда плечи в развороте стали шире детской кроватки.
Родители сдували пылинки с пышущего здоровьем малыша-крепыша. Он получал всё необходимое и – сверх того.
Позже он привык сам брать то, что ему по нраву. С отказом он сталкивался крайне редко, но и его научился обходить или преодолевать. Окружающих напрягала, а зачастую и пугала его физическая мощь, доставшаяся ему даром и бывшая как нечто само собой разумеющееся. Ему почти не приходилось выпускать дремлющую силу наружу, потому что люди чувствовали её на животном уровне, подчинялись и дремлющей.
Младенцы отчего-то начинали плакать, стоило им завидеть Дениса. Девчонкам-ровесницам он казался глуповатым, а для девочек помладше был завидной партией. Мальчикам любого возраста приходилось считаться с его мнением, другое дело, что у него могло вовсе не быть никакого мнения. Ну а взрослые мужчины видели в нём нечто подобное неуклюжему щенку крупнопородной собаки. Дури намного больше, чем настоящего умения силу применить.
Денис не отличался проворностью, а был парнем с ленцой, поэтому дела сторонились его не хуже людей. Все его родственники оказались им недовольны, но ничего не могли с этим поделать.
Дашка – девчонка-сорвиголова, похожая больше на ребёнка, до того маленькая и хрупкая, поначалу ему очень нравилась. Рядом с ней он казался сам себе настолько огромным и сильным, хотя она не из робкого десятка и спортивного телосложения. Но потом их отношения сами по себе сдулись, ведь девчонка бойкая, а он неповоротливый. Её чрезмерная активность его утомила, и он начал замечать, что всё больше присматривается к Женьке Петровой, напоминающей и по характеру, и по внешности лоснящуюся гусыню, на фоне которой Дашка смотрелась воробьишкой.
* * *
Бежали, летели, пыхтели совершенно суматошные дни. Встречался Палашов с маленькой и зябкой Дашей Журавлёвой, которая раскаивалась в своём глупом тогда поведении, ведь не думала о страшных таких последствиях. Валечка Белова плакала, вспоминая ту ночь, жалела чистосердечно, готовилась в жёны Ваське Леонову – молоденькая зарёванная глупышка. Женя Петрова, как и Пашка Круглов, как будто не поняла ещё, что Вани, этого такого странного, обособленного Вани Себрова больше нет.
Пришла по почте характеристика Вани из школы. Парнишка представал в ней учеником старательным, был на хорошем счету, вполне ладил и с учителями, и с учениками.
В других делах тоже были подвижки. Нашёлся свидетель, который видел, как Зойка спрыснула чем-то подозрительным вещи, выставленные на продажу Нинкой.
Евгения Фёдоровича пытались подкупить, чтобы не дать хода делу о разделе фирмы. Он пригрозил законом о даче взятки должностному лицу и посоветовал потратить эти деньги на адвоката или на урегулирование отношений с бывшим партнёром.
Со столкнутым с лестницы по-пьяни мужиком всё было ясно. Следователь готовил дело к передаче в суд.
На фоне этой кропотливой бумагомарательной работы гложущая сосущая болотная топь разрасталась в его душе. Ночами он был особенно одинок и травил себя, и одновременно утешал, воображая Милу.
Потом грянуло 11 сентября, и глаза всех, в том числе и венёвцев, приклеились к телевизорам. Жаль, гибель Помпей не удалось заснять, зрелище было грандиозное. Лашин притащил из дома на работу телевизор, и все, у кого выдавалась свободная минута или перекус, торопились ещё раз взглянуть, как рушатся гигантские башни-близнецы, как молчат сотовые телефоны под обломками. А у них в Венёве ещё напрочь отсутствует сотовая связь, и никакой роуминг не поможет.
Все в отделе представляли себе, как американские спецслужбы шмонают и прессуют сейчас всех «подозреваемых» за то, что не смогли выполнить свою работу. Или смогли, – кто знает?
– Хорошо, что мы не в Нью-Йорке, – изрёк Кир и тут же добавил: – И не в Москве.
– Да, серой массой оставаться всегда легче, – обронил Палашов.
– Это что сейчас было? Усмешка? Молчи лучше, серая масса. Тебя за серость в бочину пырнули, считаешь?
– Был серым, а с тех пор, как пырнули, сияю, не переставая. Так они же сами себя выдали. Если бы не это, я бы ещё долго с этим делом копался. А так я рожу запомнил, а это и была ниточка, за которую надо было потянуть. Ему бы не в бочину колоть, а куда-нибудь в местечко посерьёзнее. Но я думаю, если бы я помер, ты бы с ними разобрался не хуже меня. Всех следаков на свете не перебьёшь.
Бургасов только усмехнулся.
– Слушай, Кир, возьми себе это дело по избиению ребёнка, а то я боюсь не сдержаться и изувечить этих уродов-родителей во время одного из допросов.
– Козёл ты, Палашов! Ты о своём сердце печёшься, а моё, значит, в расход?
– Я не о сердце пекусь, Кир, а о профессиональной этике. Мне одинаково больно, веду я это дело или нет. Но я уверен, тебе по силам будет проявлять меньше враждебности. Ты – профессионал, Бургасов, понимаешь? А я подорван! Течь даю! Псих! Готов руки распустить! Ясно тебе? Помнишь, когда Лашин просил то дело замять, ему сверху велели, как меня колбасило? Еле в себя вернулся. Вот сейчас что-то подобное.
В Венёве нередки бывали случаи избиения родителями детей – какой-то псевдовоспитательный бич. И никто не освободил Палашова от горькой обязанности разбираться с жестокими родителями. У Бургасова своих дел хватало.
Для разрядки ему немного помогала молотилка по груше. И он снова вздумал бренчать на гитаре и петь, чем уже не занимался много лет со времён курсантства. Теперь баба Лида слушала не пение Любани под ним, а какие-то блатные хороводные. И среди них затесалась следующая:
Я сам из тех, кто спрятался за дверью,
Кто мог идти, но дальше не идёт,
Кто мог сказать, но только молча ждёт,
Кто духом пал и ни во что не верит.
Моя душа беззвучно слёзы льёт.
Я песню спел – она не прозвучала.
Устал я петь, мне не начать сначала,
Не сделать новый шаг и не смотреть вперёд.
Я тот, чей разум прошлым лишь живёт.
Я тот, чей голос глух и потому
К сверкающим вершинам не зовёт.
Я добр, но добра не сделал никому.
Я птица слабая, мне тяжело лететь.
Я тот, кто перед смертью еле дышит.
Но как ни трудно мне об этом петь,
Я всё-таки пою, ведь кто-нибудь услышит.53
Баба Лида при встрече спросила его:
– Что, с голубкой своей поссорился, милок?
– Нет, бабуль, не поссорились, а разошлись, как в море корабли.
В один прекрасный день и с Киром у них состоялся знаковый разговор. Палашов сидел за рабочим столом и, задумавшись, бессмысленно перебирал какое-то дело, даже не заглядывая в него. Кирилл Бургасов, неслышно возникший на пороге, понаблюдал за ним с минутку и обратился к коллеге и другу:
– Палашов, что с тобой?
Евгений Фёдорович рассеянно посмотрел на него, собираясь с мыслями.
– Я тебя таким ещё никогда не видел.
– Каким?
– Выпавшим.
– Кир, я влюбился, – нахмурился Палашов.
Бургасов зашёл в кабинет и закрыл за собой дверь.
– Как это? Ты разве не был влюблён в Любушку?
– Выходит, что нет.
– Ну ты и скот!
– Не спорю. Нет, но я увлёкся, конечно…
– Ты что же, голову ей морочил? – набросился Кирилл на Евгения. – Просто ею попользовался и всё?
– Я порвал с ней сразу, как вернулся домой. Я думал, на этот раз всё серьёзно и взаимно. Правда! Но не сложилось, как видишь. Э-э… Да ты, я погляжу, сам запал на мою женщину!
– Да. Сразу втрескался, как увидел. А из-за тебя, поросёнка, отошёл в сторону и защемил себе всё, что можно, всё, что поддалось защемлению.
– Теперь путь свободен.
– И как ты это себе представляешь? Я подойду и скажу: «Здрасьте, меня Палашов прислал вместо себя дыру затыкать?»
– Двусмысленно как-то звучит.
Оба мужчины ухмыльнулись.
– Да, так не пойдёт! – покачал головой Евгений Фёдорович.
– Скажи мне её полное имя. Я пойду и разберусь с ними, с пекарней с этой, почему в самсе с курицей отсутствует курица. Я постараюсь с ней как бы случайно встретиться. И сам о ней всё узнаю, что мне нужно.
– Слушай! Полное имя – Светлова Любовь Викторовна.
– Обалдеть!
– Да. Что есть, то есть. Только имей в виду, она мне очень дорога и мы с ней друзья! – Палашов сделал серьёзный вид и всем телом подался в сторону Бургасова, насколько позволял стол. – Если ты её обидишь, я тебе башку разобью!
Кирилл усмехнулся и набычился в его сторону:
– Себе разбей!
– Нечего разбивать! – откинулся на спинку стула Евгений. – Мне её уже девчонка скрутила и оставила у себя.
– Да когда она успела?
– Вот за те три дня, что меня не было. Она не могла уснуть, измучилась вся и пришла ко мне к машине, мы с ней чин чином улеглись в одежде на пионерском расстоянии на кровати, а проснулся я в её объятьях. Представляешь?
– Что ж. Вы спали, во сне что угодно могло случиться, себя не проконтролируешь.
– Я её несколько раз чуть не покрыл. Еле сдерживался! Но так же нельзя! А ты говоришь – Люба! А ты говоришь – голова! Где она, голова-то эта, когда так нужна? И сейчас – сам видишь!
– Боюсь, голова в трусы упала… – улыбнулся Кирилл.
– Вот именно! Я хотел даже тебе дело передать, а она говорит: не надо, не передавай.
– Постой-постой… Она у тебя свидетельница, что ли? Та самая Кирюшина, которую ты в Москву возил?
– Ну! Она девчонка совсем. Дотрагивалась до меня, в душу лезла. Вроде как не понимает, что у меня от одного её присутствия всё внутри переворачивается и в этом непонятном положении замирает.
– Эка тебя зацепило!
– Да, брат, вот так! А тебя не смущает, что Люба на три года тебя старше?
– Так ведь и я уже не мальчишка, чего смущаться? Невелика разница! А тебя не смущает, что ты на… сколько? на десяток, кажется? …старше своей свидетельницы?
– Я как будто мальчишкой опять стал. Даже вести себя по-взрослому мне тяжело!
– Бурный какой роман!
– Да нет никакого романа! Она там, я здесь. Одно сумасшествие! Взял рабочий телефон её матери, буду у неё справляться о делах девчонки. До вынесения приговора точно никаких романов!
– Должно быть, здорово так вот! Сильное чувство… Завидую… Здорово! Правда, здорово!
– Ага, очень здорово! Здоровее некуда! Хоть в отпуск иди или увольняйся! В голове ноль умных мыслей! И не говори мне про большое светлое чувство. Я испытываю к ней порой грязное животное влечение на грани патологии. И самое ужасное – мне хочется её унизить. Это такого-то ангела! Хотя этот ангелок умеет и зубки показывать… Ты только Лашину пока меня не выдавай, чтобы не разочаровывать его раньше времени. После суда по этому делу я все незакрытые дела передам и уеду всё-таки в Москву. Хотя, посмотрим, может, эта блажь через недельку пройдёт.
– Но ты же не любишь Москву!?
– Кажется, уже начинаю любить. Из-за неё. Ведь она там.
– А почему бы тебе не перевезти её сюда?
– Да? – возмутился Палашов. – А как ты себе это представляешь? Я притащу её сюда, её, молодую, перспективную, в место, где она не сможет работать? К тому же, она ещё учится. Она художница! Это будет свинством с моей стороны! Мы что, будем сидеть вдвоём в казённой квартире на нищенскую зарплату периферийного следователя?
– Да, Жека, ты совсем по-другому заговорил. Хочешь подтянуться на её уровень?
– Знал бы ты, Кир, что творится у меня внутри, ты бы не удивлялся. А что касается уровня: велика важность – в Москве живёт. Это ещё не уровень! Но она талантлива и работоспособна в своём деле – вот что важно и не даёт мне покоя. Ей реализовываться надо, а не прогнивать, понимаешь? Я думаю, ей всё равно: здесь со мной или там со мной. Если я ей нужен, она на всё согласится. Просто я сам не хочу отнимать у неё возможности. А она совсем бескорыстна и не расчётлива. Эта девчонка не думает о материальной стороне жизни, словно это её не касается. В ней какое-то внутреннее благородство и превосходство. Знаешь, как я её называю? Моя графинечка. Глупо, да? И я чувствую, несмотря на все перипетии, она в меня тоже втрескалась. Видел бы ты, как она смотрит на меня! То испепеляет, то отдаётся без остатка! Это сокровище, Кир, настоящее сокровище! Моя находка! Как же мне повезло, Кир, ты не представляешь! Желаю и тебе такого же везенья!
– Позволь спустить тебя на землю. Она просто не голодала, поэтому не расчётлива.
– Да кто её знает, что она переживала в тяжёлые девяностые?
– Я не узнаю тебя, Палашов! Я тебя просто не узнаю! Ты совершенно некритичен! Где твоя пресловутая ирония?
– О! Если бы ты знал, как было непросто. Как мы трепали друг друга обоюдным нервозом. Сдулась моя ирония после встречи со всеми с ними, с теми, кто проходит по делу Себрова.
XXII
Конечно, через пару дней после разговора с Кириллом Палашов пересёкся с Любушкой – городишко-то невелик.
Люба переходила улицу Белова, шла с работы, а он вышел из магазина и собирался перейти на противоположную сторону, где дожидалась его «девятка», чтобы поехать домой. Не заметить друг друга было невозможно. Глаза женщины были грустные-грустные, а щёки налились, как спелые яблоки. Она была хороша, только под глазами залегли тени, неподвластные косметике.
– Здравствуй, Любушка, – сказал он как можно ласковее, останавливаясь перед ней.
– Здравствуй, Жека.
– Как ты? – он с трудом удержался, чтобы не добавить «родная».
– Плохо, ты же видишь. Но переживу, думаю. А ты? Не жалеешь?
– Да тоже не сладко. Разумеется, жалею, но… не могу иначе.
Он протянул к ней свободную руку, и она легко порхнула к нему на грудь и спрятала лицо. Он тяжело вздохнул.
– Ну, пусти, Женька, пусти, – словно опомнилась Люба, освобождаясь из-под его руки. – У тебя теперь другая на уме.
Он виновато отступил. Вспомнил о Кирилле Бургасове. Представил ту другую в своих руках. Ему было бы тревожно, но свойство тревоги было бы иным, ему было бы хорошо. Его совесть умолкла бы, притихла и улеглась.
– До встречи, красавица. Непременно ещё встретимся.
Они разошлись каждый в свою сторону. Встреча эта – удар по больному месту, а рана та мокла, прела, не заживала.
«Московская» рана его давно затянулась, и он думать забыл о бинтах, но почему-то порой ловил на себе сочувственный Юлькин взгляд. Он был ему как пощёчина. В один день он не выдержал и попросил: «Юленька, не смотри на меня так. Не сдирай последнюю шкуру». Юлька страшно смутилась от таких слов и потом долго выпытывала объяснения у Витьки Дымова.
С сентября месяца Палашов еженедельно звонил Галине Ивановне. Та вышла на работу на Остоженку и была теперь каждый будний день на связи. Третьего числа он позвонил ей первый раз из своего кабинета между разбором дел. Занятый другими мыслями он как-то бездумно набрал номер, и был огорошен знакомым голосом (она сама взяла трубку, не прождал он и трёх гудков).
– Галина Ивановна!..
– Да, это я. Здравствуйте!
– Это Палашов.
– Да, Евгений, я вас узнала.
– Как там… – «моя девочка» – Мила?
– Сама не своя. От моей девочки осталась тень. И вот эта тень ходит теперь на занятия, плохо ест, плохо спит и мало разговаривает. Мы с отцом прямо не знаем, что с ней делать, как ей помочь.
– Время, время, Галина Ивановна. Только время и ваши тепло и забота могут ей помочь.
– Боюсь, у вас лучше получалось, чем у меня. Уж не знаю, что вы ей говорили и что делали, но приехала она тогда более живой, чем в этот раз, после похорон.
– С чужими людьми иногда легче. Это, конечно, испытание для неё. Я так понял, до этой истории в её жизни не было потрясений больших, чем ваш развод.
– Какая мать на это пожалуется?
– Да уж.
– Думаю, вам надо знать… Потом, когда вы уехали, Мила закрылась в ванной, включила воду, а через немного я услышала оттуда душераздирающий вой. Она думала, видно, я не слышу, как она там воет и рыдает. Первая моя мысль была: Ваню оплакивает. Пусть, думаю, выплачется. А когда мы с ней лежали на ночь в постели, она меня обняла и вдруг выдохнула: «Я боюсь, мамочка, его больше никогда не увидеть». И я вдруг поняла, что это она не из-за Вани так выла, по крайней мере, не только из-за него. Вы меня понимаете?
«Господи! Вот чёрт!»
– Да. – Евгений Фёдорович ответил с опозданием и как можно спокойнее. – Из-за меня.
Потом добавил, ещё немного помолчав и сглотнув ком в горле:
– Сам бы завыл, но…
Следователь взял за правило звонить Галине Ивановне по пятницам, и они подводили итоги прошедшей недели. Она была с ним терпелива и вежлива, как с маленьким больным ребёнком, а ему каждый раз, как повесит трубку, хотелось плакать. Один раз она отчитала его, когда он из-за чрезвычайной занятости пропустил сеанс связи в пятницу и объявился только в понедельник. Телефонные провода словно спутывали их в едином тайном заговоре. Беременность Милы подтвердилась. Он слушал рассказы Галины Ивановны, как девушку тошнит по утрам, как она отпрашивается с занятий, чтобы посетить врача или сдать анализы. Ей тяжело работать с красками – её то влечёт этот запах, то вызывает неминуемую рвоту. Она грустна, больна и загружена.
Поздними вечерами, когда он не был на дежурстве и мог хотя бы на время заняться самим собой, он отправлялся в страну грёз, где Мила занимала центральное место. Сначала она смотрела на него тем вдохновенным взглядом, которым художники прицениваются к желанным натурам, и этот взгляд доводил его до щекотки в пятках. Потом она кружила вокруг него в каких-то немыслимых рыжих клочковатых одеждах, всё приближаясь и приближаясь так, что он начинал чувствовать запах солнца и леса, источаемый ею, ткань мимолётно скользила по его телу то там, то здесь, пока девушка не обвивала его собой, не окутывала, словно облако, и тогда он видел только крошечные капельки пота у неё на лбу. Тогда он взрывался и проваливался в чёрную бездну, а когда просыпался, то был холодный, липкий и противный и напоминал самому себе больного, и жалко улыбался Олесиному портрету, прикованному к холодильнику, ища сочувствия, и отправлялся в ванную принимать горячий душ. Там он наконец прикасался к себе, но только для того, чтобы вымыться. Как же неловко говорить с матерью после таких вольных безудержных фантазий по поводу её дочери.
Да, он не был совершенен, выдержан, и внутри становилось чересчур мягко – он плавился, обессиливал, страдал и оттого становился жёстче снаружи. С отцом избитого ребёнка он вёл себя заносчиво, едва останавливаясь возле самого кончика носа того. С матерью он обращался небрежно и презрительно. Приходилось бороться с мучительной тошнотой, головной болью и плохим настроением. Притом Бургасов пел и весь потрясающе деятельно кипел у него перед глазами.
– Кир, у тебя сегодня такая самодовольная рожа. Колись!
– Сегодня я узнал, от чего ты, Палашов, отказался.
– Слава Богу, ты не знаешь в пользу чего!
Евгений Фёдорович толкнул друга в плечо.
– Ну, всё! Теперь тебе будет некогда засиживаться на работе! – усмехнулся он и добавил: – Кот узнал, где сметанку спрятали!
«Вот и этого я теряю», – подумал Палашов кисло, когда Кир уже скрылся из виду.
XXIII
– Кир, выпьешь со мной? – спросил Палашов после работы перед выходом из кабинета. – Выпить хочется.
– Нет, Жек. Прости. Сегодня не могу – встречаюсь с Любой.
Евгений почувствовал лёгкий укол ревности или зависти.
– Как ваши дела?
– Ты знаешь, удивительно. Мы настолько органично себя друг с другом чувствуем после того, как прошло первое смущение. Это смущение, наверное, вызвано было по большей части твоим присутствием в нашей жизни.
– Извините, ребята, полностью не могу исключить себя из ваших жизней. Когда уеду, будете чувствовать себя намного свободнее.
– Да не парься. Всё нормально. Я лично рад, что всё так вышло. Я имею в виду, что у тебя и Любаньки не сложилось. Потому что, кажется, у нас всё начинает складываться.
– Ладно, лети, голубь! Не хочу тебя больше задерживать.
– Палашов, одно только слово: как ты сам?
– Держусь! Нормально! Только выпить охота.
– Извини, ещё раз. И-и… не увлекайся!
– Да не буду, не переживай! Всё, правда, нормально.
Палашов с улыбкой стукнул Кирилла плечом в плечо. Тот улыбнулся в ответ. Оба вышли из кабинета. Палашов закрыл дверь на ключ и опустил его в карман джинсов. Возле подъезда они разошлись в разные стороны, дружески пожав руки. Евгений, не оглядываясь, пошёл в сторону кафе, находящегося в двух улицах отсюда. От порывистого ветра, рвущегося за воротник чёрного плаща, он немного поёжился, но тут же распрямил грудь, с вызовом подставляя ветру. «Как там моя девчонка? – подумал он с тоской. – Получила повестку в суд?» Неделю назад он передал дело Тимофея Глухова в суд, через пару недель состоится первое заседание. «Надо сматывать удочку, вещички паковать, сделать пару звонков и покинуть этот город через недельку-другую после вынесения приговора. Может, смыться, не дожидаясь приговора? Доследование? Нет, вряд ли понадобится. Там всё прозрачно, прозрачнее некуда. Всегда бы так! Можно было бы со спокойной совестью покинуть ряды правоохранительных органов». Под шум собственных мыслей он не заметил, как через безлюдный светящийся окошками административных трёхэтажек город дошёл до кафе. Не колеблясь, рванул ручку и ступил внутрь, в прокуренный полумрак.
Мебель, витрина с закусками и пирожными и вся обстановка восклицала об ушедшей советской эпохе, но вот полумрак, количество посетителей и их одежда гласила, что всё же наступил двадцать первый век. Палашов, особенно ни к кому не присматриваясь, прошёл по серым плиткам между столиками к витрине и беспрепятственно заказал маленький графинчик водки, ржаные сухарики и селёдку с лучком. Чай, кофе и пирожные, которые ему любезно предложила пышногрудая буфетчица, его не интересовали. Тут же забрав закуску и выпивку, он присмотрелся, где бы ему занять место. Был один свободный столик, но ему стало тоскливо от мысли, что придётся сидеть одному, выпивать одному. Он снова обшарил зал глазами и тогда увидел её, женщину, весь вид которой говорил – ну, обратите же на меня внимание.
Она была густо накрашена, с большими серьгами-кольцами, в бордовом трикотажном платье с широким чёрным поясом, ладно охватывающими её аппетитную без излишеств фигурку. Пышная, чуть вьющаяся тёмная копна волос казалась хаотичной гривой, за такую приятно потянуть женщину, чтобы прижать к себе прежде, чем будешь обладать ею. В довершении, когда безо всяких колебаний следователь решил подсесть к ней, так как она выпивала в одиночестве, она взметнула на него серые, пронзительные, с дичинкой во взгляде глаза. Его даже пробрало – так она на него посмотрела. Тем интереснее было продолжать.
– Простите, вы кого-нибудь ждёте?
– Уже нет, – ответила женщина чуть хрипловатым голосом после секундного колебания.
– Позвольте составить вам компанию, не хочу надираться в одиночестве. Обещаю не приставать к вам и покинуть, как только вам наскучу.
Женщина смерила его взглядом, видимо, решила, что он сойдёт, поэтому сделала жест рукой в сторону места напротив себя.
– Евгений, – сказал, ставя на стол тарелки и графинчик и усаживаясь прямо в плаще, следователь.
– Лилиана.
Палашов усмехнулся про себя этому имени. Оно показалось ему вымышленным и больше подходящим какой-нибудь клофелинщице, старающейся запутать жертву. Если же мужчина решит сделать женщину жертвой, поддельное имя ей не поможет.
– Предлагаю сразу перейти на «ты», так как через пару рюмок-бокалов это неизбежно случится.
– Принимается, – он заметил в уголках её губ усмешку.
– Убиваешь одиночество, Лилит?
Он нарочно назвал её так, потому что, если имя вымышленное, какое значение имеет Лилиана она или Лилит.
– Да.
Она не обратила внимание на его обращение.
– А я пришёл убивать тоску. И вроде бы всё хорошо, всё идёт по плану, а вот тоска заела. Самое обидное – у друга дела налаживаются, а мне от этого ещё тоскливее. Ладно, Лиличка, давай выпьем! Разве мы здесь не для этого?
Он наполнил бокал вином, а себе плеснул водки.
– За что выпьем?
– А давай за излечение выпьем, – она подняла бокал, – от наших недугов: тебя – от тоски, меня – от одиночества.
– Хорошая ты девушка, Лилька!
И подкрепил звоном рюмки о бокал. Она пригубила, а он опрокинул в себя рюмку.
– Ты мне тоже понравился, Женя. Объясни мне только, если я такая хорошая-пригожая, почему никому ненужная?
– Нужная, Лиль, нужная. Даже не думай об этом. Люби себя, уважай, цени, и увидишь эти чувства в глазах других. Ты очень привлекательная. Я бы даже сказал сексапильная. Мужчинам от таких и хочется, и колется. Понимаешь?
Он подцепил кусок селёдки и положил в рот.
– Не совсем.
Она тоже взяла кусочек сыра.
– Эта твоя колючесть и притягивает, и отпугивает. Только самоуверенный мужик с этим справится. Наглый. Твой тип? Нравятся тебе наглые самоуверенные мужики?
Лилиана пожала плечами.
– Пожалуй, не очень. Но и насчёт тихони я не уверена.
– Тихоня сидит где-нибудь в уголке и безнадёжно пялится на тебя.
Следователь невзначай обернулся и заметил как раз в углу какого-то пацанчика, который сидел один и таращился на них, но тут же отвёл глаза.
– Но ты ведь не тихоня.
– Я не тихоня, но я со своим багажом. Мне, если честно, просто выпивать одному неохота. Да и приятно в обществе красивой девушки находиться.
– И больше совсем ничего? Ни капельки?
– Ты мне нравишься. Это же очевидно. Но понимаешь… Я сейчас влюблённый дурак, только что расставшийся с прекрасной женщиной, которая теперь встречается с моим другом. Ты видишь, как всё запущено. И у моего друга отныне нет времени даже выпить со мной.
– Что и требовалось ожидать. В общем, ты мужчина с историей.
– И ещё какой! Знаешь что, голубушка моя, одна маленькая симпатичная девчонка свинтила мою буйную голову… уж не знаю, как у неё это получилось… и теперь, хотя ты очень мила и привлекательна, я могу сделать для тебя разве что вот это.
Евгений широко улыбнулся женщине. Она разочарованно улыбнулась в ответ.
– Не обижайся, – вздохнул он. – Наверняка твой мужчина уже рыщет где-то поблизости. Не переставай его искать. Но пообещай, что будешь осторожна!
Он улыбнулся веселее, и глаза её наполнились восхищением.
– Повезло твоей девчушке!
– Это мне повезло. Несказанно! – добавил он, заглянув куда-то глубоко в самого себя.
Но, кажется, он её не убедил.
XXIV
Палашов и Бургасов шли по коридору первого этажа здания суда, почти касаясь форменными серовато-синими рукавами. Евгений размышлял, отчего в жизни имеют место такие страшные явления как расовые предрассудки и геноцид.
«Гнобить и уничтожать друг друга… Зачем это? Ужели не хватит места нам на прекрасной голубой планете? Почему бы не потесниться немного, уступая? Страх, что вытеснят из собственного дома, как в сказке о заячьей избушке: «Попросилась лиса ко мне в дом, да меня же и выгнала!»? В каком крайнем состоянии злобы надо находиться, чтобы убивать, насиловать, заражать чудовищными болезнями? С детства им калечат психику, вбивая в голову некую разрушительную программу. Как можно заниматься подобными вещами, если за твоей спиной жёны и дети? Или это специальные люди… чёрт, нелюди!.. не имеющие семей и подолгу пребывающие в воздержании? Их возбуждает тело напуганной беспомощной женщины? Как? Ведь насилие над беспомощным и слабым – это подпись под собственной низостью и трусостью, человеческой несостоятельностью. Сегодня же суд по делу Себрова! – Эта мысль всплыла неожиданно. – Насильственное насаждение церкви властью, её разрушение и уничтожение властью же, затем снова насильственное насаждение. Причём здесь Бог, вера, заповеди Христовы? Молитва в едином благодушном порыве – вот что действительно имеет силу! Но причём здесь театрализованное представление? К чему здесь нетерпение и ненависть? Похоть, обыкновенная животная похоть одолевает меня, но я никогда в жизни так не хотел сохранить это состояние, как теперь, поддаться ему. Почему вдруг? Откуда это выражение: жить как у Христа за пазухой? Думаю, это было совсем не сладкое место, ведь Он бывал бит и мучим, и голоден. Может быть, имеется в виду чудо, которое неотъемлемо от Его образа? Раз ты у него за пазухой, с тобой непременно случается чудо, благодаря которому ты бываешь укрыт, накормлен и утешен?..»
Вдруг мысли его оборвались. Все образы, построенные работой его мозга, внезапно разбились на мириады осколков. Если бы чайники могли так быстро закипать, как вскипела его кровь! Жар и ватная немощь по всему телу. Перед ним стояла девушка в бежевом плаще с растерянным, встревоженным и в то же время очарованным взглядом. Такая чужая и незнакомая девушка! Такая родная и желанная девушка! Девушка-женщина. Такая тяжёлая и такая лёгкая. Такая маленькая и такая необъятная. Такая далёкая и недоступная, но как праздник, который всегда с тобой. И горе, которое всегда с тобой. Любимая!
Палашов остановился перед ней на расстоянии вытянутой руки, непроизвольно вынудив задержаться идущего с ним Кирилла. Вот оно чудо: она вдруг здесь, в его задрипанной жизни. Неимоверное усилие ватного языка:
– Здравствуйте, Мила. Вы здесь?.. Да, сегодня же суд!.. Как ваши дела?
Не так уж трудно, главное – открыть рот и начать шевелить языком и губами, и выдувать воздух из лёгких.
Мила вместо приветствия и ответа, не сводя с него глаз, уронила чёрную сумочку. Евгений оказался вполне способен наклониться и подобрать эти сшитые вместе куски кожи с ручками. Он протянул сумку обратно. Когда она забирала вещь, она положила прохладную руку на кожаные тонкие ручки, как бы невзначай наполовину захватив его разгорячённую кисть. Она смотрела ему в лицо. Он помедлил и очень неохотно забрал руку, испытывая благодарность за это прикосновение и одновременно ненавидя девушку за то, что она может позволить себе в отношении него любой жест, который запрещён ему.
– Как вы добрались? Вы одна? – Он продолжал нести на плечах бремя этого прикосновения.
– С мамой… – наконец заговорила и она. – Она отлучилась… Всё нормально.
Голос Милы показался ему лёгким и робким, слегка звенящим и дрожащим. Ему вовсе не хотелось стоять здесь так перед ней и притворяться чужим. Он бы лучше схватил её сейчас за смелую наглую ручонку, оттащил куда-нибудь в сторону и раздавил бы в медвежьих объятьях, задохнулся бы её запахом и теплом. Волна желания разбила его, причиняя наслаждение, но всё больше – боль.