– Были ли у Вани какие-нибудь поползновения в сторону Милы?
– Я ни разу не видел, чтобы они касались друг друга. Ванька был страшный скромняга. А Милка… Она ведь старше него. Они явно нравились друг другу. Но Милка… она ведь реальная девчонка. Она и мне нравится, но для меня она свой парень. И я общался с ней меньше Ванькиного. Она достаточно замкнутая натура. Витает всё время где-то там… – Пашка сделал пространный жест. – Вот вляпалась девчонка. Она сказала, что была близка с Ванькой в ту ночь. Она беременна, говорит.
– Да.
– Придётся ей, видимо, делать аборт.
– Нет.
Палашов ответил излишне торопливо и резко, чем вызвал недоумённый взгляд Пашки. Сторонкой по тропинке прошла Галина Ивановна. Следователь кивнул ей, а после смял полностью прогоревший окурок.
– Ну почему? – с вдруг прорвавшимся отчаянием спросил Пашка. Он сжал кулак с окурком так, что рука побелела. Следователь пристально смотрел на него и видел, как постепенно парню удаётся совладать с собой.
– Держись, пацан, держись, – он положил Пашке руку на плечо и ненароком вспомнил, как написал о нём Ванечка – «кремень», «тоже мой цветок, хоть и сорняк».
– Я нужен на суде?
– Нет. – Палашов снял руку. – Свидетелей полно. Не то свидетелей, не то соучастников. Посмотрим. Сейчас напишем с тобой протокол, распишешься, и всё – ты свободен.
– Как же теперь Марья Антоновна, как Мила?
– Не волнуйся, я о них позабочусь.
Пашка посмотрел на него с любопытством.
– Что, правда?
– На полном серьёзе. Можешь уезжать и спокойно заниматься своими делами. Я тебе обещаю, что Марья Антоновна и Мила будут в порядке. Беру это на себя с полной ответственностью.
Пашка всмотрелся в лицо стоящего перед ним мужчины долгим внимательным взглядом и пошёл в сторону Ваниного дома. Палашов последовал за ним. Они сели в машину, притулившуюся в проходе между домами, и уладили все формальности. Расстались рукопожатием.
Следователь на поминки не пошёл.
XIX
После похорон Вани Себрова, на которых он не проронил ни слезинки, и разговора со следователем Пашка уехал в Москву обнять родителей. Он должен был переночевать у них и на следующий день отбыть обратно в академию. Его взяли с собой Кирюшины, и ему пришлось сидеть на заднем сиденье рядом с Милой. У неё были такой мертвенный вид и аура, – и с этим никто ничего не мог поделать, – что Пашка всю дорогу чувствовал смертельную тоску. И в течение пути он сам умирал медленной смертью и умер бы, наверное, если бы Кирюшины не высадили его у станции метро «Семёновская». Дальше он добирался на метро в одиночестве, и ничто не мешало вспоминать Ваню живым, улыбающимся и задумчивым, с озорными и печальными глазами, по-глупому невинным мальчуганом, очень хорошим другом, всегда верным товарищем.
Когда они свалились с мотоцикла по Пашкиной вине и придавили Ваньке ногу, после чего он неделю хромал, когда Пашка чуть не утопил его в пруду, в шутку накинувшись сверху, когда смеялся над его трепетным невинным отношением к девчонкам, ни слова упрёка не услышал от него. Иногда ему казалось, что Ванька не умеет ругаться, совсем не способен драться, тогда он затевал щенячью возню между ними и никак не мог уложить противника на лопатки. Силы их были одинаковы. Двое напыжившихся, побагровевших, со вздутыми жилами мальчишек не могли разорвать схватку, пока один из них не начинал чистосердечно смеяться над вторым.
Один раз Ванька ударил его по затылку, когда Пашка сказал при нём какую-то несусветную глупость маме. Что он там наболтал, он уже и не мог вспомнить. Его постоянно заносило и несло разными течениями. Ванька же плыл не спеша и преображался, когда говорил о флоте, море, звёздах, о кораблях и путешественниках. Это он заразил Пашку не проходящей морской болезнью, когда штормит, но от восторга, а не от нарушений в вестибулярном аппарате.
Он вспоминал, как однажды, пару лет назад, пригласил Ваньку к себе в гости в Москву, как потащил его на Красную площадь, в Кремль, как Ванька не успевал подтягивать нижнюю челюсть и ходил по центру столицы с открытым ртом. Конечно, он видел Москву по телевизору много-много раз, но он был настолько впечатлительным, что всё вокруг его непрестанно поражало. Его удивило тогда зрелище кремлёвского курсанта, застывшего, как будто на спор, в окне казармы с обнажённым торсом. Пашка спросил: «Хотел бы быть на его месте?» Ванька ответил: «Сам же знаешь, что нет». Он поражался оловянности и кукольности почётного караула, огромному количеству народа, иностранцам, женщинам и даже мужчинам, их столичному лоску, их закрытости, словно они – моллюски, спрятавшиеся в начищенные раковины. Поражался соседству роскоши и нищеты. Поражался попрошайкам, которые без стыда смотрели ему в глаза.
Прошлым летом Пашка привёз бутылку дешёвого портвейна, парни опустошили её вдвоём прямо из горла, а после лежали голова к голове на большом душистом стогу сена перед домом Глуховых (этот стог предназначался глуховской корове на зиму) и смотрели, как кружатся звёзды над головой, пока так и не уснули, задрав кверху носы.
Ванька слова никому не сказал о Пашкиной тайне по имени Лиза Чайка, терпеливо выслушивал его тоскливые душевные крики, адресованные ей, его препирательства с самим собой, удивлялся и журил друга за его «безбашенные» поступки, но сочувствовал всей душой.
Пашка же откровенно посмеивался над Ванькиной застенчивостью перед девушками, глядя, как тот краснеет перед Милой, как едва смеет взглянуть на Олесю, как избегает встречаться с другими девчонками. Но даже за эти смешки Ванька не упрекал его, вероятно, считая их справедливыми или оправданными. Тогда, в Москве, он дичился девчонок, когда вечером они пошли гулять компашкой с Костиком и позвали с собой Лену и Наташу, Пашкину соседку и её подругу. Они в тот раз ещё долго считали мелочь, собранную со всех карманов, стоя перед магазином, когда подъехал на каком-то джипе мужик, прилично одетый, но под градусами, и, выйдя из машины, спросил: «Ребят, сколько не хватает?» Они что-то промямлили в ответ, а он дал им сотню и скрылся за дверью магазина. Ребят покорила его щедрость и дерзость, когда он вышел ещё с одной бутылкой и преспокойно себе сел за руль и уехал.
Ещё Ванька, пока был в гостях в Москве, учился кататься на скейтборде. И здорово у него получалось управляться с этой доской. Тут уж Пашка учительствовал. Несколько раз хорошенько приложившись к асфальту, стесав колени и локоть, Ванька практически за один вечер научился кататься. Другого времени у него на это не было. В деревне по просёлкам не больно-то покатаешься. И Пашка вспоминал, как его друг уже ободранный и окровавленный, но объятый горячим азартом, всё вскакивал и вскакивал на гремящую доску, и катался, катался, катался…
Пашка мечтал ходить по морю вместе с ним, сплавляться по реке, вместе покорить какую-нибудь горную вершину и часто представлял их в одной связке, в одном сугробе, у одного костра. Так было и сейчас: Ванька улыбается ему откуда-то сверху, – не то с мачты, не то со скалы, – лицо всё залито солнечным светом, и расползшиеся в улыбке губы вовсе не кажутся чрезмерно большими и пухлыми.
Так, лучшими воспоминаниями, он потихоньку и отогрелся.
Пашка был опрокинут, когда немедленно прочёл телеграмму следователя, которую принесла ему тётка двадцать четвёртого августа! Так и сполз спиной по стене, на которую облокотился, и сидя на корточках долго перечитывал. Ему всё казалось, что кто-то сыграл с ним злую шутку. С этим ощущением он и приехал в Спиридоновку на похороны. И смог осознать, по крайней мере, увидеть глазами горькую правду, когда прощался с Ванькою у гроба. А Милка даже проститься не могла – сбежала, эко её скрутило! Следователь, молодец, пошёл её утешать, да так и не смог привести. Что поделаешь? Девчонка! Потом она всё же пришла с отцом. Конечно, обязательно надо было проститься.
Бряцая ключами, Пашка вошёл в квартиру. Навстречу ему выбежала обрадованная мать. Они обнялись, но и потом она ещё долго крутилась вокруг него и дотрагивалась то до волос, то до плеча, то до рук.
– Павлушка! Похудел! Повзрослел! Мужчинка ты мой! – причитала она.
– Ты тоже хорошо выглядишь, мамуль. – И это была правда.
Отец вышел на шум, обменялся с сыном крепким рукопожатием и тоже на чуток обвился вокруг взрослого ребёнка.
– Ну, как ты? Жалко Ваньку. Похоронили?
– Похоронили. Я нормально. Как бабушка?
– Болеет. Капризничает. Скоро врач обещал выписать.
– Жаль, не успеваю навестить…
– Ничего. На побывку приедешь – навестишь.
– Обнимите её за меня. И про Ваньку, наверное, ей лучше ничего не говорите пока. Она его любила.
– Да. Скажем, когда поправится, – согласилась мать. – Пойдём ужинать. Баранина с картошкой и салатом. Небось, устал с дороги?
Пашка устал, но не подал вида. Он нахваливал еду, а ел очень мало и плохо. Отец достал бутылку водки и разлил по стопкам.
– Давайте выпьем! Пусть земля Ваньке будет пухом.
– Царствие Небесное тебе, Ванечка! – добавила мать, и стопки опрокинулись в рты. – До чего хороший был мальчик!
– Бать, налей ещё, – попросил Пашка и выпил, ничего не говоря и ни на кого не глядя. Сразу после захрустел огурчиком.
Пашка ещё с часик посидел с родителями, скупо рассказывая о себе, о жизни в общежитии, о трёхмесячном рейсе в составе команды парусника «Мир» и чувствуя, что даже водка не развязала ему язык, а потом вдруг поднялся.
– Я пойду, пройдусь по столице. Если долго меня не будет, значит, завяз у кореша, не ждите и не волнуйтесь, а ложитесь спать.
Родители не очень обрадовались такому повороту, но постарались сына понять.
Он вышел в вечернюю Москву, с наслажденьем узнавая район, вспоминая, как когда-то свалился с этой корявой ветлы, как бегал в этом дворе, и здесь гонял с одноклассниками мяч, а здесь живёт Марта Егоровна (вон у неё свет в окошке!).
Тут мимо проехал голубой троллейбус. Проехал не просто по асфальту, но по сознанию пацана, по его чувствам. И вдруг Пашка сорвался с места и кинулся бежать очертя голову. Бежал он до тех пор, пока не оказался перед дверью квартиры, где жила Лиза Чайка. Он запыхался и вспотел, голова слегка ещё кружилась от выпитого горючего. В нём боролись смущение и всепоглощающее желание увидеть её. Он по-родственному уткнулся лбом в дверь, стараясь обрести нормальное дыхание. Наконец рука потянулась к звонку и выжала из него знакомый звук – желание победило.
Повезло: дверь открыла Лиза, значит, она всё ещё жила здесь. Но он опешил – Лиза исхудала, довольно коротко подстриглась, и на руках у неё сидел полугодовалый малыш. Это была какая-то другая женщина, очень сильно напоминавшая прежнюю Лизу.
– Привет! – Казалось, Лиза сейчас потрёт глаза, не веря им. – Павел?
Она проверяла: не чудится ли он ей?
– Лиза! – он снова пробовал на вкус её имя, так надолго и глубоко застрявшее внутри него. – Привет!
Карапуз улыбнулся, взвизгнул, понимая, что и с ним поздоровались, и изрёк забавным детским голоском:
– Бу-бу.
– Не стой на пороге, входи!
Он робко вошёл, тут же разулся.
– Пойдём на кухню! Мы сейчас с Максимкой тебя чаем поить будем. Будем, Макс?
Мама вопросительно поглядела на сына, и он сказал:
– Дя. – И добавил: – Ня.
И чему-то засмеялся. Лиза старалась быть гостеприимной и непосредственной, пряча волнение. Она повернулась к Пашке спиной и пошла в кухню.
– Это Паша к нам пришёл. Па-ша.
Павел шёл за ними, мучаясь правомерным вопросом.
– Пя-па, – повторил Максимка.
– Нет. Па-ша.
Второй раз Павел был на этой просторной кухне с круглым столом посередине. Лиза повернулась к нему и протянула мальчика:
– Подержи, пожалуйста. Я чаю тебе налью.
Пашка в изумлении прижал к себе малыша, испытывая странные чувства с маленьким живым человеком в руках, а тот, не раздумывая и не теряясь, запустил ему палец в ноздрю и принялся тянуть в сторону со всех сил. Пашке от резкой боли на глаза навернулись слёзы, и он мужественно зашептал:
– Макс, отпусти, пожалуйста, очень больно.
Ребёнок послушался.
Лиза достала чашки, заварку. Она стояла спиной и не видела проделок сынульки.
– Пя-па! – радостно вскрикнул мальчик.
Не оборачиваясь, Лиза засмеялась.
– Нет, Макс. Па-ша. Кажется, Паша, ты ему понравился.
Так непривычно, так чудно́ было держать на руках карапуза, ощущать это маленькое, цепляющееся за тебя живое тельце, заглядывать в эти большие красивые тёмные глаза. Он так и присел с ребёнком на стул и посадил его на колени к себе лицом, поддерживая за подмышки.
– Лиза… Это ведь мой ребёнок, да? – Пашка всматривался в черты Максимки.
– С-с-с-с, – Лиза облила руку горячим кипятком.
Пашка бросился было к ней, но она остановила его:
– Ничего. Сиди-сиди.
Она включила холодную воду и подставила руку под струю.
– Нет, Павел, это не твой ребёнок.
– Но это же очевидно, Лиза, – перекрикивая воду, повысил голос Пашка. – Он мой. Мой сын.
Лиза спокойно возразила:
– Нет. Он не твой.
– Тогда Виктора?
– Нет. И не его. Он мой, ясно? Мой и всё.
– Это-то понятно, – разочарованно пробурчал Пашка.
– Но ты мне очень тогда помог.
Она выключила воду и продолжила приготовление чая.
Максимка крутил Пашкину пуговицу.
– Ты тогда забрал мои таблетки, а баночку спрятал, и я среди переживаемых безумств забывала, что их надо принимать. Потом, когда ты так же стремительно, как появился, вдруг исчез из моей жизни, я узнала, что жду ребёнка. Я сказала об этом Виктору, но он открестился от меня. Огромное пузо – это тебе не загадочные синяки на ляжках! И я, наконец, смогла расстаться с этим хорьком.
Пашка усмехнулся своему словцу, которое помнила Лиза, и почувствовал, как трыкнули нитки на его рубашке – это Максимка крутил-крутил, да и оторвал пуговицу.
Лиза подскочила и принялась отнимать трофей у ребёнка. Тот озорно хохотал и не давался. И они вдвоём с Пашкой, охотясь за пуговицей, несколько раз столкнулись лбами. И всё-таки Пашкино проворство победило, и пуговица была у него. Он её спрятал от греха в задний карман джинсов. Незамедлительно Макс принялся крутить другую пуговицу. И так как малыш был пока в безопасности, старшие вернулись к разговору. Лиза поставила чашки на обеденный стол подальше от ребёнка и уселась на стул напротив Пашки.
– Теперь я совершенно счастлива. У меня есть сын. И меня никто не рвёт на части. Живу себе спокойно и радуюсь. От работы тоже пока отдыхаю. С мамой помирилась. Я с ней в ссоре была. В общем, тишь да благодать.
Она прихлебнула чай.
– Так зачем ты пришёл, Паша?
Он внимательно посмотрел на неё, лаская взглядом каждую морщинку её лица, те же желанные губы, дерзкие голубые глаза.
– Да просто я люблю тебя, Лиза.
В этот миг Макс оторвал вторую пуговицу, и охота возобновилась. В этот раз победительницей стала Лиза. Она передала пуговицу Пашке, и руки их на мгновение соприкоснулись.
– Так, проказник, иди к маме. Дай Паше чаю попить.
Она забрала Максимку, и Пашка сразу как-то вдруг осиротел.
– Лиза, поехали со мной в Петербург, а? И ты, и Макс. Мне так тебя не хватает! А теперь не будет хватать обоих.
– Не выдумывай, Паш. Ты хотел меня бросить, бросил, и нечего начинать сначала. Когда вырвешь кого-нибудь из сердца, это очень больно, анестезия не помогает, а кровь сочится и сочится… Забудь меня, забудь!
Пашка уткнулся носом в чашку и очень долго молчал. Он мучительно воображал себя без Лизы. Старался вбить в шальную голову, что Максимка – сын Виктора.
– Ты очень неуклюжий. Вломился в мою жизнь, растоптал все основы, на которых она строилась, и грубо покинул её. Ты проехался катком по росткам моих зарождающихся чувств. К тому же, Павел, ты очень молод. Тебе, если не ошибаюсь, почти восемнадцать. Очень ещё молод. Для меня навсегда слишком молод. Столько девчонок ещё повстречаешь! Ты учишься на моряка?
Он хмуро кивнул, не поднимая на неё глаз.
– В академии Макарова, на судовождении.
– Ну? Вот видишь. У тебя отбою не будет от девчонок. Посмотри на себя! Красивый, сильный, упрямый! Моряк! Да ты что?
– Лиза, – мрачно начал он, – ты видишь на мне подарочную упаковку? Или, может, я похож на шлюху? Нечего уговаривать меня, не утруждайся. Молодость, как известно, недостаток, который очень быстро проходит. Лиза, ты несравненная, понимаешь? – Он отчеканил каждое слово: – Нельзя тебя забыть. Невозможно!
Максимка, притихший у матери на руках, вдруг негромко, но задорно рассмеялся.
– Ты только сейчас это понял? Почему не возвращался?
– Хотел посмотреть, смогу ли без тебя жить. Мне показалось, ты хочешь того же. Сначала я упрямился, обламывал своё желание, а потом не мог приехать. А теперь моего лучшего друга убили… И если я потеряю ещё и тебя…
Он махнул рукой по глазам и носу и замолчал, борясь с подступающими слезами.
Лиза терпеливо ждала. Максимка прижался к её груди и начинал подрёмывать. Почувствовав в себе силу говорить, Павел произнёс тихо:
– Завтра днём я возвращаюсь в Питер. Позволь остаться у вас на ночь.
– Год назад тебя невозможно было выгнать, а сейчас ты вдруг спрашиваешь разрешение.
– Год назад ты была с хорьком, а сейчас ты с Максимкой. Кажется, ему спать пора.
– Да. Мы побежали мыться. – Лиза с ребёнком поднялась. – А то сейчас такой ор начнётся!
Когда она уже была одной ногой на пороге, с её губ невзначай слетело:
– Оставайся. Я тебе рада.
Мозг Пашкин одурманился от странного коктейля чувств. Через боль утраты рвалась такая напористая радость!
Он с улыбкой стукнул кулаком по столу и залпом выпил остывший чай. Потом встал, сорвал с себя рубашку через голову и повесил на спинку стула, на котором сидел, откинул назад волосы и в таком полуобнажённом виде отправился в ванную. Там никого не было, а ванна наполовину наполнилась московской водой. Пашка присел на краешек ванны и предался приятным воспоминаниям под монотонное гудение газовой колонки. Дверь резко распахнулась, Лиза, заметив наготу гостя, застыла на пороге на секунду, но потом как ни в чём не бывало прошла внутрь с голеньким Максимкой на руках.
Пашка спокойно улыбнулся им и отодвинулся в сторону. Лиза остановила поток воды и, нагнувшись в лёгком тонком халатике, погрузила малыша в воду. Ноги её полностью обнажились, подол прикрывал только ягодицы. Пашка сглотнул и постарался не обращать на это никакого внимания. Он заглядывал в ванну, радостно наблюдая, как резвится малыш. Лёжа на спинке в руках матери, он бил ручонками по воде, сильно напрягая мышцы и весело улыбаясь.
– Поплыли, – тихонько скомандовала Лиза и начала катать малыша по воде, рисуя его головкой цифру «8».
Нечаянно женщина скользнула боком о Пашкин пах. Тут ему и сорвало гайки. Разум отключился, а руки потянулись к соблазнительным ногам и начали гулять по ним, как блуждающие огни. Лиза некоторое время продолжала купание, но потом замерла и с упрёком заметила:
– Если ты не остановишься, я нырну в ванну.
Он неохотно оторвался от неё и вышел. Мерил и мерил ногами квартиру: коридор, спальню, детскую и обратно. Но плоть не унималась, а разум не прояснялся, улиткой спрятался в ракушке и отказывался показывать рожки.
Лиза с Максимкой заняли детскую, и его моцион сузился. Ему было обидно, что он не может пойти и спокойно наблюдать, как она управляется с ребёнком. Когда он тихонько приоткрыл дверь детской и увидел, как, лёжа на диване, малыш потягивает молоко из маминой груди, он немедленно закрыл дверь и отскочил от неё со стоном. Он переоценил свои возможности. С прошлого лета он воздерживался от интимного общения с женщинами, и курсантская жизнь помогала в этом, но теперь страсть ударила в голову в тройном объёме. Его пошатывало, начинало уже знобить. Он свернулся калачиком на кровати, закрыл глаза и тихо постукивал зубами.
Когда Лиза, уложив мальчика, вошла, наконец-то, в спальню, он уже ничего не мог, не хотел, от нервного перенапряжения раскалывалась голова. С порога она спросила:
– Паша, что случилось? Ты заболел?
Он вскочил с кровати, подошёл к ней, упал на колени и зарыдал, как ребёнок, уткнувшись лицом ей в живот. Он плакал, пока не промочил ей весь подол. Она гладила его по волосам, по вздрагивающей спине. Молчала. Ей было ясно – это особый случай. Таким она его раньше не видела, таким она никогда его больше не увидит. Прошло немало времени, пока он успокоился.
– Паша, – осторожно позвала она, – у меня спина затекла. Давай присядем.
Он поднял к ней распухшие покрасневшие глаза и с горечью в голосе попросил:
– Прости меня за эту слабость.
Лиза кивнула и потянула его за руки вверх. И когда он, медленно перебирая затёкшими ногами, поднялся и встретился с нею нос к носу, она обняла его от всего сердца, от всей души.
– Я бы во многом тебе призналась, Паша, – шептала она ему в плечо, – но завтра ты уедешь, и всё это теряет смысл.
– Сделай мне один единственный подарок, Лиза. Пообещай, что все мои московские ночи ты проведёшь со мной.
– Тебе нужны только ночи? – уставилась на него Лиза.
– Нет. Мне нужна только ты. Ты, Лиза Чайка! Ты!
Пашка гладил её по волосам и заглядывал в глаза.
– Какая разница, где снимать квартиру, где петь? Поехали со мной в Петербург!
– Что ты со мной делаешь, Паша? – Лиза положила голову ему на плечо. – Не рви мне сердце… Больше года ты не объявлялся, мой неоперившийся…
Она говорила ласково, поглаживая его спину, целуя плечо:
– Ты моё стихийное бедствие… Мне так трудно тебе противостоять!..
Паша взял её лицо в ладони.
– Зачем, Лиза, зачем противостоять мне?
– Ты сам знаешь причины…
– Ерунда. Всё ерунда! Лиза…
Он простонал её имя и накинулся на губы, пленительные, опьяняющие. Голова закружилась, мысли исчезли, но он пил и пил из этого чистейшего источника наслаждения. Страсть рвалась наружу, распирая джинсы. Лизины руки бросились выпустить её. Он с трудом оторвался от лица и губ, чуть отстранился, чтобы расстегнуть халатик, вымоченный его слезами. Когда последние одежды упали на пол, он толкнул её на кровать – по матрасу пробежала волна. Но Лиза тут же вскочила, оставляя в одеялах и покрывалах лишь отпечаток тела, заспешила к коричневому полированному комоду, пристроившемуся рядом с закрытым пианино, и безжалостно перерыла его верхний ящик. Быстро вернувшись назад, она швырнула на кровать маленький шуршащий пакетик. Сила обоюдного желания не дала им пуститься в любовные шалости. Пашка просто повалил её снова на кровать, встал на полу на колени между разведённых ею ног. Потом последовало мучительно долгое натягивание резинки дрожащими и не слушающимися руками и дикое соитие, во время которого Пашка чуть не потерял пальцы правой руки, опрометчиво окунув их Лизе в рот. Так что она пела от удовольствия, а он рычал от боли.
Потом Пашка оделся и сбегал в ларёк ещё за резинками. Продавец помялся перед ночным покупателем, но выложил требуемое. Пашка схапал пакетики в кулак и стрелой помчался обратно. В дальнем углу двора ржали какие-то ребята, и Пашке показалось, что над ним, но его это не взволновало. Он взметнулся на третий этаж и, поковырявшись с незнакомыми ключами, наконец-то ворвался в свой земной рай. Скинул кроссовки, растерял ключи и почти все презервативы. Когда он вошёл в спальню, Лиза ждала на четвереньках посреди кровати.
– О! Лиза! Сука!
– Заткнись и люби меня скорее!
Потом они сидели на кровати, переплетясь телами.
– Что это? – спросила Лиза, только сейчас заметив на левом Пашкином плече синюю татуировку, безыскусную, залитую под кожу чернилами старым болезненным способом.
– Это мой крест – море, флот и ты.
Лиза внимательно изучила картинку, водя по ней пальцем. Это был якорь, перерезанный волной так, что над импровизированной водой торчали только лапы, веретено, шток и рым. Остальная часть, рога и тренд, располагалась под волной. На носке правой лапы, ближе к Пашкиной спине, сидела чайка клювом вперёд. Видно её было только сбоку или сзади.
– Больно, наверное? – спросила женщина, отрывая палец.
– У меня низкий болевой порог.
– А у меня высокий.
– Не ври.
– Да не вру я. А почему слева?
– Ближе к сердцу.
– Оно посередине.
– Всё равно немного левее.
Лиза уставилась на чайку и пробормотала:
– Надеюсь, мой голос не такой ужасный, как у чайки?
Она спросила у себя самой, но Пашка услышал.
– Гораздо ужаснее. Твой голос всю душу вынимает и футболит как мяч. Какой чайке такое под силу? Только Лизе.
Лиза хохотнула.
– Ты преувеличиваешь.
– Лучше тебе и вправду не верить мне. Ты обычная бабёнка с заурядным голосом. Это просто по рупору у меня в каждом ухе, лоцман на глазах, а уж душонка моя чересчур слабо привязана к телу, вот всё время и выскакивает.
– Павел, я тебя не спрашивала. Честно.
– Да чего меня спрашивать? Со мной и так всё ясно. Да и с тобой. Я летом стажировку проходил на паруснике «Мир», там и попросил одного умельца эту картинку на плечо.
– Вот чего у тебя руки такие шершавые и мозолистые. А если надоест тебе эта чайка?
– Возьму и вырежу.
Лизу передёрнуло, и она отсела от него на край кровати, отвернувшись. Он подвинулся к ней и, стоя на коленях и нависая над ней, взял за плечи сзади:
– Крови боишься?
– Воображение богатое. Выходит, жизнь твоего друга привела тебя во флот, а его смерть вернула тебя мне.
– Его убили ударом точно в сердце. Знала бы ты, какое оно, Ванькино сердце!..
Лиза подумала: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты».
…Он любил её четыре раза за ночь. Два раза засыпал, но каждый раз, находя сквозь сон, просыпался и снова начинал ласкать. Утром он был разбит и спал беспробудно. Проснулся он, оттого что по нему елозил Максимка, и нежный голос тянул:
– Ми-и-лый, ми-и-лый, ты опоздаешь на поезд.
Пашка вскочил на кровати на колени и с досадой стукнул в подушку. Максимка, лежащий рядом на животе, взвизгнул и заплакал.
– Прости, малыш, – Пашка взял его на руки и обнял, – я не хотел тебя напугать.
Лиза стояла рядом с кроватью, и Пашка притянул и её в объятия. Они обнялись втроём, как настоящая семья.
– Люблю вас.
Он сжал их крепче.
– Обещай, Лиза. Обещай хотя бы подумать.
– Хорошо, Паша, обещаю.
Он собирался поспешно, с трудом попадал ногами в кроссовки. Перед уходом, в коридоре, он обнял их ещё раз и признался в любви.
– Очень-очень-очень, – говорил он, жмурясь и вкладывая силу в голос, а не в объятия, чтобы не задушить любимых.
– У меня теперь все внутренности будут болеть, наверное, до самого твоего возвращения.
– Ну и хорошо. Будешь помнить обо мне.
Она ущипнула его за бок.
– Лиза, – спросил он серьёзно, – на что ты живёшь?
– Я скопила немного денег, пока работала.
– Дай мне телефон и адрес, я буду звонить и писать.
Он подержал малыша, пока она искала средства и записывала данные. Потом он поцеловал Максимку и передал ей, а записку спрятал в карман на груди.
Потом Павел ушёл, бросив на них прощальный взгляд через дверной проём и стараясь удержать образ матери с младенцем на руках в памяти.
Через два часа он, вымытый и выбритый, сидел уже в плацкартном вагоне поезда Москва-Петербург и писал на коленях, забившись в угол сиденья и подняв на него согнутые ноги, первое письмо Лизе.
Полгода он слал ей письма, то тёплые и светлые, то тёмные и грязные, которые лучше вовсе не показывать потомкам, ибо стыдно. Вот одно из них:
«Приветствую тебя, моя великолепная, моя блистательная злючка!
Почему я тебя так величаю? Когда я встретил тебя, Лиза, ты была холодная, как мороженое. Я захотел растопить лёд. Прости меня за совершенно мерзкий поступок, который я совершил, чтобы познакомиться с тобой. Я сразу понял, что, если заговорю, чтобы я там ни придумал, ты пошлёшь меня восвояси. Впрочем, ты могла сделать это в любом случае. Но у меня было одно желание – изменить выражение твоего лица, и одна цель – поцеловать тебя. Ты была так зла на меня за этот поступок, такой ужасный, такой невежливый по отношению к тебе, моя прекрасная Лиза. Ты была настоящей злючкой. Ты была необыкновенной, ураганной, всколыхнувшей всё моё существо.
Грубость оказалась чудовищной, но чудотворной, ведь она позволила мне узнать тебя. У меня и в мыслях не было седлать тебя, как наш парусник седлал волны этим летом. Я просто хотел поцелуя, только поцелуя… А ты оказалась такой шальной бабой! (Прости мне это слово!) Ты мне устроила настоящее «голова-ноги», сальто-мортале и кульбит. Таких унижений я ещё не испытывал. Так что ты рассчиталась со мной сполна. И в тоже время ты позволила мне совершить восхождение на высоту твоей непорочности. Уж не знаю, каким ветром туда занесло Виктора. Нет. Это не я забрался на вершину, где восседала ты, это ты снизошла до меня. Теперь я это понимаю. Может быть, своей неучтивостью и нескромностью я этого заслужил? Если бы я блеял, как овца, пытаясь вызвать твоё расположение, ты бы, признайся, и прогнала бы меня, как овцу. И, надо заметить, была бы права.
Знала бы ты, как без тебя мне было худо! Но и с тобой… Ты можешь сломать меня, Лиза, но не должна этого делать. Ты не представляешь себе, как прочно ты владеешь мной. Гадко, противоестественно для меня в этом признаваться. Я и сопротивлялся чувствам, стараясь остаться свободным, освободиться от тебя. Я не мог позволить какой-то бабе (прости ещё раз) помыкать собой. Но ты прекрасная женщина, и выше моих сил отвергнуть тебя.
Я совершил ещё один дрянной поступок. Прошлым летом, когда я поступил в Академию и когда я, собрав всю волю в кулак, боролся с привыканием к тебе (ты – наркотик, Лиза), я овладел одной девицей. А у неё (впрочем, как и у тебя) был постоянный партнёр, слабак по натуре. Я увёл его девчонку у него из-под носа, просто попользовался ею (ужас!), и знал, что мне за это ничего не будет. И, действительно, сошло с рук.
Мне было самому тошно от этого, как будто соску отнял у младенца. И больше я не хотел повторить подобной мерзости. С любой из девочек, к которым, кстати, ты меня отсылала, я был бы нечестен. Они все доступны для меня и потому скучны. Смертной скукой скучны. Особенно после тебя. Целуя их, я бы лгал. И даже обмани я парочку ради личной выгоды, я не могу лгать себе, не хочу лгать тебе. Я не обманщик, Лиза, и не фантазёр. И моей фантазии в жизни бы не хватило, чтобы придумать такую женщину, как ты, Чайка.
Я делал ещё одну ужасную вещь, просто тогда я не знал, насколько она ужасна. Я проводил немало дней, а точнее – ночей – рядом, бок о бок, с человеком, виновным в смерти моего друга. Тогда он ещё ничего не сделал, и невозможно было подумать, что он так поступит. Я был в нём заинтересован. Мне даже казалось, он заслуживает уважения, признания и откровения. Теперь все мои прежние чувства сметены. Я по-настоящему растерян, пытаюсь осознать – как, зачем, за что? Порой мне хочется взять и придушить его, вырвать из его глотки последний неровный хрип. Потом я понимаю, ведь это ничего не даст. А что дальше? – спрашиваю я себя. Безысходность. Замкнутый круг. Умоляю, Лиза, вырви меня из этого порочного круга страшных мыслей! Твоя красота, твоя сила всё превозмогут. Я хочу служить тебе. Пусть я молод, но я достаточно крепок, чтобы ты могла на меня опереться. Я знаю, придётся стереть в кровь ладони в попытках удержать тебя, но прошу – дай мне шанс. Проверено – руки у меня сильные. Отныне я предельно откровенен с тобой. Я люблю тебя. Люблю Максимку. Впрочем, ты сама это знаешь.