Евгений немного даже удивился, когда опухшие глаза раскрылись навстречу ему. Мила отпустила его руку и пояснила почему-то извиняющимся тоном:
– Просто я не могу видеть его там, в… гробу. Это невыносимо.
Он развернулся к ней всем телом и взял щёки в горячие ладони. Большие пальцы пробежались по глазам, осушая ресницы. Припухшие губы умоляли о целительном поцелуе. Было очень тяжело им отказывать. Большие пальцы обласкали их утончённо и непоследовательно. Он не удержался, и её имя стоном сорвалось с его губ. Он тут же бросил щёки и прижал голову и плечи к расходившейся от волнения груди. Тут он почувствовал, как зверски соскучился по этой девчонке. Боли больше не было, были тяга и наслажденье. Он отстранил её от себя и, легонько проведя рукой по её животу, затянутому в чёрные брюки, ласково спросил:
– Какие новости?
Мила спряталась у него на груди и оттуда пробурчала:
– Тест положительный. Через две недели УЗИ.
Его озарила радость, ведь, во-первых, он был прав; во-вторых, назревала новая жизнь; в-третьих, жизнь эта принадлежала теперь ему; в-четвёртых, она принадлежала теперь также его графинечке. Так странно, что чья-то жизнь кому-то принадлежит! И хотя в теории она не должна никому принадлежать, на практике как-то выходит, что она принадлежит всем, особенно близким и приближённым людям. Когда мы появляемся на свет, мы принадлежим уже кому угодно, но в самой малюсенькой степени самим себе.
Мила подняла голову, дабы посмотреть на его реакцию, и, хотя она знала его позицию и раньше, она была удивлена и вознаграждена. Он же увидел в её глазах слёзную тоску, сквозь которую хрупко маячила надежда. Она провела рукой по его волосам, словно благодаря за всё, и неверным голосом спросила:
– А где же кудри?
– Да уж, должно быть, на свалке. Шут с ними.
Девушка задумалась, а потом вдруг задала очень проницательный вопрос:
– Меня отре́зал?
– Это невозможно. Но если честно, то – да, пытался отрезать. Глупая, ты же сама приказала, помнишь?
Она не ответила, а только прижалась снова к нему, прячась от всего вокруг, в том числе от его вопроса. А ему только того и надо было. Он чувствовал, как желание скользкой непрошенной гадиной неспешно пробирается по телу, вспучивая кровь.
– Мила! – раздался вдруг довольно резкий, хотя по-своему приятный мужской голос.
Палашов никак не ожидал, забыл даже как-то, что может кто-нибудь и зайти, поэтому не заметил, как в комнату поднялся мужчина. Несмотря на внезапность его появления, Евгений не отпрыгнул резко от Милы, сразу поднявшей при звуке своего имени голову, а медленно и неохотно отстранился, красноречиво глядя ей в лицо. Затем он направился к мужчине, подмечая на ходу, как излишне стройнят его чёрные брюки и синяя рубашка, как подчёркивают его светлую голову и голубые глаза. «А вот и отец, – догадался Палашов. – Спасибо! Напомнил, для чего я здесь». Подходя он протянул руку блондину средних лет.
– Олег…
– … – мужчина ответил рукопожатием.
– Я следователь. Евгений Фёдорович Палашов.
– А вы не злоупотребляете полномочиями, Евгений Фёдорович?
– Да. Кажется.
Олег посторонился. Собравшись уходить, Палашов обернулся и увидел Милу, сиротливо стоящую на том же месте, заплаканную, какую-то потерянную, несмотря на то, что в трёх шагах стоял её отец. Следователь не выдержал и горячо проговорил, обратившись к Олегу:
– Скорее обнимите дочь, а то на неё смотреть больно!
И сбежал по лестнице, унося в груди клеймом образ несчастного лица.
Москва. Март 1997 года.
Часовая стрелка неумолимо приближалась к семи, минутная – к двенадцати, когда Олег Андреевич отложил бухгалтерские бумаги в сторону. Мила должна была прийти с минуты на минуту, по крайней мере таков был уговор, а она была воспитана в духе пунктуальности. Ему же ещё предстояло переговорить с администратором, который находился либо в каком-то из залов, либо на кухне. Олег Андреевич, хозяин этого заведения и ещё нескольких других, поправил галстук и покинул небольшой кабинет без окна. Когда-то, будучи администратором, он строил между делом бизнес-план в похожем на этот кабинетике. Затем последовало увольнение, долги, суета, бесконечные хлопоты, бессонные ночи, вечное недовольство семьи и ссоры с женой. Мила тогда была особенно ласковой и постоянно вилась вокруг него, словно чуяла, как ему тяжело, словно предчувствовала скорый распад семейства. Жаль, Галка не могла тогда понять, как тяжело мужику в подобном неопределённом положении, не сумела его поддержать и дождаться, когда наконец всё наладится. Эх, Галчонок! Почему-то память подкинула воспоминание, как они последний раз сидели за столом на кухне, справляли Милкино четырнадцатилетие, он ел, кажется, торт, а рука его в это время украдкой от дочери ласкала колено бывшей жены. Она старалась не выдать чувств, но уронила ложку. Мила вздрогнула было, но тут же захихикала и чуть не подавилась.
Галкино тело раздобрело после родов, но это ему нравилось. Он самозабвенно утопал в ней и до развода, а теперь, когда встречи свелись к эпизодическим, чувства его обострились, накалились и удивляли его самого. Он не мог понять, дело ли тут в пристрастии к женской полноте или во влюбленности в собственную жену. Надо было своевременно сделать Галке второго ребёнка, может быть, тогда у неё не осталось бы сил на накручивание самой себя, но времена были тяжёлые, в КБ платили копейки, да и те задерживали, Галка едва выкручивалась на преподавательскую зарплату. Пришлось уйти администратором в кафе, благо подвернулось местечко. От переживаний дела с супружескими приятными обязанностями у него резко ухудшились, потому что мужское самомнение опустилось ниже некуда. И, Галка, конечно же, нет да нет его попиливала.
И тут он в той кафешке «Золотые росы» встречает одноклассника Сеньку Бурого. Разговорились за жизнь. А Сенька такой понтовый, такой приблатнённый стал, золотой ошейник на нём, печатка. Выяснилось, что он всю Соколиную гору контролирует, а тут товарищ детства пропадает. Да не просто товарищ, а башковитый. Обмозговали они положение, «ситуёвину нездоровую», и решили вместе открыть кафе. Бурый обеспечивает безопасность и финансовую часть, Кирюшин всё остальное. Когда раскрутится у них это дело, Сенька сливки снимет, но так, чтобы и Олегу не пропасть с семейством, а «потом уже товарищ сам как-нибудь, только третья часть прибыли – моя». И понеслась тут круговерть. А так как Сенька себе ни в чём отказывать не любил, то и Олега таскал с собой по притонам с девками да кабакам. Галке, конечно, всё это с самого начала было как кость в горле, но приходилось терпеть ради семьи. Пару раз он ей, разумеется, изменил со случайными какими-то девицами, но даже и за измену это не посчитал и тем более распространяться об этом не стал. Выяснилось, однако, что вкусы у них с Сенькой совпадают. Тому нравились женщины в самом соку, в теле и при груди. Ни дать ни взять его Галчонок. Когда вместе развлекались, Сенька всегда выбирал себе дамочку попышнее и с нею потом удалялся. Если таковой не находилось, он, ни минуты не медля, без малейшего сожаления покидал заведение.
В день развода отправили дочь к бабушке с дедушкой Кирюшиным. Галка со своей дурацкой гордостью ничего не требовала. Он, разумеется, квартиру оставлял «своим девчонкам». После суда решили отпраздновать и… проснулись вместе в супружеском ложе. Галка смеялась: «Ох и дурачьё же мы с тобой!» Через неделю воздержания Олег встретил её с работы, и они ринулись друг к другу, как не позволяли себе даже в молодости. Потом он наблюдал из постели на съёмной квартире, как она спешно оправляется после бурной плотской любви, чтобы поскорее вернуться домой к Милке. Он провожал её только до квартала, чтобы дочь не узнала о родительской дурости. Раньше у них любовь была законной, а теперь украдкой и ворованной. И почему-то от этой ворованной любви Олег Андреевич дурел ещё больше.
Хозяин хотел уже окликнуть администратора Виктора, которого заметил в бильярдном зале, но тут его внимание привлекла оттопыренная попка возле дальнего стола для пула. В зале нарочно стоял полумрак, и только на зелёные суконные столы ярко лили свет лампы в глубоких, изумрудного цвета абажурах. Попку обтягивали джинсы, спину облепил свободный размахайский джемпер, отвисающий к столу и таинственно скрывающий грудь, пшенично-серые локоны небрежно выбивались из кое-как скреплённой причёски. Когда фигура, сделав удар по шару, распрямилась, грудка обозначилась под бежевым джемпером. Ворот съехал чуть набок и в образовавшемся прогале обозначилась чёрная тугая лямка. Вот она его малышка, его любовь, его гордость, его дочь. Теперь он вполне осознал, как она выросла. Олег Андреевич замер, наблюдая за ней издали, из тени.
Мила нанесла удачный удар («Моя школа!») и начала приноравливаться к следующему. Все движения были просты и естественны, и в тоже время в них сквозила такая сексапильность, что отец с удивлением подумал: а ведь ей всего лишь четырнадцать. Ни капли кокетства, ни граммулечки нарочитости, и от этого ещё привлекательнее эротичность движений: и в том, как она поправила прядь, и в том, как облизнула губы, и в том, как поставила на стол руку, как изогнула шею, как снова оттопырила попку. Удар! – и шары бросились врассыпную, с громким стуком отлетая друг от друга и рикошетя о бордюр стола. На лице читается досада, она отходит в сторону, грызёт ноготь на большом пальце левой руки, второй рукой изящно держит повисший вертикально кий.
Из затемнённого угла выплывает громоздкая фигура мужчины, на шее блеснула цепь. Он наклоняет кий, нагибается сам, и Олег Андреевич отчётливо видит в свете лампы лицо Сеньки Бурого! Его дочь играет на бильярде с бандитом! Наружность у Сеньки приятная, не отмеченная тупостью или порочностью. В глазах его – азарт. Он ударяет и – попадает. Двигается быстро и тут же бьёт вторично. Но третий раз – промах. Он отходит от стола и что-то говорит компаньону, они оба улыбаются, но Олегу ничего не слышно сквозь фоновую музыку. Второй мужчина бульдожьей наружности и тоже в золотом ошейнике, он сидит на стуле и записывает мелом счёт на дощечку.
К столу выходит Мила, но отцу нет теперь дела до её движений. Он уже знает, что она не заигрывает с бандитами, она просто бьёт по шарам. Теперь он пристально следит за теми двумя, которых плохо видно в сумраке. Он вспоминает, что последнее время Сенька увлёкся бильярдом и стал завсегдатаем этого игрового зала. Порой они здесь ненамеренно пересекались. Нельзя сказать, что для Сеньки нет ничего святого, утешает и то, что он предпочитает женщин другой возрастной и весовой категории, но ведь малышка так чертовски привлекательна! Пока Мила успешно лупит шары, Олег Андреевич напряжённо изучает лица двоих мужчин. Но как он не вглядывается, ничего в них не видит, кроме детской радости, дружеской приятцы и азарта. Похоже, его малышка не вызывает в них вожделения. Ну и правильно – она им в дочери годится, а у них этих девок и так без счёта.
Тут он понимает, что игра подходит к концу и Сенька забивает последний шар в лузу. Мила не расстраивается, она, кажется, довольна результатом.
К Олегу спешит наконец-то заметивший его Виктор.
– Олег Андреевич! – громко восклицает он, и тому приходится выйти из засады, из тени. Отец краем глаза замечает, как недавние противники примирительно жмут друг другу руки и их внимание обращается к нему.
– Витюша, я как раз хотел с тобой поговорить. – Витюше двадцать пять лет, и он вполне себе представительный и ответственный паренёк. – Подожди меня, пожалуйста, в кабинете.
Администратор отправляется в кабинет, а Олег Андреевич только сейчас чувствует, что покрылся испариной, и проводит рукой по лбу. Как раз вовремя, потому что Мила ставит кий в напольный держатель и спешит к нему.
– Здравствуй, папулечка. – Она льнёт к отцу. – Представляешь, я всего один шар продула.
– Да, дорогая, ты молодчина!
Он замечает взгляды поверх головы дочери и кивает Сеньке и его компаньону. Затем берёт Милу за плечи и уводит в служебную часть кафе. По дороге он останавливается, поворачивает дочь лицом к себе и говорит:
– Если мама узнает, чем ты тут занималась, она меня в порошок сотрёт.
– А что особенного? – Мила была искренне удивлена.
– Ты играла с Сеней Бурым.
– А-а… Этот тот самый, да?
– Да.
– Но, папулечка, ты же занимаешься с ним серьёзными делами. Почему я не могу с ним просто поиграть на бильярде?
– Очень просто. Я – взрослый мужчина, а ты – девчонка. Он мужик всё-таки, понимаешь? А ты – девчонка.
– Ну… если ты о каком-то интересе… Здесь ничего не было, кроме спортивного. Но если ты скажешь маме ничего не говорить, я не скажу. Мама ничего не узнает.
Но он рассказал Галке сам при встрече и поплатился двухдневной болью в груди, потому что был в неё неоднократно ткнут и ударен.
А Сенька… Сенька был вырезан из общества, как опухоль. Но для них-то он был живой человек и остался в их доброй памяти.
Спиридоновка. 2001 год.
Когда Палашов вернулся под липы, Ванечка всё ещё лежал в открытом гробу. Ждали Милу – когда она простится с мальчиком. Следователь в ответ на обращённые к нему взгляды пожал плечами и подошёл к гробу.
– Подождём ещё, – сказала Марья Антоновна. Может быть, ей самой не хотелось приближать миг расставания.
Евгений Фёдорович долго вглядывался в такое уже знакомое лицо, лицо, которое он никогда не видел другим, разве что только без грима и без православной ленты на лбу.
«Мальчик, которого ты любила. Сколько омертвело теперь твоей души? Какая её часть?»
Он почувствовал приближение девушки до того, как увидел. Её вёл отец. Она испытывала неловкость перед окружающими под прицелами их взглядов. Отыскала среди них стальной, но согревающий, и шла на него. Смотрела, пока не стало слишком тесно. Тогда Палашов отступил в сторону, а Мила перевела взгляд на покоящегося Ваню. Она вздрогнула, но не сдвинулась с места. Перекрестилась, поцеловала Ванин лоб, затем руку, замерла на секунду и бросилась с новым воплем на отца. Её розы были бережно подобраны и уложены в гроб в ногах покойного наравне с другими цветами. Теперь все их вытащили, чтобы положить потом на свежий холмик.
Марья Антоновна с рыданьями накинулась на Ванечку, но её осторожно отняли и поставили крышку на место.
Когда начали стучать молотком, Олег уводил содрогающуюся Милу, не давая ей пуститься в новое бегство. «Бедная моя девочка», – с грустью думал Палашов, глядя ей в спину, в её хрупкую сломленную горем спину. Он не чувствовал себя больше одним целым с покойным, ведь он не ощутил Милиных губ, когда та поцеловала Ванечку. Ваня – это Ваня, а Женя – это Женя. Женя – это тот, кто унаследовал от Вани. Теперь надо правильно распорядиться наследством.
Пашка, стиснув зубы, смотрел, как на лебёдках спускают гроб.
XVII
Москва. Май 2000 года.
Лиза жила через остановку от Павла. Он преодолел расстояние между их домами за пятнадцать минут. Он шёл через сквер улицы Добролюбова в лучах едва припекающего, утреннего, весеннего солнца. Самое спокойное время московских суток, начало самого неспешного московского дня, когда проедет три машины, не считая поливальную, и встретятся от силы три человека. Детский сад в нижних этажах кирпичного пятиэтажного дома, его дома, сегодня будет пустовать. А он зашёл в среднюю дверь под прозрачной лифтовой шахтой, выпирающей на улицу. Входя в квартиру на последнем пятом этаже, он окунулся в чад. Это мама жарила блины. Благо утро воскресенья, можно поцеловать маму и пойти поспать.
– Паша, – с лёгким укором и в тоже время с радостью в голосе позвала выходящая поздороваться мать, – где тебя носит? Я из-за тебя ночь не спала. Даже завтрак встала готовить вон в какую рань!
Пашка переобулся в тапки, подошёл, обнял мать.
– Прости, мамуль. Загулял, как котяра.
Сын в обнимку повёл мать на кухню, спеша на запах вкусненького.
– От тебя пахнет чужим. И глаза совсем ввалились. У девахи какой-нибудь застрял?
– Не, мам, она не деваха, она дама-мадама.
– Уж не замужняя ли?
– Да вроде нет. Но, кажется, есть у неё какой-то мужик. – Пашка видел, как скривилось лицо у матери. – Не осуждай её. Я на неё пёр, как броненосец «Потёмкин»44.
– Зачем тебе это, Паш? Ты хоть предохраняешься?
– Если честно… нет.
– Эх, и доиграешься ты, Павлушка! Наплодишь мне внука, заставлю жениться! А то заразу какую-нибудь подцепишь.
Павел оставил мать, чтобы помыть руки.
– Да не волнуйся, ма. Всё будет чики-пики бай.
– Что это за «чики-пики» такие?
– Ну, это вроде «тип-топ».
Анна Васильевна улыбнулась. Неугомонный сынуля вырос. Всё бы ему носиться где-нибудь, встревать в разные передряги. Пробует мир на полную катушку. Эта полнота и широта его натуры доставляла ей и радость, и безумную тревогу. Время неспокойное. Ушло твоё подросшее чадушко и думай: вернётся ли? Она снова затеплила газ под сковородой.
Пашка на ходу цапнул верхний образцово-показательный блин, покидал его туда-сюда в пальцах рук и, разинув пошире «желтый клюв», затолкал туда почти весь блин. Щёки его раздулись, челюсти интенсивно заработали, и заговорил он уже только тогда, когда блин ушёл дальше по этапу:
– Мамуль, я потом позавтракаю, ладно? Спать очень хочется…
Он заскрипел, раскинул руки и сладко потянулся в подтверждение слов.
– Руки-то помой. – Мама скидывала новоиспечённый блин в ровную стопочку. – А то, не ровён час, обляпаешь полквартиры.
Пашка покорно поплёлся обратно к раковине. Глядя, как переплетаются под водой кисти его рук, он невольно вспомнил, что ему сегодня довелось через них ощутить. А ведь они исследовали далеко не все уголки восхитившего его женского тела. Да, с появлением Лизы жизнь его стала как-то полнее. Одни воспоминания о злых голубых глазах, о приоткрытых в стоне пухлых розовых губах, о зажатых в его кулаки густых светлых волосах заставляют его встревожиться и покраснеть. А когда он потрогал изгиб её шеи… Ух, с ума можно сойти!
Он украдкой взглянул на мать, боясь, что она увидит в каком он состоянии, словно она может прочесть его мысли прямо с лица. Завернул кран с водой. Поспешил удалиться с кухни, бросив маме через плечо:
– Ну, я пошёл, ма.
Но в дверях, как назло, столкнулся с отцом.
– А! – воскликнул тот. – Явился, гулёна? Как, нагулялся?
– А, привет, па! – Пашка, пряча глаза от отца, так некстати помешавшего его побегу, на пару секунд прижался к его плечу и быстрёхонько ушлёпал в комнату (не хватало ещё с бабушкой повстречаться!), ловя на ходу, как отец спросил у матери:
– Что это с ним, Анют?
– А что?
– Он как будто стушевался весь. Покраснел даже, кажется.
– Не заболел бы. Неужто влюбился?
Дальше Пашка не слышал.
«А ведь хотел сегодня с ребятами в футбол погонять! – досадовал он сам на себя. – Вот у маменьки какой шёлковый, а если бы Лиза мне велела руки помыть, наверное, целое ледовое побоище45 развернулось бы».
Слово «Лиза» было для него теперь волшебным, отворяющим дверь в иные миры и пространства.
Он скинул в ноги голубое покрывало, даже не сворачивая. Посрывал с себя одежду, бросил на стул. Приподнял одеяло и с наслажденьем бухнулся головой в подушку. Он полностью зарылся под одеяло и подумал, как же здорово лежать в постели! Наверняка у Лизы шикарная постель, а они, как дураки, валялись на полу. Впрочем, тогда им было дело только друг до друга. В болото бы скатились – не заметили бы. Голова у Пашки кружилась, как у пьяного.
«Целых два раза подряд! – думал он, глупо улыбаясь сам себе под одеялом. – Всё-таки, хоть она этого не признала, я был на высоте! Вкусно-то было как, м-м-м! Я мог бы ещё разочек запросто. Как она могла сначала умолять меня, а потом взять и вот так встать… плюнуть на меня? Вот злючка-то! Лизка-злючка! Как она только меня не обзывала! Птенец, ха! Сволочь! Гад! Мерзавец! Ну-ну! А «хозяин» прозвучало в её устах, как «последняя облезлая собака». Блин, да усну я сегодня? Лизка – мороженое, холодное, но офигенно сладкое! Кто бы мог подумать, что я подсяду ни на наркотики, ни на алкоголь, а на мороженое? Сказал бы кто – ни за что не поверил бы!»
Пашка засыпал мучительно долго, повернувшись на бок, сложив руку под голову и улыбаясь под одеялом.
***
Вечером вполне отдохнувший Пашка гарцевал перед Лизиной дверью. Трогать живую незнакомую женщину не боялся, а перед дверью вдруг спасовал. «Подумаешь, рыло начистят! – уговаривал он себя. – Ярче буду сиять!» Он заставил себя позвонить в звонок. За дверью послышались шорохи, шаги, раздался Лизин голос:
– Виктор! Это он пришёл! Ну, тот парень!
«Да, кажется, за день мороженое не только не подтаяло, но наоборот заморозилось до минус восемнадцати! Виктор! Рази его гром!»
Слышно было, как пришмыгал тапками Виктор. «Эх, сейчас бы увидеть её одним глазком, а там можно и с лестницы!»
Дверь отворили, щёлкая замком и ручкой, и Пашкиным глазам предстал лысоватый и брюховатый дядечка лет сорока с хвостиком. Глядя лихорадочными глазами на этого оплывшего пузана, Пашка пытался вообразить, что совершенно великолепная женщина в нём нашла? Неужели – деньги?
Виктор, который был ещё и невысок, внимательно оглядел пацана и повернулся к Лизе, маячившей у него за спиной.
– Лизонька, ты иди. Тебе ни к чему слышать, что я сейчас скажу этому паскуднику.
«О, ещё одно красное словцо! – подумал Пашка, злобно опаляя глазами женщину. – Всё-таки не можешь ты сама со мною справиться. Приплела сюда этого толстопуза».
Лиза скрылась, Виктор прикрыл дверь и начал в омерзительном тоне:
– Тебе, б…, кто, маленький уродец, разрешил к моей женщине прикасаться?
– На себя посмотри, – огрызнулся Пашка.
– Ты никто и звать тебя никак!
– А ты кто? Маленький жирный слизняк. Да её тошнит от тебя! Ты что сделал? Она из-за тебя в мороженое превратилась!
Пашка набычился и нагло надвинулся на мужика.
– Ты давно себя в зеркале видел, а? – шипел парень. – Хоть бы баб трахать научился, а потом лез со своим покровительством. Что у тебя там между ног? И «Виагра»46, небось, бессильна?
Виктор очень разозлился. Пашка глядел на него высокомерно и с презрением.
– Пасть закрой свою, сучёныш! А то счас перегну пополам и покажу, что у меня между ног! Фантазии на большее не хватает? Все мысли возле твоего жалкого х…ка?
– Да мне наплевать на тебя. Просто Лизу жалко.
– Она в твоей жалости не нуждается! И имя её забудь и дорогу сюда забудь!
Виктор ловко схватил Пашку за правую руку и заломил за спину, вынудив парня согнуться.
– Да пошёл ты! – высказал Пашка с ледяным спокойствием. – Я боли не боюсь. Ты меня не напугал, понял?
– Сам пошёл! – с этими словами Виктор толкнул парня на лестницу.
Полёт прошёл удачно. В том смысле, что Пашка удержался на ногах, пробежался, попадая ногами на некоторые ступеньки, и только в конце вмазался в стену, не успев поставить вперёд руки из-за того, что балансировал при помощи них в полёте. Он сначала даже не почувствовал боли, его только накрыло какое-то безвремёнье. Ему показалось, что в нём как будто что-то хрустнуло во время удара. Он ошеломлённый прошёл к следующему лестничному пролёту и потихонечку начал спускаться по нему, ощупывая голову. Дверь наверху захлопнулась, как ему показалось, с пушечным грохотом. Нет, голова не раскололась. А вот и долгожданная боль! А вот и кровь на правой скуле! «Что ж, Виктор может собою гордиться!» Он медленно спустился до первого этажа, там ему встретилась сердобольная женщина.
– Молодой человек, у вас кровь на щеке. С вами всё хорошо?
– Да, спасибо. Я знаю.
– Что-то я вас не припомню. Вы из нашего дома?
– Нет. В гости заходил.
– А! – Лифт подъехал, она с грохотом открыла двери и на пороге спросила ещё раз: – У вас точно всё хорошо?
– Да. Не волнуйтесь. До свидания!
«Наконец-то уехала! Не давала с мыслями собраться. Ё-моё, что делать-то? А ведь Лиза – это не мороженое. Это наркотик! Вызывает привыкание! Ещё! Ещё хочу! Вот уродство-то! Я с этим хмырём на одну тёлку подсел. Экзамены сдам, уеду в Питер к тётке – в мореходку поступать – вот ломка-то начнётся! Ёк-макарёк, что делать-то? Надо в выходной к Ваньке съездить – посоветоваться. Он парень уравновешенный. Может, умное что-нибудь подскажет?»
Пашка не выходил из подъезда, не мог. Его будто кто приклеил к плиткам пола.
«Зачем она, дура, этому хорьку про меня рассказала? Неужели описала во всех красках, как по полу со мной елозила? Тогда он должен был её космы на руку намотать и головой о стену стукнуть!»
Пашку передёрнуло от последней мысли. Так ли ему нужна эта женщина? Готов ли он делить её с Виктором? Разумеется, нет. «Может, ну её на хрен? Ну не убивать же его в конце-то концов? Вляпался!»
Он развернулся и побрёл обратно наверх.
«Ненавижу сучку! Может, дождаться, когда она выйдет, и размазать её по стенке?» Но его охватывал священный ужас. Он даже мысленно не мог поднять на неё руку, хотя и хлестнул её вчера по щеке. Зачем? Вчера – это была игра. Сработал рефлекс. Сегодня – жизнь. «Как же мужики своих баб метелят? Есть же такие! Сильно о стену, должно быть, шарахнулся. Только бред один в башку лезет. Но я же здесь не для того, чтобы Лизу обидеть. Я пришёл хотя бы взглянуть на неё разок. Так я уже взглянул».
Он присел на верхнюю ступеньку лестницы, не дойдя всего один пролёт до злополучной квартиры. Надо бы уйти, а он не может, не хочет. Прямо как пёс, которого из дома выставили за дверь. Точно, не может отойти, как кобель от течной суки.
Сегодня, когда он джинсы хотел надеть, её таблетки из кармана вылетели и рассыпались по полу. Минут десять их собирал. Потом взял и сожрал зачем-то одну. Он услышал в квартире шум. Похоже, Виктор с Лизой ссорятся. «Ничего себе, визг какой подняла! Он её там, случаем, не убивает? Аж сердце похолодело! Вот и хорьку досталось! Ну и злючка ты, Лизка!»
Дверь открылась. Это, видимо, Виктор выходил. Его догоняли слова возмущённой женщины:
– Вот и живи с ней и детьми, а ко мне больше не суйся! Никогда!
Дверь закрылась, лифт тронулся к третьему этажу.
– Истеричка бешеная! – пробурчал Виктор. – Как котёнка малого тычет мордой в дерьмо. Ну не могу я с женой развестись и бросить детей! Даже признаться не могу! Хотя Валюшка и так, по-моему, знает. И зачем я тебя только встретил такую обворожительную?
Дальше подъехал лифт, и Виктор унял брюзжание.
«Ёлки-палки, да он женат! Теперь понятно, почему она такая обиженная. Он ради неё разводиться не собирается. А тут я ещё прицепился к ней, как клещ-кровосос. И зачем я тебя только встретил такую обворожительную?»
Пашка вдруг выпал из мыслительных процессов и повис в каком-то неясном состоянии. В голове его шарманкой звучала фраза из песенки: «С горя б закурить, да промокли все спички»47.
Из зацикленного состояния его вывела хрустнувшая дверь. Лизин сильный голос вдруг запел:
– Миленький ты мой, возьми меня с собой. Там, в краю далёком, буду тебе женой.48
«О, вот решение! Надо уговорить её уехать со мной в Петербург. Пусть бросит этого хорька и уедет со мной! – Он нахмурился. – Она не поедет. Я не смогу уговорить! Не силой же увозить?!»
Лифт подошёл, и Лиза процокала в кабину. Пашка вскочил и ураганом помчался вниз, не добежав всего пролёт. Он, еле сдерживая разбушевавшееся дыхание, высунул голову, чтобы увидеть хоть её спину, и обалдел: она была в ярко-красном обтягивающем платье с большим треугольным вырезом на спине. Платье прямо горело на ней во время движений. Из длинной узкой юбки вдруг вынырнула левая нога в красной туфле на высоченном каблуке и, показав красивое полное колено и самый краешек бедра, скрылась обратно. Волосы, обнажая умопомрачительную шею, скручены снизу-вверх жгутом, а наверху разбросаны в творческом беспорядке. Руки – в красных перчатках чуть выше локтя, а в них – та самая маленькая чёрная сумочка, что была с ней вчера.
У Пашки от возбуждения встали даже волосы на макушке. От подобного зрелища ему захотелось выругаться страшными словами. «И куда же эта мадам Желай-меня-на-расстоянии отправилась в подобном виде?» – спросил сам себя парень, когда дверь за ней захлопнулась. Может быть, он должен был восхититься и упасть в обморок от изумления, но ему только захотелось поступить с этим нарядом так же, как он поступил с предыдущим. И его тошнило, оттого что у кого-нибудь возникнет такое же желание. «Хоть бы плащик какой накинула сверху, сука! – зло подумал он. – Неужели она и вправду та, кем себя назвала?»
Когда ему удалось вернуть нижнюю челюсть на место, он бросился бежать за ней. Он – из подъезда, она – за угол, через сквер к троллейбусной остановке. Ему полегчало, когда он увидел на ней балахонистое чёрное пончо, которое, видимо, упустил из виду. «Слава Богу, пассажиры не будут лежать в коматозе!» Он едва успел запрыгнуть в последнюю дверь подошедшего голубого троллейбуса и затерялся среди пассажиров на задней площадке. «Только бы не заметила», – думал он, покачиваясь и тайком поглядывая на неё из-за плеча здоровущего мужика. Пашка видел её в профиль после того, как она купила билет у водителя. Ярко-алые губы, опять безумно подведённые и оттенённые глаза! «Ну, кукла! – подумал он, задыхаясь от волнения. – Размалевалась! Как она не боится по городу ходить в таком виде?»
Возле станции метро «Дмитровская» она сошла. На эскалаторе он почти дышал ей в затылок, но она его так и не заметила. В вагоне он поглядывал на неё. Она не была возмущённой, как вчера, но казалась всё такой же отчуждённой и задумчивой. В какую-то секунду ему показалось, что она даже улыбается собственным мыслям. Так задумалась, что вытолкнулась из вагона, когда навстречу пошли пассажиры. По её милости Пашка чуть не остался в поезде, выскочив в последнюю секунду. Со станции «Чеховская» она перешла на «Пушкинскую» и доехала до станции «Улица 1905 года» с красно-мраморными колоннами и серыми металлическими факелами.
Оставив слева памятник «Героям революции», на рабочие спины и засиженное голубями скульптурное знамя которых только мельком успел взглянуть Пашка, дама-мадама пошла в подземный переход под улицу Красная Пресня. Вокруг было людно. Сотворить что-то подобное вчерашнему поступку в подворотне не представлялось возможным, хотя Пашкины нервы пощипывало подобное желание. Было так странно среди всех этих чужих людей, не подозревающих, что тебя влечёт мимо них крепкая невидимая нить. Чувствовать их сторонние запахи и различать в них едва уловимый шлейф Лизиных духов, слышать стуки и шорохи их ног и ловить удаляющийся и нагоняемый стук её каблуков – странно. Он вынырнул спустя пятнадцать шагов после неё в вечерний город. Там, в медленно желтеющем пространстве между низким белым зданием газетной типографии и зелёной живой стеной Парка имени Декабрьского Вооружённого Восстания, они шли пешком, спускаясь к набережной, впереди блондинка в чёрном балахоне на высоченных каблуках, сзади шагах в двадцати от неё сбитый молодой брюнет в мягких белых кроссовках. Второй шёл и гадал, куда идёт первая.