Затем Пес обратился к Томе:
– А ты ничего, краля. Подросла, разрумянилась. Сейчас бы я тебя за пацанёнка не принял бы…
Тома как язык проглотила, а Пес тем временем уже обернулся на остальных обитательниц дома:
– Ну что, курицы, договорились или поедем в Малинник?
При этих словах Тася непроизвольно сглотнула, а Катька начала с безумными глазами оглядываться по сторонам. Рада взяла было Катю за руку, но полностью успокоить девушку так и не смогла.
Томе пришлось вступить в переговоры с Псом:
– Я не поняла, ты нас запугивать пришел или просить об одолжении? Если ты девчонок Коту решил сдать, думаешь, я дам твоей Зойке тут жить? Меня то ты не тронешь, чуть что сам на каторгу пойдешь. А мне этот Дом проще сжечь, чем тебе отдать.
Томка, конечно, врала, Дом она любила без памяти, ведь это единственное, что ей осталось после смерти родителей, но времени придумать что-то получше не было. Расчет был на то, что Пес решит, что договориться с ней будет проще, чем запугать.
Собакин уселся на выцветшее кресло у окна, где еще минуту назад сидела Рада, и по-хозяйски развалился, закинув ногу на ногу:
– Так я ж с того и начал. Говорю, пустите к себе Зойку, комнату ее дайте. А я вас не обижу, помогу, чем смогу. Нашим расскажу, куда за девичьей лаской ходить надо…
Пес подмигнул, а по спине Томы пробежал холодок:
– Значит так, раз надо – пусть живет, но песьих мы здесь не жалуем. Пусть ходят как все остальные, без привилегий, и схрона вашего я тут не потерплю. Ты меня понял? А если хоть словом Коту о нас обмолвишься, то ни Зое твоей, ни тебе в следующий раз прийти будет некуда.
На лице у Пса заиграли недобрые тени, пойти на уступки, да еще перед девкой было делом последним, но с другой стороны: никого из банды вокруг не было, и держать лицо было не перед кем.
– Ладно, краля. Будь по-твоему. Только гляди, Зойку не обижай.
Пес еще с полминуты посидел в кресле, явно не желая уходить, но поняв, что разговаривать с ним более никто не желает, лениво поднялся, не без гордости отдёрнул полы новехонького пиджака, засунул руки в карманы и, насвистывая какую-то пошлую песенку, направился к выходу.
Так в Доме появилась Зоя.
Подружиться с ней не смогла даже легкая в общении Тася, уж больно Зойка была себе на уме. И если для всех остальных Дом и жизнь в нем были за великое счастье, то Зойка, уверовавшая в особенность своего положения, вела себя заносчиво: то вещи чужие без спроса возьмет, то посуду за собой не приберет. А однажды и вовсе заявила, что раз за ней сам Пес стоит, то кормить ее надобно задарма, в качестве платы за то, что их Коту не сдали. Этого уже Тася не стерпела, вытаскала Зойку за волосы прямо на кухне. Та на время притихла, но злобу затаила. На какое-то время все в Доме замерли в ожидании мести Собакина, и хоть в душе каждая из девушек была на стороне Таси, неприятностей, которые мог им устроить Пес, никому не хотелось.
Но Пес все не появлялся. Вместо этого прислал Томе конверт с кольцом ее мамы, тем самым, которым она с ним расплатилась за помощь в вызволении Таси из Малинника.
Увидев кольцо из-за плеча подруги, Тася присвистнула:
– Это ж как тебя, подруга, угораздило! Дело конечно твое, Пес нынче кавалер знатный, говорят сам Рыбалов с ним какие-то дела имеет, но уж больно жестокий. Как пить, да бить будет. Ты бы пригляделась к нему, как следует.
Тома хотела было высмеять Таську за нелепые предположения, но глаза быстро пробежались по корявым строчкам коротенькой записки, приложенной к перстню, заставив Тому не на шутку задуматься: «Даже козырному тузу без крали в колоде никак нельзя. А пока прими цацку в оплату Зойкиного проживания».
Распахнутыми от удивления глазами Тома смотрела на Тасю. Та сама взяла из рук подруги записку и медленно, по слогам, прочитала вслух. Тася, которой стоило бы радоваться, что ее стычка с Зойкой не навлекла беду на обитательниц Дома, заволновалась не на шутку. А потому отвела Тому на кухню, где почему-то заговорщицким шёпотом поведала следующую историю:
– Говорят, как-то раз сошелся Пес с Ташкой – девкой, что в Котовом кабаке работала. То ли родственница она Коту какая-то дальняя, то ли просто дочка земляка. В общем, Кот ее не неволил, даже жалование иногда платил. А когда вы с Псом меня из Малинника выкрали, Кот, видать, затаил на Собакина злобу, возьми и вызови Ташку к клиентам заместо меня. Пес ее после того случая бросил, и больше ни к ней, ни к Коту не захаживал. А Ташка спилась, говорят, даже не знаю, жива еще или нет…
Томе сделалось тошно, хоть и не напрямую, а все же в том числе и из-за нее тоже, еще одна девица сгнила в Малиннике.
– А Пес что?
– А что он!? Я же говорю, больше он к ней не ходил. Все мы для них…
Тася только махнула рукой. Глаза ее потемнели.
Тома догадывалась, что это из-за того, что бывший моряк Федор уже с месяц не появлялся в Доме. Но как поддержать подругу в ее горе Тома не знала, и поэтому решила, что будет лучше всего отвлечь Тасю от грустных мыслей обсуждением уличных сплетней.
– А какие такие дела у Собакина с Рыбаловым?
Тася аж засветилась, в ее довольно невеселой жизни одним из развлечений было вдоволь пополаскать кому-нибудь кости, да пообсуждать уличные сплетни:
– Радка тебе лучше расскажет, я это от нее слышала. Как Пес нам эту Зойку подсунул, так Рада припомнила, что за неделю до того пела в ресторане на Садовой для Рыбалова и его дружков. Вроде как именины у него были. Из развлечений у фабриканта: поесть, выпить, да картишки раскинуть. Так вот на игру явился и Пес со своими прихвостнями, а Рыбалов, вместо того чтобы этих оборванцев прогнать взашей, усадил Собакина подле себя, весь вечер с ним о чем-то говорил, а когда они уже в стельку пьяные по домам разъезжались, Рыбалов возьми да назови Собакина «сыном», расцеловал его в обе щеки, как девицу.
– Мало ли какая блажь пьяному в голову придет?
– Так-то оно так, да ты сама видела, каким нынче франтом Пес ходит. Да и прости, если я болтаю лишнего, но клянусь Христом богом, что никому кроме тебя я этого не говорила…
– Ну и мастерица же ты драмы наводить, в актерки тебе что ли податься?
– Не сбивай меня с мысли, я сама собьюсь! В общем, соображение мое, Томка, следующее: сама посуди, дом этот стоит на самой окраине, а Рыбаловская фабрика до того близко, что иной раз слышно, как управляющий последними словами на швей орет, Верка вот каждый раз вздрагивает. Я это все к чему? К тому, что во всем Петербурге нет человека в доме этом более заинтересованного, чем Рыбалов. А тут еще его названный сын к тебя клинья подбивает. Неспроста это!
Томка и сама уже хорошо знала, что Рыбалов подлец, какого еще поискать надо. И до, и после появления Верки в доме, они с Тасей не одну белошвейку на улице подбирали, большинство из них, у кого родня в городе или в деревне осталась, потом уходили, но были и те, кто, зализав раны, снова шли на фабрику, случалось, что и помирали там от измождения. Деньги у Рыбалова водились, и не малые, вот только тратить их на выплату жалования швеям он не спешил. Иные работницы по полгода не видели денег. Да и на аренду земли, на которой фабрика его стояла, он не шибко тратился. По закону и здание фабрики, и земля под ним принадлежали Томе, вот только Никифор, (гореть ему в адском пламени!), то ли проигравшись в карты подчистую, то ли просто находясь в глубоком подпитии, подписал с Рыбаловым договор, по которому ближайшие сорок лет арендная плата за все здания составляла в год лишь пять рублей. Эту смехотворную сумму Рыбалов платил исправно, поэтому с какими бы стряпчими не советовалась Тома, и даже Олимпиада Марковна, результат был один – договор с Рыбаловым по закону расторгнуть никак нельзя.
Тома силилась вспомнить, когда впервые появился в их доме Рыбалов. Иногда ей казалось, что она видела этого господина еще при жизни отца. Конечно, Тома не запомнила, о чем именно мужчины беседовали, она была еще слишком мала, чтобы понимать их разговор или хотя бы при нем присутствовать, но чем больше она пыталась вспомнить, тем больше ей казалось, что отец отказал Рыбалову в его проекте, и только после его смерти фабрикант таки смог добиться своего.
Как ни крути, а в словах Таси был резон. Верить в искренность намерений Пса не приходилось ни на минуту. Тома задумчиво вертела в руках мамино кольцо.
Глава 4: Марфа Ивановна
Олимпиада Марковна, после выпавших ей на долю потрясений, стала глубоко верующей. Тамара этого до конца не понимала, но видя, что лишь вера могла дать бабушке необходимое утешение, постепенно свыклась и даже прониклась уважением к ее убеждениям. Пока Олимпиада Марковна могла выходить на улицу, каждое воскресенье она, Тамара и Глафира ходили на службу, но через два с половиной года со дня знакомства с внучкой нестерпимая боль в ноге окончательно приковала бабушку к квартире. Тамара даже хотела найти для нее жилье на первом этаже, но ничего, что могло бы сравниться в комфорте с их нынешним местом жительства, за ту же арендную плату Тома найти не смогла. Квартирой, где сейчас жила Олимпиада Марковна, владела ее подруга, и потому арендная плата была скорее символической, подобные квартиры стоили в два, а то и в три раза дороже.
Олимпиада Марковна тяжело переживала отсутствие возможности бывать в церкви, Томе казалось, что, оставаясь в своей комнате одна, бабушка, не переставая, молится о спасении Томиной души, как будто бы вся жизнь пожилой дамы, все заботы ее теперь были лишь о внучке.
О том, что происходит в доме у фабрики, и кто там теперь живет Олимпиада Марковна с Тамарой говорили мало, лишь пару раз Тома обмолвилась, что в доме живет ее подруга, которая то ли раньше работала, то ли все еще работает на фабрике у Рыбалова. Понимая, что она не в силах помочь, Олимпиада Марковна не углублялась в расспросы.
В первый же год жизни с Олимпиадой Марковной Тома поняла, что финансовое положение вновь обретенной бабушки довольно шаткое. После смерти сыновей и мужа пожилая дама попала в ту же ситуацию, что и её покойная дочь, мать Тамары. В делах покойного мужа она решительно ничего не понимала, а за более чем шестнадцать лет брака так и не привыкла к жизни во Франции. Распродав оставшееся ей от мужа имущество, Олимпиада Марковна сделала вклад, на проценты с которого и жила теперь в компании преданной горничной Глаши. Денег на то, чтобы отремонтировать дом у фабрики у нее не было. Как, впрочем, не было ни сил, ни здоровья, чтобы бороться с подлецом Рыбаловым и заставить его платить справедливую арендную плату.
Однако ни финансовые затруднения, ни тяжелая изматывающая болезнь не смогли изменить привычек Олимпиады Марковны. Несмотря ни на что, каждое утро она переодевалась в шёлковое платье, надевала украшения и убирала седые волосы в высокую прическу. Ходить в халате она себе не позволяла даже в дни, когда нога у нее болела не переставая. Пожилая дама выписывала книги и много читала, хотя глаза ее быстро утомлялись, из-за чего каждые два-три часа нужно было делать перерыв, и тогда она ставила пластинку или играла с Глашей в преферанс. Из Парижа бабушка привезла граммофон и штук десять пластинок, по песням с которых учила Тому французскому. По славам Глаши, раньше Олимпиада Марковна и сама неплохо пела, но после трагедии с поездом более уже не пела ни разу.
Тамара очень любила проводить время с бабушкой. Квартира Олимпиады Марковны была своего рода музеем или даже заповедником изысканных манер и изящных вещей. Каждый раз приходя сюда, Тома замечала, как плечи ее сами собой расправляются, голос становится тише, а речь мягче. В доме у фабрики она была Томкой – девчонкой, которая, переодевшись уличным мальчишкой, продавала газеты, вместе с Катькой вытаскивала из канавы кошку, а потом уже с хозяйственной Тасей обдумывала план, как бы исхитриться и закупить дрова на зиму подешевле, чем в прошлом году. В квартире же с окнами на Летний сад тем временем, потрескивая, звучала пластинка с музыкой Елисейских полей. И порой Тома не могла себе ответить, где, тут или там она была собой, настоящей.
Иногда Томе страшно хотелось обо всем рассказать бабушке. Пока Олимпиада Марковна еще могла выходить из квартиры, Тамаре хотелось привести ее в дом у фабрики, чтобы познакомить с Тасей, Катей, Верой и Радой. Ей даже казалось, что Олимпиаде Марковне должно понравится, как поет Рада, просто не может не понравиться, она же так хорошо поет! А сколько всего бабушка смогла бы рассказать Тасе о художниках, она ведь жила в Париже, была в Лувре и на Монмартре!
Но чем дольше Тома откладывала откровенный разговор с Олимпиадой Марковной, тем сложнее ей было представить себе его счастливый исход. Бабушка была так недосягаема в своей благовоспитанности, что Тома очень отчетливо понимала, что не вынесет ее осуждения, да и любить бабушку как раньше, если та попросит ее раз и навсегда отказаться от подруг и более не ходить к ним, Тома уже не сможет.
Приближался выпускной в гимназии. Уже год как Тамара всерьез взялась за учебу и планировала попасть в число лучших выпускниц, а после поступать на Бестужевские курсы. Олимпиада Марковна внучку во всем поддерживала. Наученная собственным горьким опытом и опытом покойной дочери, она все более склонялась ко мнению, что женщине необходимо обладать знаниями, которые позволили бы ей выжить, не имея мужчину подле себя. Особенно давались Тамаре переводы: отослав несколько своих работ в издательства, скрыв свое настоящее имя под мужским псевдонимом, ей даже удалось заработать некоторую сумму денег, и тогда же она впервые попросила у бабушки разрешение самостоятельно внести арендную плату в следующем месяце. Олимпиада Марковна не стала отказываться, и уже сам этот жест был для Тамары свидетельством признания и уважения со стороны самого близкого ей человека. Чувство самостоятельности было до того сладким, практически окрыляющим, что Тамара раз и навсегда пообещала себе, что с этого самого дня во всем и всегда будет себе хозяйкой.
***
А между тем Зоя отравляла жизнь в Доме. Со временем девушки привыкли, что у стен появились уши и любая новость, озвученная в гостиной, сразу же становилась достоянием песьих. С появлением Зойки в доме, Пес стал в курсе того, кто и к кому ходит, и не чурался пользоваться своими знаниями шантажируя то одно посетителя, то другого, потихоньку отваживая от Дома всех мало мальки приличных гостей. Разговоров по душам совсем не стало. С посетителями более в гостиной не беседовали и сразу вели их наверх.
Мало того, Зойка, нашла себе забаву – начала продавать гостям Лауданум. Где она брала настойку, было не ясно. Поговаривали, что Зойка до жути запугала аптекарского сына, наврав тому, что Пес, которого она теперь выдавала за своего брата, того и гляди явится бить пареньку морду, если узнает, кто обесчестил его любимую сестрицу. И пусть аптекарский сын Зойку и пальцем не тронул, зная о молве, тянувшейся за Псом, паренек явно не спешил тому что-либо объяснять, а вместо этого лишь послушно делал все, что от него требовала Зойка.
В самой настойке, как вычитала Тома в медицинском справочнике, вреда особенного не было, но это если принимать ее от сильной боли или раз-два в год, чтобы излечиться от бессонницы. Зойка же разливала ее по бокалам как вино, норовя втюхать зелье каждому вошедшему в Дом. Нутром почуяв что-то неладное, каждая из девушек стала оберегать своих гостей от этой заразы и не оставлять их с Зойкой ни на минуту.
А вот Катьку не уберегли.
Будучи наивной как ребенок, она в тайне от всех стала покупать у Зойки снадобье. А так как она всегда была немного не в себе, понять, пила она настойку или нет даже проницательной Тасе было затруднительно. Последствия вскрылись слишком поздно. Придя, как обычно, после обеда в воскресенье, Тома застала страшную картину: обезумевшая Катька ломилась в дверь Зойкиной комнаты, требуя еще настойки, а та, вероятно испугавшаяся Катькиного поведения, заперлась изнутри и только бранилась через дверь последними словами.
Видеть обычно кроткую и застенчивую блаженную в таком состоянии было жутко, Тася и Вера пытались оттащить Катьку от двери, но та отчаянно сопротивлялась. Спустя лишь четверть часа совместными усилиями девушки смогли запереть Катьку в ее комнате. Услышав, что опасность миновала, в гостиную выползла Зоя:
– Вы эту полоумную хоть на цепь, что ли, сажайте. Ей богу, чуть не порешила, дура припадочная!
Краем глаза Тома заметила, что теперь держать нужно было уже Тасю, но ничего не успела предпринять. Старшая по Дому питала к Катьке самые искренние, почти сестринские чувства и потому была готова расцарапать Зойке физиономию за то, что пристрастила ее подопечную к опию. Со страшным воплем Тася кинулась на тощую Зойку и принялась царапать ей лицо и таскать за волосы.
Накал страстей был так велик, что Томе впервые пришлось взять из тумбочки в прихожей револьвер и даже пальнуть в потолок, чтобы остановить драку и привести Тасю в чувства. Рада с Верой таки оттащили Тасю от уже порядком поцарапанной Зойки. Просьбами и уговорами Вера увела Тасю наверх, а злая как десяток чертей Зойка, хлопнув дверью, выбежала на улицу. Катька за дверью более не буянила, а подобно раненому зверю лишь тихонько скулила. От былого воскресного спокойствия, ради которого Тома спешила в Дом, не осталось и следа.
Раде нужно было идти петь в кабак за углом. Видя в каком совершенно растерянном состоянии Тома осталась стоять одна посреди гостиной, цыганка позвала ее с собой. Оставаться в Доме и слушать рыдания Катьки и проклятия Таси Томе действительно было невмоготу, и поэтому, переодевшись в Трофима, она пошла за Радой.
***
В кабаке народу было много, лишь спустя какое-то время гам поутих, и голос Рады можно было расслышать. Цыганка вопреки обычной своей манере затянула романс про сломавшую ногу лошадь, которой жить осталось лишь до тех пор, пока хозяин не наберется сил, чтобы прервать ее страдания. Выбор песни еще сильнее вогнал Тому в тоску, что теперь делать с Катькой и как ей помочь, Тома не знала.
От тяжёлых мыслей Томку-Трофима отвлек трактирщик. Седой, но еще крепкий старик, жестом подозвал ее к стойке. Хоть мужик он был донельзя прижимистый, Раду никогда не обижал, и Тома не смела ему отказать. Не чувствуя ног, она пошла к стойке.
– Малой, помощь твоя нужна. Я бы Радку позвал, но раз ты тут, то пускай она себе работает, не отвлекается…
– В чем дело, дядя? – Тома старалась копировать интонации Пса, но получалось у нее довольно скверно. Правда, трактирщика это не смущало, он явно был чем-то озабочен.
– Видишь черницу, у окна сидит?
Тома окинула взглядом небольшое помещение трактира, крупную тетку в рясе пропустить было уж совсем невозможно.
– Пятый час тут сидит. Водки выжрала, чисто беглый каторжник. Увел бы ты ее отсюда в вашу богадельню, пока чего худого не случилось. Какая-никакая, а в рясе. Грех это!
Поправив поплотнее шапку, Тома двинулась к тетке. Но не успела она подойти к пьянице, как та уже сама обратила на нее свое внимание:
– А чего это ты шаровары-то нацепила?! Татарка, что ли?
Тома не хотела, чтобы ее раскрыли, поэтому побыстрее подсела к внимательной тетке, наивно полагая, что это заставит ее говорить тише.
– Может мне нужно было отца из трактира увести, не в юбке же мне за ним сюда идти? А вы чего, матушка, так убиваетесь, случилось чего?
Еще по общению с пьяным Никифором Тома хорошо усвоила, что выпивший с малознакомым человеком никуда не пойдет, однако ж нет ничего проще, чем познакомиться с тем, кто находится в подпитии. Тут главное слова найти правильные, и не нажать на больное ненароком.
А черница тем временем продолжала:
– Отец! Любишь его, небось? Он тут пьет, мать, небось, лупит, а ты его все равно любишь, так?!
– По-разному бывает…
– Мой муж вот тоже, все сына хотел! Уж как радовался, когда я забрюхатела, сколько ласковых слов наговорил! Я может и не знала, что их столько на свете тех слов-то, ласковых. Со службы в больнице уговорил уйти, чтоб я дома сидела. А как родила больного ребенка, он и смотреть на меня перестал. В день, когда Алешенька богу душу-то отдал, он со мной в первый раз за месяц заговорил, но слов ласковых уже не было. Сказал, что грех на нем, что человек слаб… Не поверишь, его анафеме предали, от церкви отлучили, прихода лишили! А он все равно за ней ушел! А знаешь почему? Потому что любовь она не в словах, в поступках она. Слова-то он еще на меня все поистратил!
Еще одна стопка опустела.
– Да не убивайся ты так, тетушка! Вернется еще. Куда он денется!
– Нет, не вернется. А если бы и вернулся, думаешь я смогла бы с ним дальше жить?! Больно это, знаешь ли. Вот подрастешь – поймешь.
Чувствуя, что пора менять тему, Тома спросила:
– Матушка, вы же не местная? Куда путь держите?
Но разговор явно не складывался, тетка эта была как один сплошной нарыв, и о чем с ней нужно говорить, Томе было совершенно непонятно.
– В монастырь хотела податься. В городишке-то нашем, как муж от меня ушел, жить совсем невмоготу стало, да только знаешь что? Грех его не в том, что он от меня ушел, а в том, что с ним вместе из меня вся вера-то и вышла. Ну как мне в Бога верить, раз он все у меня отнял?! И сыночка единственного, и мужа. Как же мне теперь жить-то?!
Тома смотрела на тетку, а перед глазами у нее стояла Олимпиада Марковна. Они с попадьей были очень похожи и в тоже время совершенно разные.
– Завтра вам будет очень совестно за свои слова. Я же вижу, что это обида в вас говорит, а завтра боль поутихнет, и вам будет стыдно за то, что вы мне тут во хмелю наговорили. Пойдемте со мной, я вас спать уложу. Не хорошо вам тут одной в таком виде…
В затянутых хмелем глазах тетки проблеснула искра здравого смысла. Проведя рукой по лбу, как будто бы отгоняя наваждение, она с надеждой посмотрела на Тому.
– Как звать то тебя… малой?
Томка улыбнулась, почувствовав, что труды ее были не напрасны.
– Томка. А вас как по батюшке?
– Марфа Ивановна я. Ну веди давай, коли не шутишь.
***
Проспалась попадья только к обеду следующего дня. Томка заглянула домой после гимназии. Учитель математики приболел, и вместо того, чтобы сразу идти к Олимпиаде Марковне, Тома, не задумываясь, отправилась Домой, чтобы проверить Катьку.
Держась за больную голову, Марфа Ивановна скромно присела на край лавки в кухне и начала опрокидывать одну кружку с колодезной водой за другой, пожалуй, даже с большей охотой, чем вчера стопки водки. Тася и Вера неодобрительно поглядывали на гостью из противоположного угла кухни, Рада отсыпалась после вчерашнего выступления, а Зойка, к большой радости остальных, в доме со вчерашнего дня не появлялась.
Зайдя на кухню, Тома присела напротив попадьи.
– Жива, Марфа Ивановна? Голова, небось, болит?
Попадья лишь стыдливо отвела глаза.
– Главное, что худого ничего не случилось, а голова пройдет. Ты нам лучше вот что скажи – вчера во хмелю ты говорила, что в девичестве при больнице служила? Было такое? Или напридумывала чего по пьяному делу?
Попадья утвердительно кивнула.
– Вот и славно. А что делать с теми, кто пристрастился к опию, знаешь?
Вера и Тася мгновенно умолкли, обратив все свое внимание на разговор за столом, лицо попадьи вытянулось.
– Нехорошая это болезнь. У иных уж и вовсе не проходит. Наш доктор иной раз велел перевязки делать и вовсе без обезболивания, лишь бы не пристрастился кто. А так, конечно, все от человека зависит…
– Ничего, с божьей помощью. Пациентка тебе попалась, дай бог каждому, столько пережить смогла, авось и сейчас сдюжит. Ступай за мной, Марфа Ивановна.
***
Катька не спала всю ночь. Обессиленная, она сидела в углу своей комнаты и тряслась всем телом будто бы от озноба. Увидев ее, попадья тут же стала непроизвольно осенять себя крестным знамением. Катька, хоть и была где-то совсем не здесь, разум ее, казалось, совсем уже оставил тело, но на знакомое с детства движение отреагировала на удивление благодушно. Немного по-звериному, не выпрямляясь в полный рост, она подошла к попадье и обняла ее, как ребенок малый, и тут же разрыдалась.
Тетка раскрыла Катьке свои объятья и начала ее утешать, покачивая крупным станом из стороны в сторону, будто баюкая. Попадья долго так стояла, велев всем прочим выйти, а потом попросила сладкого чаю для Катьки, и как малого ребёнка принялась отпаивать ее с ложечки, пока та не утихла и не закрыла глаза, проиграв в битве со сном.
Тем временем Тома, Тася, Вера и только что проснувшаяся Рада с замиранием сердца ждали, когда попадья выйдет из Катькиной комнаты. Каждая из них переживала за блаженную, но выражала это по-своему. Рада как зачарованная перебирала струны гитары, как всегда, закинув ногу на ногу.
Вера с Томой, засучив рукава, с упоением драили одна – плиту, другая – столетний медный чайник, до того огромный и засаленный, что никто в доме им никогда и не пользовался. Делали они это лишь для того, чтобы отвлечь себя от тяжелых мыслей, в общем-то понимая бесполезность своего занятия. От природы эмоциональной Тасе, переживавшей за Катьку поболее остальных, приходилось совсем туго. Не найдя себе занятия, будучи не в силах ни на чем остановиться более минуты, она в конце концов не выдержала, упала на лавку возле Рады, заставив ту сбиться с такта, и чуть-ли не закричала, обращаясь ко всем девушкам сразу:
– Да, знаю я, знаю, что это я во всем виновата! А вы бы лучше бранились, чем делать вид, что все хорошо! Тоже мне благодетельницы!
Все трое с удивлением посмотрели на подругу, Рада даже отложила инструмент от греха подальше. А Таська, явно взвинченная сверх меры, тем временем продолжала:
– Я Катьку не уберегла, я! Это же я ее сюда привела, и деньги у нее водились…может и нельзя было у нее деньги оставлять, раз она блаженная. А я вместо этого, чтобы покаяться, еще и на эту тощую змею накинулась, и кто ж знает, чем все это теперь обернется?! Она ж, небось, сразу к Собакину побежала, того и гляди явится, а там либо Коту нас всех сдаст, либо чего похлеще придумает. Мстительная собака!
По спине Томы пробежал холодок, за мыслями о Катьке и знакомством с Марфой Ивановной, она совершенно забыла про Пса. А ведь и правда, раз Зойка до сих пор не вернулась, значит пошла к нему, и когда он явится в дом лишь вопрос времени. Вчера вечером, видать, Зойка его просто не нашла, может на деле был или еще чего… но сегодня явится, как пить дать явится!
По бледным лицам Рады и Веры Тома поняла, что ни одну ее посетила подобная мысль. Помолчав еще с полминуты, Тома осторожно сказала:
– Вы как знаете, можете в трактире отсидеться, но Катьку в таком состоянии отсюда никуда вести нельзя, да и Дом я не брошу. Тася, ты только скажи мне, когда к тебе Вепрен должен прийти, одного его на Пса напускать, конечно, не стоит, но можно хотя бы предупредить?
Таська задумалась, жидкоусый городовой Вепрен был скорее Таськиным пациентом, нежели клиентом. Блаженным как Катька, он, конечно, не был, хотя странности за ним водились. Лет ему было уже за тридцать, но при виде женщины он тут же начинал бледнеть и заикаться, говорят, раньше даже в обморок падал. Таську он встретил, еще когда та жила в комнате под крышей. Как-то раз привязался за ней какой-то буйный пьянчуга, а тут как раз Вепрен с дежурства шел, отпугнул забулдыгу, Таська его в благодарность тогда в щеку и чмокнула. Ничего особенного, от чистого сердца. А бедолага городовой аж задыхаться начал, сел на мостовую и долго в себя прийти не мог, очень уж упрашивал Тасю больше так никогда не делать. Таська, сколько на улице работала, а такого не видела ни разу, разговорилась со странным городовым, тут-то он и признался, что с младых ногтей у него эта болезнь, женщин боится до ужаса. Уже и на службе от того проблемы. Боится даже за руку взять, а уже о том, чтобы с какой девицей под венец идти, ему и подумать страшно. Маменька вон, уже все глаза проплакала, что внуков ей не видать. А он у нее единственный сын!
А когда Тася стала жить в доме у фабрики, Вепрен начал регулярно к ней захаживать. Спустя какое-то время он рассказал, что покойный отец его очень уж хотел из сына настоящего мужчину вырастить, и в бордель привел мальчишку еще совсем в зеленом возрасте. Сколько ему тогда было лет, Вепрен толком и не помнил, но как только размалеванная надушенная тетка потянула к нему свои руки, перепуганный мальчик тут же лишился чувств и с тех пор женщин стал бояться, как черт ладана. Тася его не перебивала, все слушала. А потом, постепенно, как-то у них и завертелось. То он себя за руку даст взять, то по голове разрешит погладить. Так за год, может чуть больше, Тася его и вылечила. До смешного дошло, как-то раз Вепрен принес в Дом целую корзинку пирожков, весь красный от смущения, сказал, что это от его маменьки в благодарность. Девчонки-язвы тогда еще неделю хихикали.
Поразмыслив о Вепрене, Тася сказала:
– Одну мы тебя с Псом не бросим, тут и говорить нечего! К тому же и идти нам особо некуда. А предупредить Вепрена и правда стоило бы. Как же я сама не сообразила!? Может дадут ему пару крепких ребят, тут-то они Собакина и примут!
С этими словами Тася начала собираться, и спустя пару минут уже бежала по улице в сторону полицейского околотка. Выбегая из дома, взволнованная девушка чуть было не сбила с ног попадью. Обессиленная Марфа Ивановна лишь тяжело вздохнула. Было видно, что с Катькой ей пришлось нелегко. Вердикт попадьи был неутешительным: Катька пила настойку не одну неделю, и сказать сейчас, сможет ли она далее без нее обходиться, пока сложно, но надежда есть. Главное, чтобы с сегодняшнего дня у нее более не было доступа к этой заразе, так как побороть искушение сама она более не в состоянии. А так рекомендации попадьи были простые: от больной не отрекаться, не избегать ее, по возможности наедине с собой не оставлять, кормить хорошо и вкусно, следить, чтобы Катька больше двигалась, а главное, воды и чая пила сколько влезет.
Допив чай, попадья внимательнее осмотрела кухню и стоящих в ней девушек. В глазах ее застыл не столько вопрос, сколько сочувствие.
– И давно вы тут, милые, одни живете?
Рада и Вера потупили глаза. В отличии от бойкой Таси, они своей работой не гордились, и потому одного взгляда попадьи было достаточно, чтобы их пристыдить.
За подруг вступилась Томка:
– У всех у нас свои грехи, правда, матушка?
Попадья сама спрятала глаза. Повисло неловкое молчание. Но буквально через минуту сама Марфа Ивановна его и нарушила:
– А для меня угла не найдется? Деньги на первое время у меня есть. Я же когда уезжала, дом продала. Так-то я могу и за себя, и за блаженную… за постой платить.
Лицо у присутствующих так и вытянулось от удивления.