– Отец кровь отвез, все хорошо, едет домой – сообщает мне муж по телефону.
–А он не спросил, сколько нужно доплатить, чтобы анализ пришел отрицательный? – я пытаюсь шутить со смертью.
– Было бы можно, заплатили бы, – Костя шмыгает носом, а потом вдруг добавляет, – я тебе сегодня ручки на комод прикручу новые металлические.
– Где ты их возьмешь-то?
– Куплю. Посмотрю, какое крепление, доеду до радиорынка и возьму 6 штук.
– Крепление самое обычное – саморез.
– А, ну тогда сразу на рынок заеду.
Вечером муж стучится в окно.
– Вот, такие не сломаешь. Вытащи ящик, поставь на подоконник, я поменяю.
– Блин, Кость, они знаешь какие тяжелые? И выдвигаются плохо.
– Ладно, давай сам.
Костя, распахивает створки окна, перекидывает ногу и влезает в палату.
– Ты че?! Сейчас выгонят тебя!
– Да пошли они. Я им мебель за свой счет ремонтирую.
– Бахилы одень.
– Че ты, как техничка? Чисто на улице. А это что? – муж тычет пальцем в картонную коробочку на полу.
– Ловушка для тараканов. Вчера по палатам разносили.
– А… без бахил – антисанитария, значит? Понимаю, тараканы жалуются…
17 август 2016
КТ головного мозга – еще оно обследование, которое нам необходимо пройти. Самое тяжелое в проведении подобных исследований у малышей – заставить их лежать ровно и не шевелиться. Чтобы результаты были максимально точными, детям вызывают анестезиолога и дают наркоз. Юле анестезия не понадобиться. Нас без предварительной подготовки заводят в кабинет, первое, что я ощущаю – жуткий холод. К счастью, раздевать дочь нет необходимости. Напротив, врач берет из моих рук Юлю, укладывает на стол так, чтобы ее маленькая голова располагалась, ровно под белой аркой и накрывает тяжелой рентгенозащитной накидкой. Такой же защитный фартук выдают мне. Я стою рядом и думаю, о том, как трудно сейчас дышать моей крохе под этим свинцовым покрывалом. Юля чуть приоткрывает глаза, но шевелиться даже пытается.
– Бедная девочка, – грустно улыбаясь, произносит доктор, – такая маленькая, а уже под наркозом. Какую же они ей дозу дали?
– Никакую, – нехотя, отвечаю я ей, и отворачиваюсь, – она всегда такая.
18 августа 2016
Сегодня в коридоре я впервые вижу Наташу – девочку лет четырнадцати высокую и худую с ногами, как у кузнечика. Наташа все время плачет. Я подхожу к ней и молча, обнимаю ее. Невероятная нежность разливается во мне, когда эта хрупкая девчонка, такая честная в своем горе, прижимается ко мне в ответ.
Наташа родом из маленькой деревни где-то на Горьковском море, ее привезли сюда на обследование, чтобы понять, возможно ли, с помощью операции облегчить ее состояние. Она скучает по дому и маме, по братьям, которых не счесть. Она рассказывает, как любит каждого из них, и что детей обязательно должно быть много. Она ненавидит отца-алкоголика за «подаренный» мутационный ген и очень хочет нормально ходить.
Я смотрю на Наташины ноги. Тонкие, почти лишенные жизни, они вывернуты наизнанку и покрыты огромным количеством шрамов. «Это от падений» – поясняет она.
Девочка-кузнечик была такой не всегда. Родилась Наташка самым обычным ребенком, но за годы медленно и почти незаметно, дефектный ген с неведомой силой выкрутил ей суставы, едва не завязав их в узлы.
Наташа не беспомощна – она пружинит на своих подкошенных ножках по коридору, и, будь мы не так далеко от дома, наверное, справилась бы со всем сама. Но здесь ей очень одиноко, прямо, как мне. На несколько дней, пока к Наташе не приедет мама, мы станем спасением друг для друга.
***
– А Вас как зовут? – спрашивает, утирая слезы, испуганная деревенская девчонка.
– Меня тоже Наташа.
– А Вы почему здесь?
– У меня дочка Юля в палате спит. И умирает – спокойно добавляю я.
– От чего умирает? – так же равнодушно интересуется Наташа.
– Генетика, но это не точно. Мы ждем анализ.
– То есть она может выжить?
– Да, шанс есть, но врачи в него не верят.
– А Вы?
– Я, кажется, уже тоже.
– А я только на обследование. Я боюсь, мама завтра приедет поздно, и ее ко мне уже не пустят.
– Ты в какой палате лежишь?
– Вот в этой, – Наташа показывает пальцем на дверь с цифрой 5.
– В окно залезет, – успокаиваю я ее, мы, кстати, в шестой. Хочешь, дочку покажу?
Мы встаем с кожаной кушетки и заходим к нам в бокс.
– Красивая, – умиляется моя новая знакомая.
– Да, на ангела похожа… – соглашаюсь я.
– А я не крещеная, – вдруг признается Наташа, – но я очень хочу. Операцию и покреститься.
– Хочешь, значит сделаешь. И то, и другое. Ну, ладно, пойдем. Тут нельзя посторонним, врачиха считает, что вы – источники инфекции.
19 августа 2016
Новое знакомство пробуждает во мне силы и желание жить. Я забочусь о Наташе, а взамен получаю энергию юности и кружащий голову прилив оптимизма. Меня все чаще посещают мысли о том, что в нашу палату легко можно залезть через окно.
«Кость, а приходи к нам ночевать» – с надеждой спрашиваю мужа. Нет, я вообще-то все та же послушная девочка, но сегодня, мне отчего-то плевать на правила этой больницы. Неожиданно он соглашается.
В 20:00 я просовываю провод удлинителя под дверь палаты так, чтобы перекошенный линолеум не позволили беспрепятственно открыть ее полностью. Через 15 минут к нам пытается войти уборщица, она врезается в мою баррикаду и сквозь маленькую щелку интересуется, не накопился ли у меня за день мусор. Я тут же соображаю, что сооруженная из старой деревянной двери, электрического шнура и дешевого напольного покрытия, конструкция отлично справляется со своими функциями.
В 21 час муж, как ни в чем не бывало, подходит к нашему окну. Мы долго делаем вид, что разговариваем и ждем, пока охранник, обративший на Костю пристальное внимание, отвлечется. При первой же возможности муж перепрыгивает через подоконник, я в ту же секунду выглядываю из окна, чтобы убедиться, что все в порядке и закрываю створку.
В палате темно, мы не включаем свет, чтобы не привлекать внимание персонала. Юля сопит в своей кроватке. Костя даже не берет ее на руки, он долго смотрит на свою угасающую дочь, а потом осторожно ложиться рядом со мной.
Мы молчим, нам не о чем разговаривать. Воспоминания о прошлой жизни причиняют боль, мысли о будущем вселяют ужас. О том, что есть в настоящем, мы говорим много и часто, каждый день повторяя одно и то же, и сейчас, когда город утонул во мраке, хочется просто дышать прохладой. За 10 дней стационара мы не заметили, как сами почти перестали дышать, как привыкли замирать и вздрагивать в ожидании судорог. Сегодня ночью их не будет – я так решила. Я делаю глубокий вдох, и сладкий больничный воздух заполняет мои легкие до отказа. Я чувствую, как растворенные в нем молитвы всасываются в мою кровь вместе с кислородом. Я дышу глубоко и осмысленно. Это все, что я сейчас в силах делать.
Этой ночью никто из нас не уснул. Мы пролежали до утра, не сказав друг другу ни слова. Обнявшись, мы всматривались в серый, едва освещенный луной потолок и глотали тишину. Наш Титаник продолжал тонуть.
20 августа 2016
Суббота. Никаких уколов и капельниц. Покинувший нас в 5 утра Костя, приезжает ближе к обеду и зовет нас на улицу. Через окно я вижу, как он достает из багажника коляску и несет ее на руках к входу в отделение.
– Ты че ее не катишь? – спрашиваю я мужа, выходя на улицу.
– Да ну, пустую коляску?! И так жутко.
Мы долго гуляем по территории больницы, а потом присаживаемся на скамейку. На соседней лавочке сидят Ира с бабушкой (именно она сопровождает ее на лечении). Сегодня к ней приехала мама и старший брат.
– Мам, ну пожалуйста, – девочка умоляюще смотрит на мать.
– С ума сошла? Не проси даже – раздражаясь, отвечает та.
– Я знаю, у меня получится – настаивает Ира и берет маму за руку.
Женщина быстро сдается под натиском упрямой дочери-подростка и помогает ей встать. Я замечаю, что инвалидного кресла рядом с ними нет – Ира может ходить, но с великим трудом. Трясущимися ногами девочка подходит к нарисованным белой краской на асфальте классикам. Опираясь на сильное мамино плечо, Ира делает несколько неловких движений, напоминающие прыжки, а потом тяжело падает на скамейку. «Здорово!» – довольно произносит она и встречается со мной взглядом. Это уже не волчонок. Сейчас она настоящая, живая, не инвалид, такой, как была задумана Богом.
Миопатия – соображаю я. Та самая, с которой можно жить. Вот бы и нам ее… Счастье по цене болезненных капельниц и душераздирающих криков. Я не знаю насколько долговечен эффект этих препаратов и долго ли Ира будет ходить, прежде чем снова станет прикованной к инвалидному креслу, но оно того, несомненно, стояло.
– А это что? – спрашивает бабушка, указывая на нарисованный рядом круг, состоящий из множества сегментов.
– Это «бегемотики бежали» – отвечаю я на вопрос, который задавался и не мне вовсе.
– Бегемотики?
– Да, да. Бегемотики бежали и на кнопочки нажали.
– Не знаю такой игры.
21 августа 2016
Сегодня ночью я почти не спала. Каждые 10 минут Юля как-то странно вздрагивала, не открывая при этом глаз. Несколько часов я заворожено смотрю на это пугающее зрелище, потом вдруг прихожу в себя и бегу будить медперсонал.
– Это не судороги, – удивленно произносит медсестра.
– А что это?
– Не знаю, никогда такого не видела. Надо с утра врачу показать.
– А сейчас что делать?
– Ничего, спите. Судорожной готовности не видно.
Утром я нахожу Елену Евгеньевну и пытаюсь объяснить, что происходило с моим ребенком этой ночью. Врач смущен и не представляет, что это может быть за явление. «Ну, давайте посмотрим» – в конце концов, Береснева решает взглянуть на Юлю лично. Явно уставший за бессонную ночь ребенок лежит в своей любимой позе лягушки и замирает в присутствии врача.
– Когда вздрагивать закончила? – спрашивает врач.
– Да она не закончила.
– Ну, сейчас-то вот не вижу ничего. Может, Вы тогда на телефон поснимаете и мне принесете, покажите? А вас что собственно беспокоит?
– Меня беспокоит, что у ребенка и так сил нет, а она еще и спать нормально не может. Ее это изматывает, понимаете?
– Ну, девушка, это Вы уже мне про эпилепсию рассказываете.
– Нет, это не эпилепсия, – я не знаю, как выглядят эпиприступы, но абсолютно уверена в своей правоте.
Через 10 минут я уже стучусь в кабинет заведующей. В моей руке телефон со свежей видеозаписью. Береснева внимательно ее изучает и делает вывод: «Передоз, надо снизить норму лекарств – нервная система не справляется»
– Ну, что? Будем снижать дозу? – неуверенно спрашивает у меня врач.
– Конечно, Вы же сами видите, не нужна ей такая мощная стимуляция.
– Понимаете, тут вот ведь в чем дело… таких деток снимаешь с препарата и им резко хуже. Живут только на капельницах.
– Снижайте, Елена Евгеньевна, снижайте, – я непреклонная и не считаю нужным это обсуждать.
– Она сейчас спит?
– Нет, вздрагивает.
– Может укольчик Супрастина?
– Давайте.
Возвращаясь к дочери, я морально готовлюсь к тому, что Супрастин вырубит Юльку на ближайшие сутки. Я напоминаю себе, что это не болезнь, это действие лекарственных средств и завтра ей будет намного лучше.
22 августа 2016
Дверь в пятую палату открыта. Я вижу, как Наташа с мамой пакуют вещи.
– Мы уезжаем, – радостно сообщает мне моя юная подруга.
– В ГИИТО была?
– Да. Они сказали – это ерунда, еще бегать буду. В ноябре возьмут на операцию.
– Здорово! Не боишься, сложно, наверное, будет учиться ходить?
– Да, боли боюсь, но я справлюсь.
– Конечно, справишься! Я тебя обязательно навещу. У тебя есть телефон? Возьми мой номер.
– У мамы есть.
– Ладно, сейчас тебе так, на бумажке запишу, подожди.
Я захожу к себе и пытаюсь найти хоть какой-нибудь клочок бумаги. Ничего подходящего под руку не попадается. Я разрываю упаковку из под таблеток и на обратной стороне пишу свой номер телефона. «Эх, маленькая получилась, потеряет ведь, – размышляю про себя, – ладно, других вариантов все равно нет. Надо торопиться».
– Вот, держи, – я протягиваю записку.
– Спасибо, теть Наташ, – звучит в ответ.
– Какая же я тебе «тетя»? – удивляюсь я.
– Ну, Вы же старше – Наташа смущается, но дает понять, что панибратстововать не в ее принципах.
– Только ты мне обязательно позвони. И вообще звони мне, если нужна будет помощь и просто поговорить. Я тебе всегда отвечу, даже если Юля умрет. Ты никогда не станешь мне безразличной, слышишь?
Наташа обнимает меня, и на глазах наворачиваются слезы. У каждого из нас впереди свой тяжелый путь. Мы не знаем, что будет завтра, но обе надеемся на лучшее. Я помогаю донести пакеты с вещами до выхода из отделения. Такси уже ждет, все, с Богом!
Наташа не позвонит. Я так и не узнаю, была ли операция и смогла ли она полноценно ходить. Я много думала, почему так вышло. Забыла ли она обо мне, когда вернулась домой или действительно потеряла картонный клочок с моим номером телефона? А может быть она решила, что Юля умерла и побоялась звонить убитой горем маме. Я не знаю Наташиной фамилии и не помню точно название населенного пункта, откуда она родом. Возможно Сокольское, но это, как говориться, не точно. Я верю, что девочку эту, которая уже и не девочка вовсе, я еще встречу.