Шапка Мономаха

12

Святополк Изяславич, изнемогший от войны, зимой помирился с половцами. Мир стоил ему очень дорого – много серебра, тонких тканей, бочек с медом и драгоценных мехов. Отдавать все это в степь было нестерпимо жалко. Чтобы не так горек казался купленный мир и чтоб не обманули хитророжие половцы, князь потребовал залога – дочку самого Тугоркана в жены. Послы хана, довольно усмехаясь, согласились. Но пожелали по обычаю взять за невесту выкуп – совсем немного: еще четверть от того, что уже дала Русь за мир. Стиснув зубы, Святополк улыбался им в ответ. Свадьбу порешили играть на весенний солнцеворот. Княжну-половчанку должны были привезти в Киев со дня на день.

С утра князь пребывал в мечтательном нетерпении, будто безусый отрок в ожидании первой ночи. Накануне прискакал гонец: половецкий обоз с невестой перевалил за Трубеж. Завтра надо снаряжать дружину, выходить навстречу. Там, в Берестовом, князь увидит наконец нареченную. А пока что Святополк грезил над Соломоновой Песнью песней, грыз орехи в белой сладкой оболочине и гнал прочь бояр, лезших к нему со своими досажденьями.

Боярин Наслав Коснячич оказался настырней других. Водворился в палату и стал столбом, не желая уходить. В руках мял пергаменный свиток.

– О чести твоей пекусь, князь, – настаивал боярин. – Крамола у тебя под боком зреет.

«Округление бедр твоих как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои – как…»

– А? – Святополк с усилием оторвался от книги. – Чьим боком?

– Твоим, князь. Печерские монахи возводят хулу на тебя. Вот прочти.

Наслав Коснячич протянул князю свиток.

– Это писание печерского книжника ходит по домам нарочитых мужей уже в нескольких списках. Списки те делают в книжне софийской церкви и в Андреевском монастыре, где игуменьей сестра князя Мономаха. Затем злонамеренно пускают по рукам.

Святополк, захолодев сердцем, развернул скрученные листы, впился глазами в письмена.

– Повесть о нахождении половцев на Русь, – прочел он заглавие и побежал дальше. – Наказывает нас Бог нашествием поганых, чтобы мы воздерживались от злых дел… Для этого в праздники посылает нам сетование… На Вознесение Господне – первая напасть у Треполя, вторая – в праздник Бориса и Глеба… И был плач велик в нашей земле… За грехи и неправды, за умножение беззакония нашего… Беззакония нашего? – повторил он, бледнея.

– В беззаконии тебя обличают, князь, – покивал боярин. – В грехах и неправдах. Чернеца этого, писавшего злопакостную повесть, я знавал в отрочестве. Родитель его, из торговых людей, был в зачинщиках того мятежа, когда чернь изгнала из Киева твоего отца, князя Изяслава, и моего отца-тысяцкого вместе с ним. И в отпрыске мятежное семя проросло, хотя он и укрылся в монастыре.

– …Сказали князю мужи разумные: не пытайся идти против поганых… – читал Святополк, наполняясь гневом. – А другие, неразумные, говорили: пойди, князь. И послушал их…

– Этому чернецу, – гнул свое Наслав Коснячич, – сильно потворствует тысяцкий Янь Вышатич. Он же, вестимо, наущал чернеца писать оную крамолу и подсовывал монаху свои россказни.

– …За нашу ненасытность навел на нас Бог поганых, и скот наш, и села, и имения теперь у них, а мы своих злых дел не оставляем… Богатство, неправдою собираемое, развеется…

Святополк, перекосившись лицом, смял пергамен, бросил на пол и стал топтать.

– Вот тебе… вот… сквернописец жалкий… чернильная душа… Заточу!.. К половцам, в степь сошлю!.. В языческие леса изгоню!..

Он схватил истоптанный свиток и бросил в печь. Огонь не спеша пожрал написанное.

– Печерских монахов остерегайся, князь. Они и отцу твоему многие досады творили. Но прежде сгони тысяцкого с его места, – посоветовал Наслав Коснячич. – Этот дряхлый старик не будет верен тебе. Если ты забыл, напомню: когда князя Изяслава во второй раз изгонял из Киева его брат Святослав, Янь Вышатич был у того воеводой.

Святополк подошел к боярину так близко, что мог плюнуть ему на макушку. Взял за грудки, потянул вверх и спросил задушевно:

– А кто будет мне верен? Всеволодовы бояре, хоть и позвали меня на киевский стол, все равно смотрят косо. Того и гляди передумают, к Мономаху убегут и на меня ополчатся.

– Я, князь… – Наслав Коснячич выкатил глаза, – буду тебе верен.

В палату вбежал дружинник из младших, громыхнул дверьми. Громко дыша, оповестил:

– Подъезжают к Берестовому, князь! Скорым изгоном идут, собаки половецкие…

Святополк, бросив боярина, метнулся к нему и сходу дал в зубы.

– Свою тещу будешь называть собакой. Тугоркан теперь – мой любимый тесть!

– Понял, княжь, – прошамкал отрок, поддерживая челюсть.

Святополк, забыв о чернецах, кинулся отдавать приказы дружине, тиунам, челяди. Послал и к матери, но той даже в городе сыскать было нельзя. Княгиня Гертруда после обеденной трапезы изволила ехать в Феодосьев монастырь. Услыхав про это, Святополк едва не отправил за ней оборуженных кметей с приказом изъять княгиню из рук монахов. Бояре отговорили.

…Половецкий обоз шел берегом Днепра: десяток кибиток, конный отряд в сотню степняков и стадо скота – дар Тугоркана киевскому князю, будущему родичу. Все это без остановки прошествовало мимо печерского монастыря, повергнув чернеца-привратника в изумленный трепет. Пока не исчезли из виду вихляющие зады трех вельблудов, подгоняемых всадниками, монах смотрел в прорезь ворот и творил молитву от поганых: «С нами крестная сила!» Добром поминал игумена Феодосия, велевшего держать ворота запертыми от обеда до вечерней службы.

Прочих насельников монастыря половецкое шествие никак не задело. Княгиня Гертруда, которой оно касалось более всего, вовсе не обратила внимания на грохот колес и гиканье погонщиков, долетавшие через окно. Старой княгине было не до того.

Легко касаясь узловатыми пальцами книжных корешков, она взволнованно ходила по книжне. Роняла кружевной утиральник, звенела ряснами, выказывала расстроенные чувства.

– Книжные словеса и поучения я не менее твоего, Нестор, почитаю и люблю. Тебе это ведомо лучше, чем кому другому. К летописанию наставника твоего, игумена Никона, Царство ему небесное, я всею душой прилежала. И о книжном просвещении на Руси по сию пору не устаю заботиться, подобно тебе и многим иным. Да и не только о книжном. Скольких изографов, храмоздателей и других мастеров я привечала и давала им заказы? Неужто ты после этого упрекнешь меня в злонравии и пристрастии к неправде?

– Сердце мое свободно от подобных помыслов, княгиня, – возразил инок.

Разговор не отвлекал его от работы. Нестор толкушкой давил в ступе чернильные орешки, сливал иссиня-черный сок в глиняную лохань и подсыпал новую порцию орешков. Чернил в монастыре для книжного строения потребляли много.

– Я могу понять твои слова обличения и обвинения, вразумления и остережения, – продолжала княгиня. – Мне, как и тебе, ненавистны алчность и беззакония, творимые над людьми. Однако отчего ты не написал, что все это развел при себе прежний князь Всеволод? Ведь это его дружина ходила злыми путями и своей ненасытностью навлекла на землю гнев Господень! Где был тогда Святополк – сослан в Туров, посрамлен и забыт! Отчего теперь ты возлагаешь все вины на моего сына? Пишешь, что он послушался неразумных. А где были те разумные, когда совершались неправды на Руси, когда изгоняли из Киева моего мужа? Они были среди гонителей! Так не их ли разум навлек на нас наказанье Божье? Им ли теперь выставлять себя ревнителями благоразумия? Ты знаешь, о ком говорю.

– Боярин Янь Вышатич по смерти Всеволода был в числе первых за Святополка.

– Чуяла хитрая лиса, откуда мясом тянет, – грустно посмеялась княгиня. – Святополк – большое дитя, и много неразумного еще сотворит. Молюсь за него Богу, чтобы только не досадил Киеву так же, как его отец, и не был позорно изгнан. Но чужие грехи на него вешать не дам! – Гертруда посуровела лицом и голосом. – Перепиши свою повесть, Нестор, прошу.

– Не стану, княгиня, – спокойно ответил книжник. – Неправды в моем повествовании нет. Ни Святополк, ни Всеволод не помянуты там, где сказано о беззакониях. А земле, разоряемой чужим народом, и людям, которых ведут в плен и убивают, мучают голодом и ранами, – им все равно, какое имя у князя. Все грешны – и князь, и люди, всем и отвечать.

– Не искушай Бога, Нестор. Святополк гневлив не меньше своего отца. Когда он прочтет это – не остановит его ни святость обители, ни слава о твоих прежних трудах. Берегись его!

– Отвечу тебе, княгиня, словами блаженного Феодосия, которые ты можешь прочесть в его житии, также мною писанном: подобает нам обличать вас и отвращать от злых помышлений, а вам надобно внимать этому и разуметь.

– Вон как ты заговорил, Нестор, – покачала головой княгиня. – Уж не Феодосием ли себя возомнил и князей поучать надумал? У него-то кротости поболее было.

– Перед княжьей яростью Феодосий не трепетал. И я не стану.

Гертруда попыталась зайти с другой стороны:

– Перепиши повесть, и я сделаю тебя епископом. Будешь возглашать поучения с архиерейского места.

– Не могу, княгиня.

– Митрополитом! Хочешь стать вторым Иларионом-митрополитом, великим книжником на Руси?

Инок оставил свою работу, вышел из-за стола и глубоко поклонился.

– Позволь мне быть первым Нестором, княгиня.

– Посмотрим, удастся ли это тебе, гордый монах, – в сердцах молвила княгиня, покидая книжню. – Бог гордым противится – знаешь?

Дверь хлопнула, сотряся стены. Чуть погодя в книжню проник Алипий, иконописец, писавший, когда было время, изображения в книгах.

– Ух! – сказал он, оглянувшись на дверь. – Осерчала княгинюшка. Чуть с лестницы не сверзился – так посмотрела. Чего она от тебя хотела, брат Нестор?

– Митрополитом предлагала стать, – улыбнулся книжник.

– Да ну? – рассмеялся Алипий. – И ты отказался?

– Отказался. Вот она и расстроилась.

Изограф уселся за свой стол и стал оттирать от краски отмокшие кисточки.

– А ты, брат, и не ведаешь, какие у нас нынче дела, – принялся он рассказывать. – Иду я ныне по двору между кельями и вижу – на земле сверкает горка золотых монет. Ты, конечно, скажешь, что это ангел Господень послал нам, бедным инокам, на пропитание. Я и сам так сперва подумал. Пошел к игумену. Там-то и выяснилось, что монеты упали не с неба, а из кельи отца Агапита.

– Да откуда у него золоту взяться? Агапит себе руку отсечет, а к злату-серебру не притронется.

– Это золото прислал ему черниговский князь в благодарность за исцеление. Агапит его с того света вынул своими молитвами.

– Добрая весть, – обрадовался Нестор. – Что ж Агапит – так и бросил золото посреди двора?

– Так и бросил. Думал, наверное, птицы склюют. Но теперь у игумена Иоанна есть золото, чтобы купить тебе, брат Нестор, потребный пергамен.

– А помнишь, отче Алипий, – задумался Нестор, – в житии Феодосия: «…облетела всех весть, что грозит блаженному заточение»? Может, и не понадобится мне этот пергамен. Княгиня грозилась гневом Святополка за мою повесть.

– Не унывай, брат. Князю теперь не до твоих писаний. Он ведь нынче женится.

Нестор не стал отвечать. Ему, напротив, хотелось, чтобы князь крепко запомнил его писания.

13

Место совсем не нравилось Добрыне. Плохое оно было и пахло нехорошо. Как будто и птицы тут не жили, и зверя лесного Добрыня не чуял. До сих пор, как выехал накануне лета из Ярославля, таких странных мест ему не встречалось, ни в глуши, ни вблизи селений.

Он остановил коня и принюхался. Слабо потянуло жильем. Только жилье это было… не совсем жилое. Такое уже попадалось ему – два дня и один день назад. Добрыня направил коня в сторону запаха и скоро выехал из леса к селищу. Дым из печных отводов не шел, низкие избы слепо щурились крохотными оконцами. Ни людей, ни животины. Тихо.

Два раза Медведь все же почувствовал направленные на него взгляды. Но показывать этого не стал. Здешние жители, кто б они ни были, его боялись.

Селище стояло у реки и еще совсем недавно обслуживало волоковую переправу, как и те, что встретились ему на днях. Теперь волок был заброшен, лодейные пути никто не расчищал, волокуши гнили у берега. На краю веси Добрыне попался скрюченный старик с топором в руках, первая живая душа.

– Дед, мор здесь был или что?

Старый то ли не слышал, то ли не хотел отвечать. Но зыркнул недобро. Посмотрев, как он рубит дрова, Добрыня подумал, что деду нетрудно будет зашибить и человека. Он повторил вопрос.

– Нету людей, нету, – проскрипел старик, замахиваясь на чурбак.

Добрыня повел коня вдоль реки. В нескольких днях пути она должна была впадать в большую реку. Та называлась Десной и, как он запомнил из объяснений ярославского посадника, текла на полдень, до самого Киева. Становилось парко. Добрыня сделал остановку, искупался, тщательно натершись прибрежным песком. Потом подкрепился вяленым мясом и снова сел на коня. Заснуть здесь он не решился. Проехав еще с версту, понял, что не ошибся.

Заливистый свист остановил коня. На пути у Добрыни встали люди. По их одежде – грубо выделанным шкурам – видно было, что живут в лесу. По злобным рожам, кистеням и топорам в руках – что промышляют охотой на себе подобных. Он насчитал семерых впереди и пятерых обнаружил за спиной.

– Ну слезай, – сказал один, с мечом на поясе.

– Бойники? – Медведь с любопытством оглядывал препятствие.

– Они самые. Ну чего сидишь? Показывай, что у тебя в тороках.

Двое грабителей, лениво крутя кистенями, подошли ближе. С ухмылками поинтересовались:

– Что ж ты, мишка косолапый, без оружия ездишь? А зачем к коню бревно привязал?

Добрыня спрыгнул с седла и снял с ремней то, что они приняли за бревно. Это была боевая дубина в сажень длиной и полторы пяди толщиной в навершии. Он называл ее палицей, хотя она и впрямь больше походила на неровно отесанное бревно. Бойники присвистнули и переглянулись.

– Думаешь, тебя спасет этот прутик?

Добрыня отошел подальше от коня. Лесные люди с опаской окружили его.

– Воняет, – вдруг сказал Медведь, поведя носом.

– Чего?

– Человечиной воняет. Мыться вам надо.

– Ах ты, людоед мохнатый…

Добрыня грудью принял удар кистеня, поймал цепь и рванул на себя. Бойник, не успев выпустить рукоять, упал с разможженным черепом. Топор другого нападавшего воткнулся в дубину. Медведь выдернул его левой рукой и раскроил еще один череп. Двое бросились одновременно с разных сторон, высоко закинув кистени – целили в голову. Добрыня быстро присел, гири кистеней сплелись. Он бросил на землю дубину, растопырил руки, взяв обе цепи, и дернул. Один упал к его ногам. Добрыня наступил ему на шею и надавил до хруста. Дубину поднять не успел – на него мчался с топором следующий. Он увернулся от удара, наклонился, схватил бойника за ремень на поясе. Поднял, отбил им несколько ударов и метнул уже мертвого, сшиб двоих. В шею тяжело ударило. Медведь ощерился, взрыкнул, повторил прием с приседанием, схватил чьи-то ноги, раскрутил и отпустил. Тело с воплем улетело к дереву, зацепилось за поломанный сук. Добрыня поднял дубину и посмотрел вокруг. Оставались семеро.

Бежать они не хотели – не привыкли считать себя слабыми. К концу драки на земле лежало еще трое мертвых, один отлетел в реку и с тех пор не показывался, двое со стонами уползли в кусты. Последний, вожак с мечом, не участвовал в бойне. Он попятился от взгляда Добрыни и быстро сказал:

– Я тебе не враг. Меня заставили.

Он подобрал валявшийся кистень и подошел к дереву, где хрипел разбойник, насаженный боком на сук. Удар свинцовой гири оборвал хрипенье. Затем главарь залез в кусты, а когда вышел, стонов оттуда уже не слышалось.

– Ну чего они будут мучиться, правильно?

Медведь наблюдал за всем молча. Вожак лесных людей ему не нравился. Он явно чего-то хотел от Добрыни.

– Я у них не главарь, – помотал головой бойник. – Главарь другой. Его кличут Соловейкой. Он огромен и силен. Что поперек скажешь – убьет на месте. С ним три сына. Остальные так – шелуха.

– А ты кто?

– Я?.. Я приблудный. Можешь звать меня Блудом. Видел здешние волоки? Купцы сюда больше не суются. Если только совсем дурные. Соловейка скоро хочет уйти в другое место, здесь ему скушно стало.

– И сколько у него шелухи?

– Рыл полсотни. С этими. – Блуд показал на трупы. – Значит, меньше. Да баб с десяток. Рожают все время, – добавил он ни к селу ни к городу. – Младеней отдают Велесу.

До этого Добрыня слушал без интереса. Слова про Велеса разозлили его.

– Меня младенем волхвы тоже хотели отдать Велесу, – угрюмо проговорил он. – Посадник не дал.

Он пристегнул палицу к седлу.

– Со мной пойдешь или так скажешь, где живет Соловейка?

– С тобой пойду, чего ж. Один не управишься.

Блуд свистнул в два пальца. На зов из леса выбежал конь. Поехали сперва вдоль реки, после свернули в дебри. По дороге Блуд растолковал тут же придуманный план:

– Будешь ждать до ночи в лесу за тыном. Я вернусь, будто один спасся от тебя. За мертвыми никто не пойдет, кому они нужны. Скажу, что ты ушел. Ночью дам тебе знак. – Он два раза гукнул совой. – Перелезешь тын и проберешься к дубу, только чтоб неслышно. Засветло разгляди все, чтоб потом не зашибаться лбом. Дуб тоже разгляди. Соловейка на самом верху спит, у него там лежбище. Серебро там же прячет. Пониже его сыновья, всю ночь стерегут – двое спят, один бдит. Возьми. – Он протянул Добрыне нож.

– Не надо.

– Ты что, на дуб полезешь со своим веслом? – обозлился Блуд.

Добрыня вытянул из голенища рукоять засапожника.

– Другое дело, – подобрел бойник.

Жилье лесных людей укрывалось посреди такого бурелома, что проехать и даже пройти, не зная хода, было невозможно. Оставшись один, Добрыня привязал коня, залез на дерево и стал ждать темноты. Разбойное селище состояло из нескольких срубов, низких, утопленных в земле и крытых ветками. В стороне от них высился толстый дуб, далеко раскинувший мощные ветви. Сквозь густую листву едва проглядывали устроенные на разной высоте жила – дощатый настил и плетеные стенки. Селище окружал тын, на жердях скалились человеческие черепа. Добрыня до сумерек насчитал их более шести десятков. Вдалеке за тыном виднелось капище с деревянным идолом. Среди появлявшихся меж срубов людей Добрыня высматривал страшного Соловейку, но так и не увидел.

Уханье совы в темноте вырвало его из дремы. Перелезть тын и неслышно приблизиться к дубу было делом простым. Половину жизни проведя в лесу, Добрыня умел подбираться к зверю так, что тот хотя и чуял его, но не видел и не слышал. У дуба ждал Блуд. Наверху чуть теплился огонек, с неба светил месяц. Блуд тихонько свистнул два раза и позвал кого-то. В полу нижнего жила открылась дыра.

– Спустись, дело есть.

По веревочным ступеням вниз поползло бурчанье. В нос Медведю ударило острой человеческой вонью.

– Чего тебе, выб…к?

Ростом человек был с Добрыню, но в плечах уступал. Шагнув сзади, Добрыня зажал ему пасть и рывком своротил шею. Это потребовало усилия. Потом аккуратно уложил наземь. Блуд поднимался по лестнице. Залез в жило, что-то сказал. Дыра закрылась. Добрыня немного подождал и полез следом. Под самым настилом он стал возиться, издавая звуки. Дыра вновь отворилась, осторожно высунулась косматая голова, спросила:

– Приволок?

Добрыня нежно прижал эту голову к груди и дернул вбок. Тело наверху обмякло. Из жила донесся глухой удар, и все стихло. Блуд втащил мертвеца наверх. Туда же влез Медведь, кинул короткий взгляд на третьего, с окровавленной мордой лежащего на полу. Блуд для верности располосовал ему ножом шею, потом сделал Добрыне знак молчать. С верхнего жила не слышалось ни звука. Только ветер шелестел листьями. Лестницы туда не было.

Блуд замер, размышляя. Внезапно Добрыня ощутил, что кто-то рассматривает его. Этот кто-то был опасен. Волосы на загривке у Медведя поднялись дыбом. Он посмотрел вверх – щели в настиле были достаточно широкими для глаза. Блуд проследил его взгляд, метнулся к светцу и загасил огонь. Тотчас на Добрыню в кромешной тьме упало нечто. Оно бешено рычало и было такое тяжелое, что Медведь не устоял. Отбиваться он мог только одной рукой, вторую прижало к туловищу и стискивало, будто клещами. Изо всех сил колошматя существо по морде, Добрыня понял, что оно крупнее его и сильнее. А кроме того, намного вонючее своих отпрысков. Когда весь воздух из груди выжало тисками, он вцепился в неохватную шею врага, сделал усилие и покатился вместе с ним к стенке жила. Ветки с треском проломились. Падая, Добрыня отсчитал головой четыре сука. При ударе о землю клещи разжались.

Медведь осознал себя стоящим враскоряку на мягком. Колени упирались в исполинское тулово бойника, а руки пытались стиснуть шею. Тут же он получил страшный удар в ухо, бросил затею с удушением и продолжил бить кулаками по голове. Увлекшись, не заметил, как оказался сброшенным на землю, а вонючий верзила, наоборот, уселся верхом ему на грудь. Хотя была ночь, он знал, что в глазах у него темным-темно. Вокруг раздавались крики, но он их почти не слышал. Соловейка держал мертвую хватку на его горле.

В то мгновение, которое Добрыня счел последним в жизни, он услышал хряпнувший звук. Лесной душегуб завалился. Затем среди воплей раздался голос Блуда:

– Теперь я ваш вожак! Меня слушаться!

Добрыня сел. В свете огня он увидел труп Соловейки с полуотрубленной головой. Даже ему это человеческое существо с башкой, как котел, сплюснутым носом и вывернутыми ноздрями показалось уродливым.

Блуд с мечом в руке наклонился к Медведю:

– Ты помог мне избавиться от отца и братьев. Я оставлю тебе жизнь.

Вслед за этим Добрыню оглушил удар дубины.