Доронин, наклонившись к Калошину, тихо сказал:
– По-моему, она совершенно измучилась этими воспоминаниями.
Но майор снова обратился к Анне Григорьевне, выводя ее из задумчивости:
– Ещё пара вопросов, и мы оставим вас в покое.
Она согласно кивнула, хотя было заметно, что весь разговор действительно чрезвычайно утомил ее, выбив совершенно из колеи привычного уже давно существования. Будто призраки прошлого потревожили ее душу.
– Анна Григорьевна, я не медик, но понимаю, что такие сложные операции, какие делали ваши коллеги, два человека провести не могут. Значит, были и другие участники этих экспериментов? Кто они, вы знаете? Почему не приглашали вас?
– Вы правы, другие были всегда. Из здешнего персонала не участвовал в этом никто. Берсенев всегда привозил их с собой – двоих, но разных. Я не видела одних и тех же никогда. Почему они так делали, не знаю.
– Что вы скажете про медсестру Кривец?
Женщина посмотрела Калошину прямо в глаза:
– Вы ведь не верите в то, что сказал вам Хижин? Он заблуждается в том, будто все думают, что она сбежала с любовником. Но, наверное, это и к лучшему. Ему так спокойнее. А она слишком много знала. Но умела, что называется «делать хорошую мину при плохой игре». Я думаю, что ее нет в живых. – Она сокрушенно покачала головой. – И еще: при всех своих замечательных талантах, Шнайдер меньше всего был психиатром. Но он умело это скрывал, как и всё остальное. Была в нем какая-то способность убеждать в том, что было выгодно ему. Он будто гипнотизировал своими словами. А лечением занимался Шаргин. Ну вот, выводы делайте сами.
Мужчины встали, учтиво попрощались и направились к главному корпусу. По дороге Калошин сказал Доронину, что немедленно отправляется в Энск, а ему поручает поговорить с мужем Кривец и ещё некоторыми ее сослуживцами. Сам же должен срочно доложить все Дубовику. Слишком серьезные сведения они получили сегодня в этой клинике.
– Похоже, Василий, это дело выходит за рамки нашей компетенции. Но здесь необходимо довести все до конца. Тебе доверяю собрать всю возможную информацию, какую удастся еще добыть. Кто сюда приедет – не знаю, но необходимо провести здесь опознания по фотографиям. Пусть Дубовик с прокурором решают.
Уже у крыльца они спешно попрощались с Хижиным и, сев в машину, уехали.
Глава 20.
Был уже поздний вечер, когда машина Калошина пересекла городскую черту. Но он не удивился, застав Дубовика в своем кабинете. Тот печатал что-то на стареньком «Ремингтоне», причем делал это дольно проворно. Увидев Калошина, даже не удивился, лишь, хитро улыбнувшись, спросил:
– Накопал-таки?
– Ты, Андрей Ефимович, носом чувствуешь?
– И им тоже. – Он прокрутил с треском валик машинки и вынул отпечатанный лист из каретки. Потянулся, зевнул и, вытянув из портсигара папиросу, повернулся всем телом к Калошину:
– Со мной здесь, Геннадий Евсеевич, провели интереснейший экскурс в науку. Наш эксперт из ученых мужей оказался весьма словоохотливым, да еще при этом и психологом. Многое он мне поведал о наших фигурантах. Каретников для нас пока закрытая, но любопытная личность. У меня к нему теперь масса вопросов. Сам я его еще не видел, но что-то мне в нем уже не нравится. Надо бы нам побыстрее определяться с подозреваемыми. Четыре дня толчем воду в ступе. Гулько ничего не нашел интересного на пресс-папье. Там только отдельные слова, похожие на конечную часть письма. На чемоданчике Чижова с инструментами полно отпечатков, но все принадлежат хозяину. Тот, кто брал его, тщательно протер всю поверхность. Эксперт обнаружил следы спирта. Отпечаток голой ступни довольно размытый. Но когда появятся подозреваемые, попробуем его идентифицировать. Прокурор рвет и мечет. Даже Мелюков побывал здесь, этакий огнедышащий дракон – заволновалась партийная верхушка. Мешаться теперь будут. Но одна польза от них все же есть – держат журналистов на расстоянии от нас, хотя бы ради себя. Ну, теперь давай выкладывай, что там у тебя? Глаза горят, руки ходуном ходят. Волнуешься? – Он протянул Калошину папиросу, прикурив ее от своей, добавил: – Для успокоения.
Выслушав подробный доклад майора, Дубовик буквально преобразился. Он возбужденно потер руки, прихлопнул:
– Слушай, друг Калошин, что у нас с тобой получается! – Взяв чистый лист бумаги, он жестом подозвал поближе майора и стал размашисто писать фамилии, соединяя их стрелками:
– Шнайдер, Берсенев, Шаргин делают операции во время войны. Шнайдер умирает, но есть некто, кто приезжал к нему в то же время, но участия в экспериментах, в то время, похоже, не принимал. Потом этот некто через десять лет появляется, и Шаргин с Берсеневым снова оперируют, надо полагать, что теперь уже под его руководством. Как там Шнайдер сказал: «Я умру, но я вернусь», по всей вероятности, имея в виду своего приемника. Найти этого человека наша первоочередная задача. Дальше. Полежаев получает от Каретникова некое предложение, на которое отвечает отказом. Но перед этим он встречается с Шаргиным и узнает от него нечто, что его настораживает. Через некоторое время погибает Шаргин, и Полежаев, безусловно, связывает эту смерть с тем, что передал ему Шаргин. При чем здесь Каретников? – Дубовик вопросительно посмотрел на Калошина, тот решил высказать свое предположение:
– А может быть, Каретников – это отдельная история? И ничего общего со смертью Полежаева не имеет?
– И такое возможно. Но Чижов… Этот-то напрямую связан с Шаргиным. И если допустить, что Шаргин сообщил Полежаеву некие сведения об этом «фрукте», то Чижова уже можно привязать к этим событиям. Будем делать у него обыск. Орудие преступления принадлежит ему, и вся история с кражей инструментов может быть изощренной выдумкой. Незнакомца из клиники он тоже видел, когда тот заходил к нему в палату. Согласен?
– Но у нас есть ещё одно лицо, которое необходимо найти – некто Туров, второй оперируемый, – добавил Калошин. – Необходимо составить его фоторобот, ведь в клинике его видели многие. Этим займется Доронин.
– Так-так-так! Верно! Ты сказал – тебе и карты в руки. Фотографии Полежаева и Каретникова у нас уже есть. Дождемся Моршанского, он должен привезти все материалы из архива, тогда и проведем опознание. Сейчас, думаю, пора отдыхать.
Калошин полистал записную книжку, в которую заносил все необходимые сведения и, жирно подчеркнув какую-то запись, обратился к собеседнику:
– Андрей Ефимович, попроси своих ребят разыскать один любопытный журнал. Возможно, что его удалили из подшивки намеренно. – Он показал название и номер исчезнувшего журнала.
Дубовик одобрительно посмотрел на майора:
– С тобой легко работать. Думаю, что это дело мы закончим вместе. В нашей системе, сам знаешь, после реорганизации людей поубавилось. Так что, нелегко тебе будет от меня отделаться, – шутливо погрозил пальцем. – Жду тебя утром.
Ранний звонок телефона разбудил Калошина. Он схватил трубку и раздраженно произнес:
– Слушаю! – На другом конце провода раздался немного резковатый голос Дубовика:
– Извини, Геннадий Евсеевич, что звоню в такую рань, но дело наше с тобой не терпит отлагательств. Пришла спецпочта. Жду тебя. – Ничего больше не объясняя, отключился.
Калошин, как всегда, по-военному, быстро собрался и через двадцать минут был в отделе. Дубовик пил горячий чай, вкусно пахнущий травами. Громко прихлёбывая, показал стакан:
– Вот, дежурный заварил по какому-то своему рецепту. Цвет какой! А вкус!.. М-м-м!.. И здорово бодрит. Рекомендую. – Сам же, отставив почти пустой стакан, закурил. Показал глазами на лежащий на столе Калошина пакет: – Изучай. – Придвинув поближе «Ремингтон», стал что-то быстро отстукивать, прищуриваясь от сизого дыма торчащей в уголке губ папиросы.
Калошин, налив чаю, раскрыл пакет, вынул несколько листов и углубился в чтение. В документах были личные дела Каретникова и Полежаева, а также стенограмма допроса Пасюк А.А. – одного из бывших сослуживцев Шнайдера, прочитав которую, Калошин понял, почему его так спешно поднял с постели Дубовик. В ней содержались сведения, в корне расходящиеся с рассказом об этом человеке санитарки Песковой. По словам допрошенного врача Шнайдер имел семью, но она осталась на оккупированной территории Украины, где до войны в одной из неврологических лечебниц он практиковал, причем считался великолепным специалистом в области психиатрии, почему и был переведен сначала в Москву, а потом и в К***. Поскольку заведующий местной клиникой Хейфиц – как и говорила Пескова – был арестован, то на его место направили Шнайдера. Необходимость этого назначения состояла в том, что в данной клинике на излечении в тот момент находилась некая высокопоставленная личность из высших эшелонов власти. Шаргин же, временно замещающий Хейфица, был слишком молод и не имел практики. Семья Шнайдера, как предполагалось, должна была присоединиться позже, но, к сожалению, война внесла свои коррективы. Доктор, не смотря на наступление немцев под Москвой, все же отправился к месту новой службы, чтобы участвовать, как и было сказано ранее, в эвакуации больных. Больше Пасюк не встречался со Шнайдером, и о его судьбе ему в тот момент ничего не было известно. Но после войны он случайно разговорился с одним чиновником из отдела Здравоохранения, так вот тот рассказал, что Шнайдера разыскивала жена, но к тому времени, доктор уже скончался, о чем ей и сообщили. Однако узнав о причине смерти, она написала, что ее муж был абсолютно здоровым человеком, и если чем и страдал, так только ожирением. Пасюк подтвердил, что, действительно, Шнайдер отличался «большими формами при невысоком росте», но война многих меняла до неузнаваемости и болезнями награждала сполна. Чиновник же только посетовал, что сожалеет о смерти такого прекрасного специалиста.
Калошин, почувствовав на себе пристальный взгляд Дубовика, сказал:
– Почему-то я не удивлен. Наоборот, начинают заполняться пустые клетки нашего кроссворда. Даже как-то спокойнее становится. Вопрос у меня к тебе один: как ты так быстро определился со Шнайдером. Я ведь только вчера вечером тебе про него рассказал.
Дубовик снял очки, потер переносицу, хитро улыбнулся:
– Работа у нас такая. Ты только с Дорониным за порог, я сразу позвонил своим в Москву, попросил все узнать об этой клинике и ее руководстве. Фотографии получишь прямо там. Ну, ты уже понял, что тебе придется вернуться и продолжить с Дорониным дела в К***? Я здесь займусь Каретниковым и Чижовым. Кстати, утром я звонил Доронину, приказал взять под охрану Пескову. Она единственный человек, который может опознать нашего незнакомца. Какова его роль во всем этом деле, нам пока не ясно, поэтому не сводите с женщины глаз.
Калошин покивал головой. Допив с удовольствием вкусный чай, стал собирать папку с бумагами.
В этот момент в кабинет буквально ворвался, громко хлопнув дверью, высокий мужчина с респектабельной внешностью. Одет он был в прекрасно пошитый костюм песочного цвета. Всё, начиная с яркого галстука, треугольника платка, торчащего из нагрудного кармана, аккуратно стриженных седоватых волос и запаха хорошего одеколона, выдавало в нем принадлежность к высоким чинам партийного аппарата. От него исходило почти осязаемое чувство самоуверенности. Дубовик и Калошин при его появлении заметно подобрались и посерьезнели.
Мелюков, а это был именно он, сердито кивнул на приветствие офицеров, с шумом развернул стул и, вальяжно усевшись на него, закинув ногу на ногу, спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Что скажете? Как идет работа? Есть новости? Можете чем-нибудь порадовать? – он буквально засыпал оперативников вопросами, но при этом смотрел на носки своих дорогих туфель. Дубовика это страшно разозлило. Он, едва сдерживая себя и чеканя каждое слово, жестко произнес:
– Говорю: работа идет, новостей пока нет, радовать нечем. Все, что нам удалось узнать, я, если помните, рассказал вам вчера вечером. С того часа прошло не так много времени – всего лишь ночь. Если вас успокоит, скажу: мы не спали. – Калошин мысленно отдал честь этим словам Дубовика. И странное дело: почувствовав в голосе офицера металл, Мелюков заметно смягчился – пусть Комитет и был подведомственен Партии, но все же статус военного человека в лице Дубовика несколько принижал амбициозность Мелюкова, никогда не носившего на своих плечах погоны. Он, подрастерявши пыл, успокоенно сказал:
– Отец убитого паренька ходит постоянно, жалуется, что вы не работаете. Жена у него при смерти после гибели сына… Кстати, мой шофер, тоже интересуется.
Калошин удивленно посмотрел на Мелюкова:
– А этот-то каким боком?
– Он жениться собрался на тетке убитой девушки. Вот она через него и справляется, – пояснил тот.
– А-а-а… Ясно. Ну, объясните им все как есть.
– Без подробностей, – подчеркнул Дубовик.
Глава 21.
Тем же вечером Калошин был уже в К*** и, уютно устроившись на диванчике в каморке дежурной комнаты, слушал бодрую речь Доронина. Тот подробно докладывал обо всем, что ему удалось узнать за прошедший день. Из его рассказа выходило, что муж медсестры Кривец действительно свято поверил в бегство своей жены от нелюбимого мужа. Доронин описал его, как совершенно инфантильного, слабого мужчину, хотя внешне тот выглядел спортивным здоровяком. Во всяком случае, сочувствия у Василия он не вызвал никакого, тем более, что о своей жене отзывался при дочери не просто нелестно, а бранно. Девочка при этих словах вздрагивала и смотрела испуганно, то на отца, то на Доронина. В конце концов, Василий просто сбежал, напоследок громко хлопнув дверью. Вопрос с этой семьей был закрыт раз и навсегда.
А вот сегодня утром, когда Доронин вернулся в клинику, чтобы забрать под свое крыло санитарку Пескову, а также еще раз побеседовать с Хижиным в надежде, что тот вспомнит что-нибудь важное, его жена, угощая Василия завтраком, как бы между прочим вспомнила, что много лет назад, когда они с мужем только приехали сюда, в один из дней к ней обратилась некая женщина, представившись женой Шнайдера. По каким-то причинам никого из медперсонала рядом не было, но женщина просила только проводить ее на кладбище, и встречи ни с кем не требовала. Хижина выполнила ее просьбу, сторож кладбища проводил их к месту захоронения доктора, там женщина положила на низкий холмик цветы и молча, не прощаясь ни с кем, ушла.
Калошин заинтересованно спросил:
– Слушай, Василий, а про фотографию на могиле она ничего не говорила?
– Да вроде бы нет… А что, это важно?
– Об этом потом. Продолжай. – Калошин покрутился, усаживаясь поудобнее – езда в стареньком ГАЗике на твердом сиденье утомила его, ныла спина, но ложиться было еще рано. Необходимо было решить все вопросы с устройством Песковой – в данное время она находилась в доме начальника местной милиции Муравейчика, под присмотром его жены. Но Калошин считал это не совсем надежным убежищем для столь ценного свидетеля.
Доронин добавил еще, что могила, по словам Хижиной, была убрана, и на ней стояли свежие цветы в простой железной банке. Женщина обратила на это внимание, потому что о родных покойного в этом городе ничего не было известно.
Калошин опять перебил парня:
– Ну, это, скорее всего, наша Пескова ухаживала за его могилой. Ничего, спросим.
Доронин согласно кивнул:
– Я тоже сразу так подумал, но промолчал.
– Это все? – Калошин встал, собираясь идти, но Василий остановил его:
– Есть еще кое-что интересное: Хижин все-таки вспомнил, что незадолго до гибели Шаргина, он застал однажды его читающим какой-то журнал, похоже, немецкий, потому что рядом лежал словарь, и Шаргин, заглядывая в него, переписывал что-то из этого журнала. Был он при этом настолько возбужден, что даже не сразу заметил, вошедшего в кабинет, Хижина.
Калошин при этих словах соскочил с дивана так резво, что боль мгновенно ударила по пояснице. Он поморщился, но возбуждение его было так велико, что сама боль уже не имела никакого значения. Хлопнув себя с силой по коленям, майор буквально преобразился:
– Ай да Хижин! Ай да молодец! Ну, умница, что скажешь! Вот теперь Василий, как только мы найдем пропавший экземпляр журнала, проставим еще одно слово в нашем кроссворде. И кто знает, не окажется ли оно ключевым! – Калошин, говоря это, не столько верил своим словам, сколько руководствовался интуицией. Но если бы в тот момент он мог знать, что именно этот исчезнувший экземпляр поставит жирную точку в их трудном деле, он сам ринулся бы на его поиски. А пока следовало идти намеченным путем.
Анна Григорьевна, увидев на пороге оперативников, бросилась им навстречу с упреками:
– Почему меня прячут, будьте добры, ответьте мне? – она заглянула прямо в лицо Калошину. – Вы что, знаете уже кто тот человек? Он и в самом деле так опасен?
Майор положил свою большую руку на худенькое плечо:
– Давайте, мы пройдем в комнату с разрешения хозяев и там спокойно побеседуем. – Он легонько подтолкнул ее к дверному проему, ведущему вглубь квартиры. Сам Муравейчик с женой встретили гостей в комнате. Хозяйка, веселая тараторка, сразу взялась выставлять на большой круглый стол разносолы, приглашая всех к ужину. Калошин передал ей свой сверток с гостинцами, которые тут же заняли свое место на хлебосольном столе.
После ужина хозяева оставили гостей одних, сами же отправились прогуляться перед сном. Калошин предложил Анне Григорьевне сесть рядом с ним на диване, успокаивающе погладив ее сцепленные в замок сухие пальцы. Как можно спокойнее объяснил все, что она должна была знать о деле, в котором невольно стала свидетелем. Она слушала молча, и лишь кивала согласно головой.
– У меня к вам есть еще вопрос, – майор придвинулся к ней поближе, заглянул в бледное лицо женщины: – Вы ухаживаете за могилой Шнайдера?
Анна Григорьевна подняла на него сухие выцветшие глаза:
– Вы все знаете… Хотя, чему я удивляюсь – это ваша работа. Но почему вы об этом спрашиваете? Разве я делаю что-то дурное? Да, я часто бываю там. Могилы усопших не должны зарастать бурьяном. Иначе зарастет и память.
Калошин улыбнулся:
– Да вы философ, Анна Григорьевна! Только я по другой причине этим интересуюсь. Фотография на памятнике у доктора есть? – и немного напрягся в ожидании ответа. Но она спокойно произнесла:
– Нет. И никогда не было. Он не фотографировался, а когда умер, в его личных вещах мы ничего не нашли. Паспорт, видимо, сдали. Я этим не интересовалась. – И тут же возбужденно тронула майора за руку: – Но на могиле очень хорошая надпись, вы не думайте, я ее обновляю постоянно, – и вдруг будто споткнулась, видимо вспомнив, в связи с чем оперативники интересовались Шнайдером. – Извините. Это ведь не имеет для вас значения, – закончила с грустью.
– Согласитесь, что у каждого из нас в этом деле свой интерес. Мы вас ни в чем не обвиняем и не осуждаем. Тем более, что еще не все ясно. А теперь ответьте мне еще на один вопрос: почему вы решили, что у доктора не было семьи?
Женщина растерянно посмотрела сначала на Калошина, потом перевела взгляд на Доронина, как бы ожидая подтверждения вопроса:
– Разве это не так?
– Анна Григорьевна, давайте вы будете пока отвечать на наши вопросы, – немного раздраженно остановил ее Калошин.
– Хорошо. Извините. – В голосе ее появилась сухость, как будто кто-то обрезал нить взаимопонимания. Майор сразу это почувствовал и постарался вернуть своему голосу добродушие. Женщина вроде бы приняла условия игры, но напряженность осталась.
Когда Калошин повторил свой вопрос, она спокойно ответила:
– Он сказал об этом сам сразу по приезде. Больше этот вопрос никогда не поднимался.
– Как он вообще выглядел: высоким был, худым, толстым, лысым? – и опять напряжение в ожидании ответа.
Анна Григорьевна заметно смутилась:
– Мне как-то неудобно описывать мужчину, но постараюсь. Он был такой… Среднего роста. Не худой, но полнотой не страдал. Такая подтянутая, атлетическая фигура. – Едва заметно покраснев, добавила: – Он был красив. И даже возраст не испортил его привлекательности. Это был мужчина в полном смысле этого слова, – она ещё больше зарделась.
Калошин с удивлением увидел, как яркий румянец заливает ее лицо и шею, и, мысленно стукнув себя по лбу, спросил, как прыгнул в холодную воду:
– Вы были любовниками?
К его удивлению, что не скажешь про Доронина, который буквально открыл рот, не ожидая такой смелости от начальника, Анна Григорьевна с каким-то достоинством, что очень ее преобразило, сказала:
– Да. Но любила его я, он же только позволял мне его любить, но мне и этого было достаточно. – Она посмотрела прямо в глаза Калошину: – Я ни о чем не жалею.
Калошину до боли стало жаль эту женщину, и он решил ничего не говорить ей о том, что ЕЕ Шнайдер не был тем, кем себя представил. Дождавшись возвращения хозяев, оперативники засобирались уходить, договорившись с Муравейчиком о том, что он должен будет утром привести Пескову для опознания фотографий. И уже через полчаса каморка в дежурной части местного отделения милиции огласилась дружным богатырским храпом.
Утром дежурным положил перед ними пакет, присланный из районного отдела Здравоохранения. Калошин торопливо распечатал его, выложил на стол личные дела докторов. Первым он раскрыл дело Шаргина:
– Да, вполне симпатичный мужчина. Но – «холост», написано его рукой. Родителей нет, детдомовский. Да-а… Оплакивать некому. Вот потому-то особо и разбираться с его смертью не стали. Была бы мать или жена, могли бы хоть что-то ему посоветовать в трудной ситуации. А то, что он в нее попал, я не сомневаюсь. Только вот пошел он не к нам, а к Полежаеву, чем погубил не только себя. И чего ему было не жениться? – еще раз вглядевшись в фотографию, закрыл папку. – Ну-с, дорогой товарищ Шнайдер, что вы для нас приготовили? – Калошин перевернул серую обложку и замер. Лицо его заметно побледнело, на лбу проступила испарина. Доронин глядел на начальника ничего не понимающим взглядом, потом осторожно спросил:
– Товарищ майор, что с вами? – и несмело тронул его за плечо.
Калошин медленно поднял голову – его взгляд поразил Доронина. Было в нем пугающее, знакомое с войны чувство ненависти и боли.
– Немедленно едем к Песковой, немедленно! – Калошин схватил бумаги со стола и первым бросился к выходу. Доронин едва поспевал за ним, но спрашивать о причине волнения не стал, знал, что майор все скажет сам, когда сочтет нужным. Отъехать не успели – Муравейчик с Песковой сами направлялись в отделение. Калошин подскочил к Анне Григорьевне и, вынув трясущейся рукой лист с фотографией Шнайдера, хрипло спросил:
– Посмотрите, это он? Он? Да? – Пескова испуганно посмотрела на взволнованного майора, перевела взгляд на фотографию и едва слышно прошептала:
– Да, это он. Доктор Шнайдер.
Калошин, шумно выдохнув, оттянул Доронина в сторону от ничего не понимающих Муравейчика и Песковой.
– Я срочно возвращаюсь в Энск, ты же проведешь здесь опознания по всей форме, и чем больше людей увидят фотографии наших фигурантов, тем больше у нас шансов узнать ещё какие-нибудь подробности. Все. – Он похлопал Василия ободряюще по груди и, поймав на себе его вопросительный взгляд, добавил очень тихо: – Знаю я его, понимаешь? Он враг! – и приложил палец к губам.
Доронин ошарашено посмотрел на Калошина, потом обидчиво добавил:
– Могли бы и не предупреждать!
– Ладно, не сердись. – Опять хлопнул лейтенанта по плечу, резко развернулся, и, уже из машины махнув прощально всем рукой, уехал.
Глава 22.
Появление Калошина в неурочное время вызвало у Дубовика полнейшее недоумение. Он ждал Моршанского, который с минуты на минуту должен был приехать из Москвы. Проведенный накануне обыск у Чижова ничего не дал, где был и чем занимался в ночи убийства, никто толком не знал. Сестра с детьми жила в отдельной комнате в коммуналке, сам же Чижов за неимением семьи ютился в небольшой комнатке возле выхода, бывшей когда-то чуланом. К сестре же он заходил только столоваться, да иной раз приглядеть за племянниками в отсутствие сестры. Очень часто братец напивался до бесчувствия, и в такие дни она даже не заглядывала к нему до той поры, пока он сам не выползал с виноватым видом и трясущимися руками. Она его по-своему жалела, но посвящать себя проблемам брата не могла – одна поднимала двоих малолетних детей. К жене в Москву он ездил не часто, только когда имел какую-нибудь наличность, что при его жизненном укладе случалось крайне редко. Сам Чижов был до крайности удивлен и возмущен проведению у него обыска. Стуча кулаком в грудь, доказывал, что ни о каком убийстве не знает, и совершить его просто не мог, при этом показывая свои трясущиеся руки. Дубовик в глубине души понимал, что тот прав, но отступать так просто не собирался. До сей поры совершенно не понятной была кража его инструмента, а уж исчезновение сантехнического тросика и вовсе перевешивало все аргументы, приводимые в свою пользу Чижовым, тем более, что сплетенный им же, по просьбе Калошина, аналогичный экземпляр абсолютно точно ложился на раны убитых. Кроме того, слепок голой стопы с берега озера при сравнении совпадал со стопой Чижова. А это уже было неоспоримое доказательство того, что в ночь смерти Полежаева и молодых людей, он там был. Хотя и это, трясущийся от страха и похмелья, сантехник яростно оспаривал, говоря, что его подставили, потому что он боится воды, и даже в пьяном виде никогда просто так даже ног не замочит. Но, несмотря на столь яростное сопротивление Чижова, его пришлось задержать. Да и спокойнее было самому Дубовику, потому что, если Полежаева убил действительно Чижов, то и его самого могли убрать, так как он, похоже, был просто исполнителем. И если с Чижовым Дубовик мог разговаривать с позиции силы и права, данного ему властью, то с Каретниковым выходило едва ли не наоборот. Он, едва войдя в кабинет, стал активно сопротивлятся, а порой даже наступать, требуя юридической аргументации вопросов, которые к нему, по его твердому убеждению, не имели никакого отношения. Дубовик, имевший немалый опыт работы с подозреваемыми, чувствовал, что такое поведение Каретникова объяснялось скорее страхом, чем амбициями, которых у него было в избытке. Вообще, этот человек весь состоял из противоречий. Стараясь скрывать свой страх, он, напротив, в некоторые моменты буквально оголял свою сущность, но тут же умело брал себя в руки и представал совершенно в другом свете. Снимая одну маску, он тут же надевал на себя другую. Майору же он напоминал ящерицу, которая постоянно оставляла у него в руках свой хвост и, скрываясь, отращивала новый. Но, на удивление, к известию о проведении обыска у него Каретников отнесся совершенно спокойно, даже с улыбкой, хотя Дубовику она показалась несколько издевательской. В какой-то момент он даже разозлился на себя за то, что позволил этому человеку взять верх в их незримой дуэли, но виду не подал. В тот момент, когда приехал Калошин, Каретников сидел в коридоре, также как и Дубовик, ожидая приезда Моршанского. Он внимательно посмотрел на прошедшего мимо него возбужденного майора, который едва лишь кивнул на приветствие сидевшего, и какая-то тайная мысль вызвала крайнюю озабоченность на его лице.
Калошин, войдя в кабинет, сразу же бросил на стол перед Дубовиком папку с личным делом Шнайдера и, накрыв ее большой ладонью, с ожесточением произнес:
– Вот этот человек мне знаком!
Дубовик с силой вытянул из-под его руки дело и вслух прочитал фамилию на сером картоне.
– Выпьешь? У меня коньяк. – При этом он не спеша достал стаканы и початую бутылку «Арарата». Калошин почувствовал некоторое раздражение от показного спокойствия майора, но тут же взял себя в руки, понимая, что подобные чувства не могут быть помощниками в их деле. Коньяк выпил залпом стоя у стола. Шумно выдохнув, сел поближе к Дубовику и спросил с напускной строгостью:
– Воронцова моего куда дел?
Дубовик усмехнулся:
– Успокоился? Вот и хорошо. Воронцов твой при деле – опрашивает всех знакомых и сослуживцев Чижова, пока тот отдыхает в камере. Копает твой опер, одним словом. Удовлетворен? Ну, а теперь очередь за тобой.
Калошин коротко хохотнул:
– Ну и хитрый же ты, майор!
– Да нет, тут дело в другом, и тебе это не меньше меня известно. Ты забежал взмыленный, будто черт за тобой гнался. Стал бы рассказывать сразу – получилось бы сумбурно. Теперь кровушка успокоилась, мысли пришли в порядок, вот и вещай свою историю. Мне ведь тоже не терпится ее узнать, – при этих словах он подошел к двери, открыв её, выглянул в коридор: – Моршанский должен появиться, его приезд теперь кстати. Он может тоже кое-что прояснить.
– Так рассказывать, или будем ждать следователя? – немного раздраженно спросил Калошин.
– Давай-давай, излагай. – Дубовик подошел к окну, присел на подоконник и закурил. Калошин тоже достал портсигар. Дунул в мундштук папиросы, постучал ею об крышку серебристой коробочки, но прикуривать не стал, а так и крутил между пальцами, пока говорил:
– Мы здесь, Андрей Ефимович, в самом начале войны помогали работникам НКВД выявлять диверсантов, сам знаешь, как это было. – Тот согласно кивнул. – Так вот, однажды нам поступило сообщение, что в нашем районе произвела высадку одна диверсионная группа для переброски в Москву какого-то очень важного лица. Предполагалось, что некоторое время они могут базироваться в городе, у какого-то агента на квартире, дожидаясь удобного случая. Приказано было всем участковым и нам, в том числе, проверить все возможные места их обитания. Мы, как через сито, просеивали дома и квартиры. И не зря – нашли-таки диверсантов. Одного пристрелили при попытке к бегству, двоих доставили в отделение. Так вот тем самым важным лицом был этот самый Шнайдер, то есть, как теперь стало ясно, он имел другое имя; тогда, кстати, не смогли добиться ни от него, ни от его сопровождающего, ничего. Документов при них не было. Лже-Шнайдер этот был, надо сказать, весьма примечательной личностью. Было в нем что-то байроновское и, в то же время, цинично-дьявольское, но поданное с истинной аристократичностью. Да-а, можно понять Пескову – такой, кого хочешь, укачает, последние мозги вытрясет. – Увидев насмешливую улыбку Дубовика, сказал: – Зря улыбаешься, он хоть и враг, но отдаю должное его обаянию. – Но тот сразу парировал:
– Вот-вот, потому-то ему все и удалось. Продолжай.
– Так вот, пришло распоряжение срочно отправить обоих в Москву. К тому времени немцы уже подходили к нашему городу. Тут же снарядили сопровождение из нескольких служащих НКВД, везли их на двух машинах, чтобы они не могли общаться. После их отъезда вскоре началась бомбежка, и все уехавшие, как думали тогда, погибли. Во всяком случае, подобраться к тем машинам уже не представилось возможным. Но, значит, один все-таки точно спасся. Но его задело при бомбёжке – Пескова сказала, что Шнайдер имел ранение в легкое.