– Я сразу сказал дежурному, что Костя в командировке, – обернулся к Калошину Доронин, – Правильно? Подумал, что все равно ведь придется в К*** ехать. – Чувствовалось, что Василий побаивался за принятое самостоятельно решение, но майор его успокоил:
– Правильно, лейтенант, правильно. Пусть едет. Народу здесь пока достаточно.
***
Возле последнего дома на улице Озерной их поджидала худая высокая женщина с бледным лицом и трясущимися руками. Она поздоровалась с мужчинами и, махнув рукой на свой дом, сказала:
– Девушки там. Я дала им валерьянки. Пусть немного придут в себя. Правильно?
– Да, да, конечно! – Калошин успокаивающе дотронулся до руки женщины. –Вам бы тоже неплохо что-нибудь выпить. И девушек пока никуда не отпускайте. Скажите, как нам проехать на озеро?
– Ваши ребята на мотоцикле туда уехали, мой муж вызвался их проводить. А вот на машине не проедете. Да здесь недалеко. Я вам покажу тропинку. По ней и выйдете прямо к озеру. – Она пошла вперед. Мужчины двинулись за ней.
На поляне бестолково суетились двое молодых ребят в милицейской форме. Возле потухшего костра на бревнышке сидел угрюмого вида мужик, курил самосад и глухо покашливал. Возле него неподалеку, обхватив себя за голову скрещенными руками, на корточках сидел молодой крепкий парень. Он тихонько постанывал и при этом раскачивался взад-вперед. Калошин кивнул Гулько:
– Валерий Иванович, займись парнем. Он, видимо, не в себе. Накапай ему чего-нибудь, что ли. НЗ с собой? – и похлопал себя по внутреннему карману на груди. Оперативники частенько держали там во фляжках на всякий случай спирт, – привычка эта осталась с войны и не раз спасала в трудную минуту, особенно когда приходилось иметь дело со смертью. – Нам надо будет еще допросить его, он, по-видимому, из этих ребят, – и махнул рукой на палатку.
Гулько направился к Петру, оперативники же пошли к камышам, куда указал им один из милиционеров. Второй стоял за палаткой, видно было, что он с трудом владеет собой – лицо его было землисто-серое, и временами он наклонялся к земле, скрученный очередным приступом тошноты. Калошин посмотрел на него снисходительно и обратился к сержанту, который шел вместе с оперативниками к камышам:
– Ты-то, как? Помощи от тебя ждать, или тоже? – он кивнул в сторону страдающего парня.
– Да нет, товарищ майор, у меня с этим все нормально, хотя картина ужасающая, – начал было он, но Калошин уже шагнул в просвет между камышами и, как будто споткнувшись, резко остановился. В какой-то миг ему показалось, что наступила вдруг темнота, горло сдавило от вида представшей глазам картины. Сзади на него налетел Доронин, и майор услышал, как тот чертыхнулся: тоненькая фигурка лежала на траве, ноги ее в маленьких, почти детских ботиночках, доставали до кромки воды, и старенькие шаровары промокли почти до колен от плескающихся небольших волн. Если бы не страшная рана на тоненькой шейке девчушки, и не залитая кровью трава… Казалось, будто сломанная кукла за ненадобностью была выброшена на берег, сломанная навсегда, навечно. Грудь майора сдавила боль – ма ждала такая же молоденькая дочка, и она вдруг могла стать жертвой чудовища, сломавшего еще не успевшую начаться жизнь. Доронин тоже был очень бледен – не каждый день увидишь такое. И хоть не раз встречали эти мужчины на своем пути смерть, но такой неправдоподобной видеть еще не приходилось. В основном были застреленные, зарезанные урки, иногда женщины, забитые до смерти своими мужьями по пьянке, от ревности или от безысходности послевоенного бытия, особенно, если фронтовики возвращались инвалидами физическими, и многие из них от этого становилисьморально сломанными. Или же лезли сами в петлю. Но то, что видели сейчас здоровые мужики, выбивало из колеи и лишало сил. Но работа есть работа, и надо брать себя в руки и делать свое дело, чтобы найти эту мразь.
– Сержант, – Калошин повернулся к милиционеру, – кто еще? Где?
Парень молча показал на заросли камышей, растущих дальше метрах в двух от того места, где стояли оперативники.
Картина, представшая их глазам, была столь же шокирующей и безобразной в своей жестокости, как и увиденная прежде. Так же невыносимо больно было смотреть на распростертое тело молодого человека. Лежал он лицом вниз, но было сразу понятно, что его горло перерезано таким же образом, что и у девушки.
Подошел Гулько. Наклонился к телу юноши, тяжело вздохнул:
– Ну, Евсеич, думаю, ты сам понимаешь – раны аналогичны вчерашним у собаки. Чем разрезано – пока не скажу. Вчерашние мои попытки что-то определить, не увенчались успехом. Может быть, с медициной вместе сможем ответить на этот вопрос. Кровищи здесь не меряно, как и у девушки. Да, бедные дети! И за что же их так? Зверство какое-то! Посмотрим, что у нас со следами, – Гулько принялся за свою работу, достал фотоаппарат и, поворачивая его и так, и эдак, защелкал кнопками.
– Как там этот парнишка? С ним все в порядке? Поговорить можно? – задавая вопросы, Калошин тоже внимательно рассматривал траву возле тела убитого, пытаясь увидеть хоть какой-то след злодея. Возле собаки им найти ничего не удалось, но внутренне все надеялись на то, что хоть какой-нибудь следок да проявится.
– Попробуй, Евсеич! Но слишком уж он потрясен, все повторяет, что скажет матери Олега -это видимо он, – Гулько посмотрел на обезображенный труп: – Да, о таком сказать сложно. Как я понял, женщина серьезно больна, и сын за ней ухаживал, больше, по-видимому, некому.
– Ладно, Валерий Иванович, работай. Тебе, Василий, протокол писать, а ты, товарищ сержант, отправляйся на Озерную за понятым – один у нас уже есть, – Калошин кивнул на угрюмого мужика. – И не вздумай привести сюда женщину, сам понимаешь, такая картинка, – направился к палатке. Проходя мимо трупа девчушки, присел и зачем-то провел рукой по ее слипшимся от крови светлым волосам. Понимал, что нельзя раскисать, но и знал точно, что еще много раз будет вспоминать это бледное, обескровленное худенькое личико. Тут он обратил внимание на пальцы девушки – подушечки были как бы разрезаны. Отметил для себя:«Сопротивлялась?» и, окликнув Гулько, спросил:
– Ты, Валерий Иванович, на пальцы девчонки обратил внимание? – услышал:
– Да, товарищ майор, соображения изложу. Но ты, наверное, и сам понял, что к чему? Ведь так?
– Похоже, что видела она своего палача в последний момент, пыталась сопротивляться, – Калошин с какой-то ожесточенностью рубанул воздух рукой: – Спать не буду, пока не поймаю эту сволочь! – и крупными шагами направился на поляну.
Издалека, среди деревьев заметил группу мужчин – приехал Сухарев со следователем Моршанским – толстеньким невысоким мужчиной. Тот страдал одышкой, и, видимо, вчерашнее возлияние давало о себе знать, потому-то шел не быстро, постоянно утирая огромным носовым платком потеющее беспрестанно лицо. С группой Калошина Моршанский работал часто, знал, что эти оперативники никогда не подведут, свое дело знают четко, и все равно любил лишний раз «вставить шпильку», как говорил о нем Калошин. Хотя это ничуть не мешало им выполнять свою работу на должном уровне. Если же случались промахи, Моршанский всеми силами старался большую долю вины переложить на оперативников, если же дело раскрывалось быстро, толстяк считал это почти своей заслугой. Но надо отдать должное Сухареву – своих «орлов» он в обиду не давал, Моршанского мог поставить на место. И прокурору Горячеву докладывал о делах всегда объективно:ребят не перехваливал, но и их заслуг не умалял. Нынешней осенью прокурор лежал в больнице с переломом ноги, поэтому не имел возможности постоянно контролировать работу подотчетного ему отделения милиции, что хоть немного развязывало руки оперативникам. Моршанский своего начальника боялся, и лишний раз старался к нему на глаза не лезть. Горячев знал обо всем, что происходит, но руководить в полной мере не мог по причине своей обездвиженности.
Сзади них бодро вышагивал судебный медик Карнаухов, постоянно натыкаясь на спину тяжело дышащего следователя, и пытаясь обойти того хоть с какой стороны, но при каждой такой попытке Моршанский как бы прибавлял шаг, хотя , впрочем, тут же терял удаль, поэтому их движение по тропинке напоминало некий танец, что при других обстоятельствах было бы , пожалуй, даже смешно.
Калошин пошел навстречу начальству. Сухарев, поздоровавшись с ним за руку, спросил:
– Ко вчерашнему отношение имеет? – тот, лишь пожав неопределенно плечами, стал докладывать по форме о происшествии, возвращаясь с пришедшими на место убийства.
Все трое были так же потрясены увиденным. Сухарев не стеснялся в выражениях. Моршанский лишь цокал языком и качал круглой головой с огромными залысинами. Кроме того, чувствовалось, что его мутит, хотя виду он старался не подавать. Карнаухов, больше других привыкший к виду любой смерти, хоть и был шокирован, не потерял присутствия духа и тут же присоединился к Гулько. Пока Моршанский задавал кое-какие вопросы сидящему на корточках возле тела парня криминалисту, Сухарев жестом отозвал Калошина в сторону:
– Геннадий Евсеевич, надо бы к профессору съездить, как думаешь? Предупредить его, и может быть даже охрану приставить? Ведь ты согласен, что все-таки злодей и там и тут один и тот же? Уж больно способ убийства странный. На моем веку такого не было здесь никогда. – дотронулся до руки майора, – Возьми Доронина и поезжайте сейчас же, потрясите профессора, постарайтесь все же узнать, что еще он вчера вам не сказал. Соседа допросите, а то как бы поздно не было. Съедят нас тогда, Евсеич, с потрохами. А мы здесь со всеми сами побеседуем. Все здесь закончим, и встретимся в отделе – выходной уж теперь пропал! – Сухарев досадливо махнул рукой.
Глава 7.
Екатерина Самсоновна встретила оперативников во дворе – развешивала для просушки одеяла.
– Лев Игнатьевич еще спит – вчера допоздна засиделся, все шуршал своими бумажками, топал туда-сюда. Завтрак уже дважды грела – не выходит. Вам-то он срочно понадобился, или подождете? Чаем вас напою,– говоря это, она приглашающим жестом показала на крыльцо.
– От чая не откажемся, – поднимаясь вслед за домработницей, сказал Калошин, – но будет лучше, если трапезу с нами разделит профессор. За столом и поговорить по душам можно.
– Ну, что ж, пойду, потревожу хозяина. Да и пора уже, в самом деле. Обед скоро, а он не завтракал, – с этими словами Екатерина Самсоновна отправилась в кабинет профессора. Вернулась быстро в крайней озабоченности:
– Ничего не понимаю – нет его там! – при этих словах Калошин почувствовал, как его, буквально, прошиб холодный пот. Постарался тут же себя успокоить:«Мог просто выйти», но сердце почему-то не унималось – возможно, последние события были тому причиной, и во всем уже виделось только плохое. Все же он попытался спросить, как можно спокойнее:
– И часто он вот так незаметно уходит из дому?
– Да что вы, никогда! У нас с ним так заведено: кто бы куда ни собрался – обязательно сказаться. У них так всегда велось в доме. Ну, не убежал же он через окно?! – видно было, что домработница встревожилась не на шутку.
Калошин легонько отодвинул Екатерину Самсоновну:
– Мы пройдем в комнату, осмотрим? – полувопросительно обратился он к ней.
–Да-да, конечно! Проходите, смотрите все, что вам надо. Где же он может быть? – всплескивая полными руками, все вопрошала женщина.
Комната находилась в относительном порядке, разбросаны были лишь листы бумаги, испещренные множеством формул и непонятных непосвященному графиков, чертежей и рисунков. Впрочем, рисунки были начертаны на полях, и представляли собой разные фигуры, скорее лирического характера, нежели относились хоть как-то к физике – видимо так профессор отвлекался от трудных своих физических задач. Доронин поднял один из листов:
– О, похоже, профессор имел талант не только в физике – рисунки вполне приличные, хоть я и не эксперт в этом деле, но чувствуется «набитая рука». – Василий протянул один из них Калошину, тот же в свою очередь показал Доронину на какой-то макет, стоящий на полке – напоминал он половину глобуса, изнутри заполненного какими-то извилистыми веревками. Доронину вид этой вещицы что-то смутно напоминал, но он отвлекся на рисунок, который поднял с пола Калошин:
– Василий, посмотри-ка сюда! Что видишь? – он протянул Доронину исписанный до половины лист с нарисованным ниже формул каким-то рисунком. Тот посмотрел внимательно и сказал:
– Да тут, Евсеич, вроде рука на веревочке держит куклу, как-то странно изогнутую, – пожал плечами- Вообще рисунок странный.
– Эта, как ты выразился, кукла называется марионеткой. И вертит ею хозяин, как хочет, вот и изгибает во всех направлениях руки-ноги, – и, увидев непонимающий все еще взгляд парня, постучал пальцем по листку, который тот положил на стол, – ты посмотри на другие листы и сравни. Василий наклонился над разбросанными бумагами, не совсем соображая, чего от него хочет начальник, а тот тем временем прохаживался по кабинету, заглядывая во все уголки. Подошел к распахнутому окну:
– Когда вы зашли в комнату, оно было открыто? – обратился он к домработнице.
– Так его еще и не закрывали, только если гроза. Профессор всегда любит прохладу в комнате. Зимой даже спит с раскрытой форточкой, умывается холодной водой – приучен так с детства, – Калошину понравилось, что говорит она о своем хозяине в настоящем времени. Он перегнулся через подоконник, но, не увидев там ничего, кроме едва примятой травы, вернулся к столу, где Доронин все рассматривал бумаги.
– Ну, что, понятно стало что-нибудь? – тот кивнул:
– Все рисунки раскиданы на полях, а этот в центре листа, и после него ничего уже нет, – посмотрел вопросительно на начальника: правильно ли понял?
– «Н и ч е г о н е т!» Вот в чем, как мне кажется, суть этого рисунка. Ведь Екатерина Самсоновна сказала, что он работал, значит после того, как он это нарисовал, работа больше не двигалась. Почему? Спать он, как видим, не ложился, диван аккуратно застлан. – Майор обернулся к домработнице:
– Он мог сам утром застелить постель? – получив отрицательный ответ, продолжил:
– Рисунки сделаны на полях, а этот как будто завершающий, ставящий точку под всей его работой. Вполне возможно, что профессор, работая, вдруг вспомнил что-то или услышал, и решил таким образом высказать свою догадку? Почему не позвонил? Номер свой я ему оставил,– взгляд Калошина непроизвольно упал на телефон, стоящий отдельно на узкой тумбочке, покрытой вышитой салфеткой, он подошел и поднял трубку. Телефон молчал. Майор опять обратился к женщине, стоящей тихо у дверей с каким-то обреченным видом:
– Как давно он не работает? – потряс трубкой Калошин.
– Да как же не работает! – Екатерина Самсоновна всплеснула руками, – Вчера днем хозяин с кем-то разговаривал, я хорошо слышала!
– О чем был разговор, не припомните?
– Да я особо не прислушивалась, говорил вроде бы о том, что должен куда-то пойти, но куда?. Нет, не помощник я вам в этом – не приучена слушать чужие разговоры. А если нечаянно и услышу, то тут же и забуду – ни к чему мне это. – Женщина горестно вздохнула, – Кабы знать, так я, может, и спросила бы его, куда он собрался.
– Да не казнитесь вы, просто постарайтесь припомнить все мелочи прошедшей недели, может быть, раньше было ещё что-то такое, на что вы обратили внимание, но сейчас забыли, – Калошин повернулся к Доронину:
– Сходи, Василий, глянь на провод во дворе, и посмотри, на месте ли машина. – Сам же взял со стола рисунок руки, раздумывая: изъять ли его, как улику, тогда нужны понятые, постановление следователя, или же оставить пока: если профессор удалился из дома по каким-то неведомым всем присутствующим причинам, что было весьма желательно, то изъятие рисунка оказалось бы совершенно не нужным. Если же произошло что-то из ряда вон выходящее, тогда здесь придется еще кое-что изымать, проверять.
Вернулся Доронин:
– Машина стоит в сарае, а вот с проводом непорядок – перерезан у входа в дом, – негромко сказал он, поглядывая на домработницу, как бы, не желая ее тревожить этим сообщением, но она услышала и еще больше разволновалась.
– Екатерина Самсоновна! Скажите еще одну вещь: двери вы на ночь в доме запираете? – та утвердительно закивала. – А утром они не были открыты? – теперь последовал отрицательный ответ. – Ну, что ж, я очень прошу вас, возьмите себя в руки, постарайтесь помочь нам. Выпейте успокоительного, отдохните. Ведь ничего неизвестно. То, что профессор никогда так не поступал, еще не значит, что не может сделать этого. – Калошин старался говорить мягко и убедительно, что, в конце – концов, возымело действие – женщина немного успокоилась и пошла на кухню. Калошин предупредил ее, чтобы она пока ничего не трогала в комнате до выяснения всех обстоятельств.
Оперативники отправились осмотреть двор и территорию возле дома. Ничего примечательного они там не нашли, только примятая трава неровной полосой шла к кустам, где в прошлый раз видела кого-то домработница. За кустами также не нашли ничего, достойного внимания, за забором простирались огороды с еще не выкопанным картофелем. Туда решили пройти попозже и осмотреть тропинки между участками.
– Черт! – в сердцах Калошин сплюнул. – Ну и как этот ученый муж удрал из дому. Улетел, что ли? Изобрел какую-нибудь хреновину и вылетел вон в окно, – едко пошутил он. – Пошли пока к соседу. – И они направились через дорогу.
Глава 8.
Ворота были по-прежнему заперты. Доронин, опершись о край забора, подпрыгнул, желая увидеть что-нибудь во дворе, но за забором не было даже собаки. Калошин досадливо крякнул, зная, что придется разыскивать, в конце – концов, этого неуловимого соседа, а это может занять много времени, его-то как раз у оперативников и не было – действовать надо было быстро, решительно, пока не случилось еще что-нибудь. Но только они повернулись, чтобы уйти, как увидели шагающего вдоль забора по направлению к ним высокого роста мужчину лет пятидесяти пяти, довольно спортивного вида. Приблизившись к оперативникам, он довольно благодушно обратился к ним:
– Позвольте спросить, молодые люди, кто вы и по какому поводу в гости ко мне, да еще через забор? – улыбнулся, но в голосе почувствовалось какое-то напряжение.
Оперативники спокойно достали и предъявили свои удостоверения. Прочитав, мужчина, внутренне подобравшись, что не укрылось от глаз оперативников, представился:
– К вашим услугам Каретников Степан Михайлович – хозяин сего строения! – показав рукой на дом, спросил: – Чем могу быть полезен товарищам из УГРо? У кого-то обнесли яблоньки или бельишко с веревки сняли? – Калошину показался странным нарочито-шутливый тон Каретникова, как будто он хотел прикрыть свои истинные чувства за маской эдакого добрячка. – Поверьте, – он опять, как-то шутовски, хлопнул себя по груди и мотнул седоватой шевелюрой, – не повинен, не брал, не … – Калошин довольно жестко остановил кривляние Каретникова:
– Степан Михайлович, вы человек грамотный, и прекрасно понимаете, что УГРо подобными преступлениями не занимается, и уж если мы пришли к вам, кстати сказать, уже второй раз, то поверьте мне, не из праздного шатания. – И приняв сбивчивые извинения Каретникова, продолжил:
– Нам бы хотелось поговорить о вашем соседе, профессоре Полежаеве, и, как мы понимаем, в недавнем прошлом, «соратнике по цеху», как он сам выразился.
– Вот как? И что же такое произошло у многоуважаемого Льва Игнатьевича, что он направил вас ко мне? – вопрос прозвучал несколько фальшиво, и в слово «многоуважаемый» Каретников вложил изрядную долю сарказма – было заметно, что он либо не интересуется совершенно делами соседа, либо что-то знает и за вопросом прячет свою осведомленность.
– Степан Михайлович, я думаю, что нам удобнее поговорить у вас в доме, если вас это не стеснит, – проговорил Калошин, дружески беря под руку и ненавязчиво подталкивая мужчину к воротам.
Каретников понял, что однозначным ответом на свой вопрос разговор с оперативниками не закончится, и гостеприимным жестом пригласил мужчин в дом.
На веранде, обставленной довольно добротной мебелью, было очень чисто, на тумбочке стояли дорогие статуэтки, а на столе, покрытом скатертью, вышитой огромными маками, красовалась большая фарфоровая ваза с замысловатыми картинками из жизни средневековых бюргеров. Такую вазу и статуэтки Калошин видел лишь в антикварном магазине, куда заходил однажды по делу. Доронин же при виде всего этого вдруг подумал, что у его Галочки тоже все красиво и чисто, но как-то проще, легче в восприятии, уютнее. Каретников предложил стулья, накрытые белыми чехлами, смутив некоторым образом обоих оперативников, но показав легким движением руки, что все в порядке. Когда все сели, придвинул большую хрустальную пепельницу и открыл свой портсигар:
– Курите! Сам люблю затянуться! Успокаивает, – увидев, что оперативники достали свои папиросы, настаивать не стал, вынул одну и убрал портсигар в карман. – Спрашивайте, о чем знаю – расскажу, хотя, как вам известно, последнее время мы мало общались, – закурив, обратился к Калошину, как к старшему по званию.
– Скажите, Степан Михайлович, а почему вы перестали общаться? – начал тот.
– А разве это так важно? – в удивлении приподнял плечи Каретников.
– Поверьте, праздных вопросов мы не задаем – у нас на это просто нет времени, да и любопытством не страдаем, так что постарайтесь, уважаемый Степан Михайлович, отвечать на наши вопросы, как можно четче и полней, – Калошин сделал ударение на слове «уважаемый», как бы подчеркивая значимость их беседы.
– Ну, что ж! – Каретников вздохнул и продолжил:
– Не я был инициатором нашей размолвки, сам Полежаев поставил жирный крест на нашем сотрудничестве. Он попросил меня помочь в одном научном эксперименте, но я отказался. Вам подробности не объясню – работа не моя, огласке на данном этапе не подлежит, просто скажу, что сам эксперимент был каким-то неэтичным, что ли. Кроме того, согласись я на него, может быть у Полежаева что-то бы и получилось, но Лев своих заслуг делить со мной не стал бы – не тот он человек. Денег бы дал, не жадничал никогда. А вот слава для него была главной дамой его сердца. Он ведь даже не женился только потому, что всего себя отдавал науке. И никому не позволял вторгаться в свое личное пространство, ограниченное только самим собой и любимой наукой. Я – что? Так, на задворках физики тружусь, помогаю многим коллегам, никто не обижается. Но помощь эта не столь объемна, чтобы без нее кто-то бы не обошелся. А у Полежаева были какие-то сверхнаучные задумки. Мне они не совсем понятны, а то, во что он меня посвящал, как я уже сказал, было не совсем в рамках дозволенного. – Каретников замолчал, и вдруг, спохватившись, спросил:
– А почему бы вам не спросить об этом его самого? Или он видит причину разлада в другом?
– Да нет, видите ли, Степан Михайлович, дело в том, что мы его дома не застали, – Калошин решил пока не раскрывать всех причин их прихода в этот дом. – А что, слава – то его в конце -концов нашла?
Каретников поморщился:
– Не знаю, продолжил ли он свой эксперимент, но пока ничего об этом не слышно в наших кругах. Все остальное, над чем он работал, известно. Долю своей славы он получал всегда, работая в тандеме с другими физиками. Ну, может быть, еще заработает свою, собственную. – Мужчина опять замолчал, ожидая следующих вопросов.
– Скажите, а в последние несколько вечеров и ночей вы не видели во дворе Полежаева ничего странного? – Калошин докурил и положил окурок в пепельницу.
– Странного? А что же может быть у него во дворе странного? – Каретников пожал плечами.
– Степан Михайлович!.. – майор строго глянул на мужчину.
– Да-да, простите! Нет, ничего, из ряда вон выходящего, я не видел, да и, признаться, не смотрел. Так, краем глаза ухватывал, что, как обычно, занимается делами домработница, а Льва вообще не видел в эти дни. Ночами спал, меня бессонница не мучает. А в пятницу я уехал в Москву, домой. Я живу с женой и двумя ее детьми. У падчерицы был день рождения. Так что, если у Льва что-то и происходило, то, извините, мне неведомо. А что все-таки случилось?
Оперативники проигнорировали его вопрос, а Калошин задал свой очередной:
– Вы не знаете, куда ходил, ездил Полежаев? Были ли у него здесь какие-нибудь знакомые, к кому он мог пойти? Может быть, здесь живут ваши коллеги?
– Он, что, исчез? – Каретников пытливо посмотрел на обоих мужчин.
– Ну, уж, коль вы такой догадливый, то и ответьте на мои вопросы, – Калошин усмехнулся.
– Да нет у него здесь знакомых никого. И по гостям он не мастак ходить. Возможно, в Москву уехал? У него же здесь нет лаборатории, может быть, возникла необходимость в каких-нибудь опытах?
– А на чем он мог уехать, если его машина на месте? Может быть, вы знаете? Вот вы на чем ездите домой? – Калошин злился, хотя не подавал виду – вопросы получались корявые, ни к чему не вели – какое-то топтание на месте.
– Я езжу только на электричке. Водить автомобиль не научился, шофера иметь не могу за отсутствием необходимых средств. Так что, – Каретников шутовски поклонился, разведя руки в стороны, – извините.
– Полежаев мог поехать на электричке? – проигнорировав выпады хозяина дома, спросил Калошин.
– Ну, знаете ли, никогда не задавался таким вопросом, и никогда не видел Льва, идущим ли, едущим ли на станцию. Он, по-моему, не расставался со своей машиной. Даже домработницу сам возил на рынок. Вообще, они никого в свою жизнь не впускали. – Каретников вдруг так сжал зубы, что у него на чисто выбритых щеках заиграли желваки. «О, да ты ненавидел своего коллегу» – удовлетворенно подумал Калошин и незаметно глянул на Доронина, тот увидев взгляд майора, прикрыл глаза, давая понять, что и он обратил на это внимание.
В этот момент кто-то громко постучал в ворота. Каретников испуганно соскочил со стула и выбежал во двор. Оперативники, перекинувшись несколькими словами между собой, тоже пошли вслед за хозяином. Тот разговаривал с каким-то мужчиной невзрачного вида. Увидев приближающихся к ним Калошина и Доронина, стал суетливо выталкивать гостя за ворота, говоря:
– Нет сегодня для тебя никакой работы, приходи завтра. – Повернувшись к оперативникам, как-то виновато сказал: – Приходит тут один, по хозяйству помогает – траву сухую скашивает, латает дырки в заборе, да мало ли что еще. Сам я молоток в руках не держу. Вот и приходится просить местных мужиков, – при его словах о молотке Калошин невольно редставил, как мог бы Каретников махать этим инструментом – против истины он не погрешил – руки его были холеные, ухоженные с коротко подстриженными ногтями красивой овальной формы. Подумал вдруг о собаке Полежаева – эта работа была не для обладателя таких рук. Да и сам Каретников был какой-то выхоленный, крахмально-чистый, как его носовой платок, который он неоднократно во время беседы вытаскивал и протирал им кончики пальцев, будто боялся заразы, хотя чистота была в его доме близка к идеальной, даже занавески на окнах веранды, казалось, хрустели от снежной белизны. Все это где-то глубоко в мозгах Калошина роилось смутными воспоминаниями, но нить этих мыслей ускользала. Да и не было причины задумываться над этим.
– Ну, что ж, Степан Михайлович, спасибо за беседу, нам пора, а вы, если вдруг соберетесь опять в Москву, поставьте нас в известность, и попробуйте вспомнить что-нибудь еще о Льве Игнатьевиче, думаю, что в одиночестве мысли придут быстрее. Мы очень на вас надеемся. Кстати, у вас есть телефон? – Каретников кивнул. – Продиктуйте. Василий, запиши, и наш на всякий случай тоже. – Дождавшись, когда Доронин уберет карандаш и записную книжку в карман, протянул руку хозяину дома и попрощался. Доронин поспешил сделать то же.
Глава 9.
Выйдя от Каретникова, не сговариваясь, направились в сторону дома Полежаева.
– Ты вот, Василий, невнимательный, – попенял Калошин подчиненному, – я раскис, забыл кое-что спросить у Екатерины Самсоновны, а ты даже не обратил внимания. Ну, что мы забыли? Сейчас вспомнил? – майор хитровато посмотрел на Доронина. Тот кивнул:
– Я, товарищ начальник, еще у Каретникова про это подумал, когда вы спросили его, мог ли Полежаев уехать на электричке. Согласен, что упустил этот вопрос. Мы не спросили, во что был одет профессор, – и с гордостью поглядел на Калошина, ожидая похвалы. Майор похлопал подчиненного по плечу:
– Молодца, Василий! Конечно, следовало бы сразу об этом подумать, но что-то я и в самом деле «выпал из обоймы», нехорошо как-то мне, предчувствие какое-то давит. Куда его черти унесли, этого профессора? – увидев, что Доронин вдруг резко остановился, беспокойно спросил:
– Что такое?
– Товарищ майор, вы что сказали? Унесли? Вот именно, унесли! Его просто у н е с л и. – видя, что Калошин смотрит на него в полном недоумении, продолжил: Ведь если дверь была заперта изнутри, значит от мог выйти только через окно. – Калошин согласно закивал:
– Продолжай, Василий, развивай мысль, – остановился, вынул портсигар и закурил, предложил Доронину, но тот так разволновался от своих мыслей, что только отрицательно затряс головой.
– А зачем, скажите ему лезть в окно, ведь он не вор, таиться ему нечего – вышел в двери и иди, куда надо. Остается предположить, что через окно он исчез насильственным путем. И если вдруг окажется, что был он в домашней одежде, значит, наша мысль верна, – дипломатично закончил свою речь Доронин и удовлетворенно потер руки.
Калошин улыбнулся:
– Ишь, ты – «наша»! Льстишь, лейтенант, начальству?
– Да ну вас, Геннадий Евсеевич! Можно подумать, что у вас такой мысли не возникло? – улыбнулся в ответ Доронин.
– Ладно, идем дальше разгадывать наши шарады. – С этими словами зашли опять во двор Полежаева.
Навстречу им уже спешила Екатерина Самсоновна. Волнуясь, она зачастила:
– Как же хорошо, что вы вернулись! Телефон не работает, думаю, погляжу – не уехали ли? А тут и вы сами идете. Я хотела сказать: одежда вся на месте. Получается, что профессор в домашнем ушел? – при этих словах оперативники посмотрели друг на друга: «Вот так совпадение!», а Калошин спросил:
– Что именно было на нем вечером? Вы хорошо помните?
– Да зачем мне помнить, если я каждую вещь наизусть знаю – что он утром одевает, в течении дня если переоденется вдруг, тоже вижу. Одного взгляда достаточно, чтобы знать, во что оделся. Все моими руками стирано, выглажено, – немного обиженно сказала Екатерина Самсоновна.
Калошин поспешил ее успокоить:
– Ну, к вам-то у нас претензий никаких нет, просто поподробнее опишите те вещи, в которых он был вчера вечером.
Домработница взялась перечислять:
– Значит так: куртка домашняя из атласной ткани, с воротником и манжетами с прострочкой, знаете, такой – кубиками, светло-коричневого цвета, с пояском, под ней тенниска голубенькая, старенькая. Но профессор любил ее – матушкин подарок, брюки из светлой парусины, домашние, и туфли легкие, тоже из парусины, светлые. Вот и все, – видно было, что женщина и в самом деле очень гордится тем, что так хорошо выполняет свои домашние обязанности.