Кураев тяжелым взглядом посмотрел на подполковника:
– Дайте закурить! Да и снимите вы, эти чертовы наручники – никуда не убегу! Некуда и незачем уже бежать! Правильно ты, подполковник сказал: мой билет уже куплен!
Глава 19.
– Да, я работал хирургом, но повредил руку, и это оказалось мне на руку, простите за тавтологию, я перешел в терапевтическое отделение. К тому времени отец написал, что обязательно будет война с Россией. Мне он посоветовал особо свой талант не афишировать, чтобы потом легче было скрывать свое истинное лицо. Перед самой войной я, по настоянию матери – Анастасии Лопухиной, – пояснил он, перехватив вопросительный взгляд Дубовика, – переехал в К***. Но руку надо было оперировать, иначе от меня не было бы никакого толка. Мне посоветовали обратиться к Берсеневу. Так мы с ним и познакомились. Операцию он сделал блестяще, рука работала, как новая. Но об этом я никому не говорил. При мне всегда была справка от Берсенева, что я непригоден к воинской службе. Таким образом, когда началась война, я остался на работе. Перед этим приехала мать и устроилась работать в клинику. Ещё раньше по её доносу был арестован заведующий – еврей. Таким образом, для отца освободилось место. Кстати, у матери был какой-то знакомый в министерстве, поэтому она знала, кого сюда пришлют. Это был доктор Шнайдер. По дороге в К*** она его перехватила и застрелила, забрав все документы. Так отец стал Шнайдером. То, что он не был врачом-психиатром, не мешало ему руководить клиникой – он от рождения имел прекрасный организаторский талант. Кроме того, ему помогали в этом и труды нашего фюрера. Психиатрию же он изучал на ходу. У него была феноменальная память, поэтому никому и в голову не приходило считать его человеком, далеким от медицины.
Когда пришли немцы, они помогли отцу устроить в клиники нужную нам операционную и лабораторию, так как старая была почти непригодна для наших экспериментов. Немцы привозили нам военнопленных, на них мы и проводили операции. Но всё было напрасно, Каретников, этот папенькин недоумок, не мог ничем толком нам помочь. Только болтался под ногами. Shit! – на лице Кураева появилось брезгливое выражение.
– Да, «любите» вы своего братца, – едко заметил Дубовик.
Кураев проигнорировал это замечание и продолжил:
– Когда немцы отступили, отец резко сдал. Он понял, что теперь станет гораздо сложнее заниматься экспериментами. Но в клинике расположился госпиталь, и тогда отец решился на новые опыты. Он уговорил Шаргина, вернее, убедил того в том, что все наши операции проводятся только во благо раненным солдатам. Кое-что нам удалось сделать, чтобы Шаргин нам поверил. Отец, повторюсь, не будучи психиатром, был прекрасным психологом. Все удалось. Мы по-прежнему делали операции, но у наших подопытных почему-то начинались головные боли. Я много лет спустя понял, что мы выключаем память искусственно, а она после операции начинает регенерировать. Происходят очень серьёзные физические процессы, вызывающие такие боли. А также я понял, что все наши усилия бесполезны, а теория отца – просто химера! – Дубовик при этих словах многозначительно посмотрел на своих товарищей – Кураев повторил слова профессора Белых. – Да, микросхему я вживлял ювелирно, не задевая даже самых мало-мальски важных центров, но импульсы, посылаемые испытуемому, мозг не воспринимал! Микросхема была просто несовершенна для человеческого мыслительного аппарата! Я попытался доказать это отцу, но он был совершенно помешан на своей идее создания «швайгера» – это…
– Мы знаем, что это значит, продолжайте!
Кураев хмыкнул.
– Возвращать память у отца получалось куда как лучше! Но он твердил одно: «Я не мог ошибиться, надо работать!» Каретников потел над созданием новых микросхем, но у него мало, что получалось. Shit! – опять повторил он грязное слово. – Отец злился, а потом решил вопрос довольно оригинально: кто докажет ему состоятельность его открытия, тот получит всё! Правда, Каретников не знал, что я его брат, и был совершенно уверен, что всё достанется ему. Я не спешил его переубеждать. Почему, объясню позже, – он снова попросил закурить. Взяв зажженную папиросу, жадно затянулся и на некоторое время замолчал.
– Что было потом с раненными?
– Их выписывали, чтобы Шаргин ничего не заподозрил. В дороге их подхватывал на машине наш санитар, убивал и хоронил, где, не знаю. Некоторым сразу в клинике давали снотворное, и ночью также вывозили.
– Санитар – Зеленцов? Кстати, откуда он взялся в этой клинике?
– Его привел Мелюков. Тот крепко сидел у отца «на крючке». Он поймал его на краже продуктов. Поэтому с его помощью нам ещё долго удавалось «держаться на плаву». Но после войны отец решил разыграть спектакль со своей смертью. В это, кроме нас с матерью, был посвящен Берсенев – он постоянно работал с нами. Ему отец хорошо платил. Берсенев же и помог «похоронить» его. В клинике в то время умер один пациент, отец взял его фамилию.
– И жену… – язвительно добавил подполковник.
– Так уж вышло… Но это было кстати.
– А почему потом, в течение почти десяти лет ничего не происходило?
– Каретников намертво застрял в своих изысканиях. Я же работал на собаках, чтобы не потерять навыки. Отец стал злиться, и заявил, что лишит наследства этого горе-физика. Тогда он решил привлечь к своей работе профессора Полежаева. Да-а, с ним бы у нас могло что-то получиться, но не сразу, как этого хотел отец, тут работы на годы! А пока!..
– А что же Чижов и Туров? Разве это не триумф? Ведь Чижов, в итоге, совершал задуманные вами преступления?
– Чижов? Да он просто алкоголик! Поэтому вся схема работала в другом русле! Ему достаточно было просто словами что-то приказать, он и выполнял!
– Кто убил Шаргина?
– Когда отец заявил, что никакого наследства никто не получит, а мать не сможет воплотить в жизнь свою мечту о жизни за границей в качестве хозяйки замка, она-то и придумала разыграть перед отцом спектакль. До этого я видел, что Шаргин сунул свой нос в журнал отца, и раскрыл его настоящее имя. Сказал об этом матери, она стала следить за ним. И однажды, когда Шаргин направился к Лыкову, чтобы предупредить и его, мать столкнула доктора с перрона под поезд. Журнал она выкрала у него ещё раньше и сожгла его. О том, что Полежаев всё знает, нам сказал Каретников. Но профессор вёл себя тихо и ничем не выдавал. Видимо, у него не хватило доказательств, идти в КГБ было просто не с чем. Кто такой я – знали только Шаргин и Берсенев. Я никогда ни перед кем не появлялся без медицинской маски. Даже голос менял, благодаря своим артистическим способностям! – последнюю фразу Кураев произнес с большим пафосом.
– Ну, об этом мы наслышаны! – с ироничной усмешкой сказал Дубовик.
– Тем легче воспримите мой дальнейший рассказ, – кивнул Кураев.– Возможно, на этом всё бы и прекратилось, тем более, что отец отдал матери завещание и ключ от ячейки, но тут вмешалась эта russische Kuh – Кривец!
– Что ж вы так о женщине?
– А, бросьте!.. Ей тоже нужны были деньги! Большие деньги! Она, видите ли, решила уехать жить на море, начать новую жизнь! Все, все продажны и покупаемы! – Кураев заскрежетал зубами. – Случайно услыхала наш разговор, и решила, что можно шантажировать. Стала следить за матерью, увидела, как та прячет документы под половицей в комнате, и выкрала их!
– За это вы её и убили?
– Да никто не хотел её убивать! Правда, припугнули! Потом я назначил ей встречу в парке. Привез её Зеленцов, чтобы никто не видел, куда она пошла. Стала торговаться со мной. Таких денег, какие требовала она, у меня просто не было. Отцу мы не решались рассказать о том, что кто-то посвящен в наши тайны, а деньги и драгоценности нам давал он. Ездил за ними раз в месяц в Москву, куда, не знаю! Я сказал Зеленцову, который был неподалеку, чтобы он припугнул её, надеялся, скажет, где прячет пакет. Но этот woodwose не рассчитал свои силы, он просто придавил ей горло, она как-то дернулась, и Зеленцов сломал ей шею. Он же проделал всю остальную грязную работу, благо был привычен к этому.
– Сволочи! – не выдержав, подал голос Калошин.
– Убивать гадов! – добавил Ерохин.
Кураев лишь искоса глянул в их сторону и усмехнулся, прошипев свое грубое: «Shit!»
– С того момента вы начали свои поиски документов. Так?
– Да, мать искала везде, где только можно. Даже домой к Кривец ходила. Всё тщетно!
– Разумеется, ведь нашли-то мы! – сказал Дубовик.
– Интересно, где?
– А мне интересно, кто и почему убрал Берсенева? – проигнорировав вопрос Кураева, спросил подполковник.
– Берсенев. Берсе-енев… – Кураев сокрушенно качнул головой.
– Что, забыли? Напомню: вы позвонили ему рано утром, вызвали его. Он вышел на лестничную площадку, откуда вы его и скинули! Вопрос: за что? Лишним стал? Много знал?
Арестованный молчал.
– Значит, так и есть! Будем считать, что я за вас ответил на этот вопрос, – Дубовик повернулся к Ерохину: – Запиши, как признание.
– Но почему вы решили, что это я? – фыркнул Кураев.
– Вас опознала старушка из соседнего дома: бессонница у неё, понимаете ли, – это был откровенный блеф со стороны подполковника, но игра стоила свеч.
– Ладно, всё верно вы сказали! Мы ведь собирались уехать, значит, и свидетелей здесь нельзя было оставлять, – Кураев глумливо усмехнулся и наигранно-покаянно опустил голову.
– «Перед лицом великой цели никакие жертвы не покажутся слишком большими!» – так, кажется, говорил ваш великий фюрер? Следуете его заветам? – зло спросил Дубовик.
Кураев внимательно посмотрел на него:
– Вы мне симпатичны, подполковник!
– А вы мне – нет! И прекратим обмен любезностями! Лучше расскажите про убийство Полежаева. Ведь о вас он ничего не знал, и вы сами сказали, что у него не было никаких доказательств против вас?
– Каретников сказал, что профессор всё знает. И даже написал письмо в КГБ. Тот, наивный человек, сам рассказал ему в порыве гнева. Обозвал Каретникова пособником фашистов. Только он, по-моему, боялся, что и его обвинят в этом пособничестве, ведь он участвовал в операциях, даже очень заинтересовался, обещал помочь в разработке новой микросхемы, но денег за это никогда не брал, и не заикался ни о каком вознаграждении. Альтруист! – пренебрежительно произнес Кураев.
– Да, ваши идеологические взгляды имеют вполне ощутимый нацистский оскал…. Жаль, что в вас не присутствуют эти самые альтруистические наклонности! Да и филантропом вас не назовёшь! А могли бы!..
– Ах, оставьте вашу пропагандистскую деятельность! Я не советский пионер, чтобы во мне взращивать коммунистические идеалы!
– И в самом деле, «зачем метать бисер перед свиньями»? – Дубовик поиграл желваками. – Кому пришла в голову мысль убить Полежаева?
– А вот это, как раз и был спектакль, состряпанный маменькой! – оживился Кураев. – Отцу нужны были доказательства того, что «швайгер», наконец-то, получился! Чижов подходил на роль марионетки: его напоили и отправили бегать голышом по саду профессора. Это должно было привлечь внимание Полежаева, в то же время, напугать и его самого, и домработницу. Убийство, разумеется, списали бы на Чижова, но убить он был не в состоянии, только в теории человек превращался в убийцу, а на самом деле… – арестованный развел ладони в стороны.
– Так кто же тогда убивал? – опешил Дубовик, переглянувшись с Калошиным и Ерохиным. Те тоже с удивлением посмотрели друг на друга.
– Что, оказывается, не только вы можете «вытаскивать кроликов из шляпы»? – зло засмеялся Кураев. – Это был Зеленцов! Мать заставила его обуть мягкие войлочные тапки, потому он никаких следов и не оставил! А вас, ох, как напряг голый сантехник! Вот уж вы посуетились! – теперь он громко хохотал. Это продолжалось некоторое время, пока в его голосе не появились истерические нотки и икота.
Дубовик спокойно наблюдал за кривляньями арестованного, потом налил в стакан воды и подвинул ему:
– Если это фарс, то – наши вам аплодисменты! Только ваш фюрер истерил убедительней – брызгал слюной! Так что, вы не доиграли!
– Дайте час перерыва, у меня сдают нервы… – и Кураев протянул руки для наручников.
– Надеюсь, отдых пошел вам на пользу? – Кураев спокойно кивнул. – Продолжим? – Дубовик посмотрел на часы.
Арестованный понял его жест и пробурчал:
– Можете не бояться, спать я всё равно не смогу, вы сумели выбить у меня почву из-под ног! – он потянулся за портсигаром, Дубовик подвинул ему папиросы.
Пустив несколько колечек дыма, Кураев продолжил свой рассказ:
– Зеленцов, чтобы уж точно подумали на Чижова, украл у него инструменты, забрал оттуда тросик, а ящик подкинул в сквер. Сначала он убил собаку, чтобы та не мешала выполнению задуманного плана. Профессора предполагалось убить в доме, там же оставить тросик. Но Полежаев, увидев «питекантропа» в окне, просто лишился чувств. Зеленцов решил, что он умер, и понёс его к озеру вместе с Чижовым. Решил утопить. Логики в этом никакой, понимаю, но и требовать отчета у woodwose бессмысленно. У воды профессор пришел в себя, Зеленцов его там и убил. Молодёжь просто была не в том месте, и не в то время… – он затянулся. – Самое главное, что отец поверил и возликовал! Стал требовать расширения лаборатории! В общем, нужно было избавляться и от него, и от Каретникова! Вот поэтому я его и не переубеждал, а, напротив, убедил в том, что только он смог воплотить идеи своего отца в жизнь! Ведь он признавался вам в этом, не так ли? Вы поверили, а мне это только и надо было. Отца убила мать. Боялась, что отберет завещание, которого, по сути, и не было! Ещё одна химера! – он протяжно, со стоном вздохнул. – Удивляетесь, как она везде поспевала? Для этих целей и был у нас свой шофер – Зеленцов. Его никто и нигде не останавливал, так как он ездил на «Победе» Мелюкова. Кстати, тот застрелился, когда узнал, что Каретникова арестовали. Ведь и его могли подтянуть за помощь нам. Испуга-ался! Shit! А драгоценностями не брезговал!
– Ладно, с ним всё понятно! А теперь поговорим о ваших переодеваниях, об убитой Оксане Ильченко… – Кураев болезненно сморщился и прервал Дубовика:
– Об этом – я сам, без вопросов… Это моя боль, за что свою мать никогда не прощу!.. Да и отца тоже… – Кураев закрыл лицо ладонями, и впервые за всё время допроса он стал просто человеком со своими слабостями и страстями.
Дубовик даже не решался прервать молчание, он чувствовал, что сейчас этому человеку плохо. И действительно, когда тот открыл лицо и посмотрел на подполковника, в глазах его читались боль и страдание, а по щекам текли скупые слёзы.
– Я впервые в жизни полюбил по-настоящему…
«Я тоже, только удачней» – невпопад подумал Дубовик и одёрнул себя за эгоистичные мысли.
– Оксана не отвечала мне полной взаимностью, но я был уверен, что со временем смогу растопить её сердце, хотя меня вполне устраивали наши отношения – она была умной девушкой и понимала, что только я смогу подарить ей настоящую жизнь. Я забрал у матери перстень и подарил его девушке. Рассказал о своих планах относительно переезда в Германию. Она восприняла это с большим воодушевлением, но всегда боялась почему-то, что я могу её обмануть. Вот тогда… – Кураев достал платок и вытер лицо. – Тогда я, чтобы окончательно убедить её в том, что она для меня много значит, рассказал ей всё! И о своем происхождении, о матери, об отце!.. Всё!..
– Как она отнеслась к этому?
– Представьте себе, вполне объективно! Даже выразила согласие в дальнейшем мне помогать, но, разумеется, не здесь, не в России. Я всегда видел, что её что-то тяготило, и очень сильно! Сплетен относительно поведения Оксаны я никогда не принимал близко к сердцу, ревновал тихо, без ажитации, сцен не устраивал. Мне кажется, это, как раз, больше всего ей во мне импонировало, – он улыбнулся одними уголками губ каким-то своим воспоминаниям. – Но о нашей связи узнала мать, она устроила мне такой скандал!.. Как же!.. Две хозяйки в одном замке, уж этого-то мадам Лопухина, ну, никак не могла допустить! К тому же девушка безродная, унтерменш! Отец тоже стал грозить, как всегда, отлучением от наследства, говорил, что в Германии найдёт мне достойную пару. А я согласен был всё бросить и остаться здесь с Оксаной, но ей я был нужен, всё-таки, больше, как наследник вагнеровского состояния. Вот такой порочный круг, подполковник!
– И тогда ваша мать?..
– Она смогла его разорвать, застрелив Оксану… А меня даже на похороны не пустила!.. – Кураев снова уткнул лицо в ладони.
– Перстень забрали вы?
– Да, когда приходил на вызов в дом Оксаны. Там есть монограмма, это ведь фамильный перстень, нельзя было допустить, чтобы он попал к вам в руки.
– А кто положил фотографию Зеленцова?
– Эту глупость совершил я. Потом понял: ну, кто бы поверил, что этот питекантроп мог быть её любовником? Оправдывало только то, что он был обречен, и не смог бы ничего опровергнуть.
– Как я понимаю, у вас были ключи от комнаты Ильченко? А зачем вы приходили к ней, переодевшись? Ведь в своей роли врача это было и безопаснее, и приличнее.
Кураев, несколько смутившись, улыбнулся:
– Вы не знали её соседку! Та сразу пронюхала бы всё! Куда тебе абвер! Оксану же это смешило, вообще, мы с ней любили ролевые игры, если вам понятно, что это? – снисходительно произнес он.
– Не волнуйтесь за нас, кое-что и мы умеем! – Дубовик улыбнулся, но, скорее, своим мыслям, чем кому-то. – А для чего нужны были эти шпионские страсти со слежкой за Хижиным? И кто за ним следовал?
Кураев внезапно рассмеялся:
– Я так и знал, что этот «медведь» наложил в штаны, когда я шел за ним. Про приватную комнату знает весь город, и все делают вид, что всё всегда остаётся в секрете! Смешно! – он опять хохотнул. – Я не сомневался в том, что Хижин приведет вас в клинику. А там мы должны были корректировать ваши действия, чтобы вы не нашли пакет раньше нас. Усладова была слабым звеном, я это понял позже, а ведь понимал, что вы будете через неё копать, ни к чему было её привлекать. Только мать уже скрылась, поэтому пришлось решиться на такой шаг.
– Девочку Юлии Усладовой держали у себя дома?
– Да. Мать её хотя бы хорошо накормила. Вообще, вся эта затея была мне не по душе, весь этот фарс!.. Последнее время мы только и делали, что играли, забыв, что жизнь ставит свои спектакли! – на эти слова Дубовик согласно кивнул, а Кураев отрешенным взглядом скользнул по лицам всех присутствующих и с нескрываемой горечью добавил: – Но теперь-то я понимаю, что всё, всё было напрасно! – он помотал головой. – Столько лет жить, буквально, в андеграунде, и, в итоге, получить такой апперкот!
– А разве не нокаут? – Дубовик захлопнул папку и припечатал на неё ладонь. – Благодарю вас за искренность. Теперь с вами будут говорить в другом месте, а мы вынуждены попрощаться. Видимо, навсегда…
Когда на звонок открылась дверь, первое, что увидел Дубовик, это были огромные Варины глаза, в которых страх и радость слились в одном лёгком выдохе облегчения и словах:
– Я знала!..