Сон. Серый ватный теплый знакомый туман щупает мне щёки. Что-то позвало меня, я взял знакомый керосиновый фонарь за ручку и подался вперёд. Понимаю, что сплю. Поднялся из своего тела и ушёл в ночь. Теперь бреду в тумане под тусклый свет лампы. Мне хочется вернуться в постель, хочется спать, но путь никак не находится. Я иду наощупь, интуитивно, через какие-то камыши у реки выхожу к большому пространству, к площадке, заполненной очеретом. Промеж зелёных зарослей вьются тропки. По ним ходят люди, но фонарь лишь у меня. Мои юбки, влажные, припали к ногам, скользят по ним, шлёпают. Сейчас я женщина тут. Иду, поправляя падающие на лицо длинные пряди. Грива волос свернута и лежит узлом на макушке. Мои ноги привычно и удобно раздвигают ткань, вышагивая. Люди видят мой фонарь, его несмелый свет. Они сбредаются сюда, ко мне. Все ко мне! Я чувствую прилив сил. Теперь они сзади. Все здесь искали выход и я одна несла фонарь. Я пытаюсь рассмотреть их лица. Вижу, но их черты тут же ускользают из памяти и ровно через секунду я не могу вспомнить. Я чувствую всех кожей, плечами, будто груз свалился на меня. Знаю: они идут там, за моей спиной. Идут за мной! Мне жаль их. Бесконечно нежный порыв поднимает тревогу за их жизнь. Во мне просыпается чувство долга, старое, заспанное, ненужное в реальной жизни. Ответственность за всех этих людей, блуждающих, кружащих тут. Я здесь наделена доверием. Целые семьи. С детьми, даже с младенцами, с малышами, которых мамаши прижимают к животам и к бёдрам, прячут под накидками, укрывают их от бед мира, как наивысшую драгоценность. Доверие вдохновило меня, дало лёгкости, несмотря на новый тревожный груз. Не хочу домой, в своё тело. Я хочу их всех спасти. Если получится. Всех спасти. Главное – я больше не одна. Не одинока.
*
– Я тебя вижу, я вижу, – царапал меня его детский шёпот куда-то в душу. – Я знаю, ты здесь. Это я тебя звал. Когда проснёшься, посмотри в углу снова, я оставил тебе письмо…
Просыпайся. Просыпайся! – этот голос! Неживым роботом после детского, горячего и искреннего, сверлит в голову и разбивает мир.
Но я продолжаю спать! Иду, а на мне узкие кожаные штаны для верховой езды, высокие сапоги охотника, у меня длинные волосы, я женщина. Вокруг люди, где-то в тумане. Вот появились те, у которых тоже есть фонари и лампы. Все они сбиваются вокруг меня, окружают и это ничуть не пугает. Туман съедает едва слышные звуки. Но если вслушаться в белёсую вату, в души этих людей, в дух места, то слышны жалобные и несчастные поскуливания, тихие всхлипывания, отчаянные вдохи. Отчаяние, привычное и въевшееся, объединяет, как и туман. Я понимаю, что я здесь давно. Иногда они жуют на ходу, иногда говорят со мной. Но я иду и иду, ноги сами несут меня нужной тропой, тело моё привычно находит выход. Земля мне знакома. Врастаю в неё, становлюсь частью её, будто ходила тут все жизни. Вижу стайку детишек. – Мама, мама! – кричат они. Те, что постарше, смотрят с угрозой, напряжённо. Пусто и страшно, потерянные, выброшенные дети, отданные на растерзание, беглые, ушедшие откуда-то вот так, стайкой. Старшие заботятся о младших. Старшие глядят на меня как на сестру. Теперь я с ними. По пути мы встречаем ограду, каменную кладку из плоских сланцевых плиток. Она высока, а рядом дерево и я взбираюсь наверх. Переносим малышей, но я не успеваю самого маленького! Не успела! Перепрыгиваю на ту сторону. За мной погоня, старшие несут младших. Скоро каждый будет сам за себя.
Я просыпаюсь мокрым, пот на лице и руках, жидкая соль, руки дрожат. Просыпаюсь от удушья, мне что-то давит грудь. Окно открыто, хлопает, слышен треск и топот за окном, кто-то убежал. Зверь? Перестаю различать, где тут сон, а где реальность.
Сажусь на постели и понимаю, что время перед рассветом.
*
Лезу рукой в угол, нащупываю, да, это оно! Сложенный вчетверо листочек тетрадной бумаги. Свечу на него, темно. Листочек из той же тетради. Достаю тетрадь, листаю – ещё одного листка не стало. Прикладываю лист, да, оно. Читаю.
Ты существуешь. Мой друг. Я видел, как ты приходил! Наблюдаю за тобой. Теперь я точно знаю, что ты есть…
Мне стало не по себе. Я вернулся в комнату, спотыкался в темноте. Меня опять бросило в пот. Будто тело моё распадалось от бесконечных перемещений и потрясений, как на безумных больных американских горках! Присел на край кровати, поднёс свет к листочку. …я давно для тебя пишу, как только научился, как был маленький. А до того я тебя звал и звал. Я теперь знаю, что ты придёшь ко мне когда-нибудь.
Передохнул.
…ты Бог. Мама сказала, что никакого Бога нет. А папа с ней спорил. Они кричали, было плохо. Я люблю папу и маму, и наш дом. Забери меня отсюда, пожалуйста, пожалуйста! Мне страшно. Папа и мама кричат, кричат и кричат! Я больше так не могу!
Почерк был такой же, как в прошлый раз. Но, похоже, письмо было написано раньше. А в тетради оно появилось, точнее, пропал лист от него, гораздо позднее.
Переодеваюсь. Остались только вода, кофе и яйца. Сахару нет. Малыш, я иду.
*
Укушенное запястье немело во время сна или когда я долго сидел в одном положении. Иногда оно отнималось внезапно, когда шёл. Рука онемела, когда я зажал в ней молоток. Как только я начал работу, все странные события последних дней внутри улеглись. Я смог отвлечься. Мозг справлялся! Неужели и вправду я управлюсь с жизнью сам? Стук-стук-стук. Я укреплял оконные наличники снаружи дома на первом этаже, у крыльца. Красивый витраж в тонком переплёте отражал солнечный свет. Такое окно стоило возни. Хотя сам витраж был далёк от произведения искусства, как и рамы церковных икон в моём детстве, и бабушкино ришелье на льняных шторах, но мне это казалось верхом красоты когда-то, виделось изысканным, изящным. Это были мои первые культурные ценности, а сейчас смешно о них помнить. Красивое и блестящее нравилось мне, в завитках, гранях, резьбе, росписи, мозаике, с таинственными надписями и символами. Сияющее, то, что преломляло свет. Я и сейчас чувствую в этим магию. Стук-стук-стук. А в ответ мне тоже стук-стук-стук-стук-стук. Я снова стучу, а мне в ответ эхо. Как перекличка: я и кто-то неизвестный. Как только замолкала музыкальная фраза первой скрипки моего молотка, в ответ ей вторил анонимный фагот, развивая по-своему музыкальную тему. Через час таких мелодичных перестукиваний я решил войти внутрь. Вошёл. А в доме стены оказались затянуты паутиной. Стоял тяжёлый трупный запах. Если вы когда-то познакомились с этим ароматом, вы поймёте, какое волнение и тревогу он вызывает. Значит, вы знаете, что это запах не спутать ни с чем. Пол скрипел и хрустел, стены выглядели почерневшими, всё было в пыли. Меня стошнило. Снова! В этом доме поглощать пищу стало пустым занятием. Держу молоток в одной руке, пачку гвоздей в другой. Перемещаюсь потихоньку по холлу в сторону лестниц. Одна взлетает наверх, вторая нисходит в подвал. Точно так же, в той же закономерности, как нечто отвечало на стук молотка, теперь оно отвечает на мои шаги. Скрип-скрип-скрип. И сразу скрип-скрип-скрип-скрип. Ещё шаги. И ещё ответ. Тяжёлый ответ, грузный. Свет не зажигается. Везде эта мелкая пыль, как серая жирная мука. Я спустился вниз. Ступени были необычно тихи. Свет в подвале горел очень тускло, слабее обычного. Внизу кишели крысы, вился рой мух. Лежала посередине подвала горка тряпья, странная, большая. Тяжёлый запах струился, видимо, оттуда. Я подошёл. Увидел хорошо мне знакомую бочку. Ту, что я находил в своём погребе недавно. Мой трупник располагался рядом с этой грудой, крышка была открыта, будто ждала проглотить добычу. Я приблизился и волны крыс хлынули врассыпную. Наклонился. Увидел полужидкое гниющее месиво, случайно вдохнул, закашлялся. В тряпье два тела взрослых и тело ребёнка. Эта девочка. Я видел её раньше на другой стороне. Волосы, когда-то золотые, а теперь грязно-серые, сбились колтунами. Всё осело, растекалось у меня под ногами. Дыры в телах от зубов крыс, съедены глаза, носы, губы. Стошнило. Выбегаю прочь.
На воздух, дышать. Но я уже знаю шутки этого дома. Возвращаюсь, а там словно специально чисто. Никакой пыли. Никаких мешочков от съестного. Никакого мусора, никаких разбросанных по полу пакетиков быстрой вермишели. Всё стерильно. Как в операционной. Как в комнате для допросов в фантастическом фильме о кибербудущем. Запахов нет, вообще. Звуков тоже нет. Почти не слышу собственных шагов. Будто заложило уши после взрыва. Рука внезапно полностью онемела, перестала ощущать. Молоток выпал из бессильных пальцев, с мягким ненастоящим звуком он ухнул о пол. Кружится голова. Бело в глазах. А свет слабый, лампы горят едва-едва желтоватым, словно свечи. Свечи, я их вижу! Но теней нет. Свет колышется, не создавая тени. На стене пробегает очертание кружевной стрельчатой арки. Неуверенно мелькнув, исчезает. А на улице день, современный день, ничего не подозревающий и невинный. Электропровода над двором и деревьями, автомобиль и водяная колонка с электрическим насосом.
Уходи. Голос поприветствовал меня колокольным гулким звоном, ударился об уши изнутри, зашумело. Уходи, ты нас разрушишь. Иди на реку. Иди сейчас. Я побежал, потрусил как щенок, униженно и услужливо. Готов на всё, прямо сейчас. Иду! Там покой, можно умолять воду и выпросить освобождения у любимых моих берегов.
Перед тем, как уйти, я положил останки в бочку, всё, что можно было собрать. Уборка заняла много времени, всё во мне черствело, чернело и холодело. Хотелось к воде. В миг, когда я касался бочки, стены менялись. Я оказывался то в своём собственном погребе, в котором я первый раз и нашёл эту бочку. То снова здесь, в непонятной версии дома. А порой на половинку мига я видел толстые деревянные сваи в свете коптящего факела, воткнутого в железное крепление в стене.
*
Вода поглощала мои печали, мысли, остатки моего я. Так хотелось раствориться, перестать существовать в таком виде, состоянии. Но остаться частью реки, леса, течения, ветра, частью шума верхушек сосен. У реки мне стало легче. Быть свободным. Оставаться собой в своём теле большая удача в моих нынешних жизненных обстоятельствах. Всего лишь водоём, а сколько сил даёт! Я бреду у берега, позабыв о голосах, детях, о прошлом. Пинаю ногами камешки, шевелю кустики травы у воды, мокрой, нахальной. Сейчас здесь не чувствуется ни осени, ни лета. Украденное у законов физики место и время. Часы уединения. Или минуты. Или дни. Течение шелестит вдоль земли, берегов и трав, гудит очерет. Речная песня, тусклая и только для тебя. Для тебя. Для меня. Для всех таких, как я.
*
Вспомнил свою детскую любовь. Детский сад. Та девочка. Её никогда не бывало в этом доме. Тут никогда не было любви. Одна одержимость. А та девочка была маленьким тёплым ароматным существом, в красном льняном платьице в белый цветочек, на завязочках над плечами. Её хотелось трогать и обнимать, хотелось прижаться к ней лицом, охватить руками. На площадке детского сада мы прятались за беседкой от всех, рассказывали друг другу секреты, показывали открытия. Ничего подобного со мной не случалось потом. Я жил тоской по этим моментам и болью потери, когда меня забрали в школу. Я больше никогда её не видел. После школы я бродил вокруг садиков и мест, огороженных таким точно забором, каков был в тех местах, где гуляли мы с ней. Я даже не увидел в себе тогда своей смутной тоски, печаль же выросла в убивающего и разъедающего кислотой внутренности монстра. Монстр, зверь этот опустошал всё вокруг и превращал в пыль. То, что потеряно навсегда. То, что было самым прекрасным мигом жизни. То, что тлеет искрой боли. Что пробьёт потерей будущее, такое обречённое этой тенью на будущую боль. Sweet dreams are made of this. Who am I to disagree? *
Иди вперёд. Голос. Я вошёл в воду как внутрь варева времени. Моя таймлайн закрутилась водоворотом вокруг эпицентра. Обнял голову ладонями. Одна рука бесчувственна, как поленце. Окунул её в воду и держал там долго, в надеждах, что вода вылечит, растопит. Но нет.
Я стоял в воде спиной к течению. Вокруг меня оно набирало темп, давило, бурлило. Пузыри, водовороты. Мне мерещилось. Я видел, как всплывают тела людей и детей. Как белые их лики выныривают из стекла воды, омываемые в последний раз, как через закрытые веки смотрят в небеса, молча текут вместе водой тенями, прозрачными и несуществующими. Я стал частью этого, пропитался тишиной водяных могил, понял, как это спокойно и хорошо, быть тут с ними, плыть, как они. Какое это благо и дар, быть похороненным в реке и получить вечную жизнь воды. Её бессмертный дар растворения. Жизнь продолжалась, в других венах и артериях, в венах и артериях ручьёв и рек. Неспокойная вода питает спокойствие озёр и болот. Неспокойное питает спокойное.
Я вышел из воды, мне было холодно. Снова смеркалось. День и ночь проносились со скоростью комет. Я вышел из воды, моды, вышел из себя, вышел из луны со своими фазами, мечтами и снами. Эти галлюцинации, голоса, письма. Дети, к которым меня почему-то влечёт. Почему я в этом всём? Почему я здесь? Почему именно я? А, лес? А, голосишко? А, реченька? А?!..
Мокрый. Вода стекает, мне неловко и стыдно, что я намочил и без того влажный лес. Воздух нынче сырой, вода висит в воздухе. Роса. Подбегаю к воротам, во двор, а там… Та часть двора, где я сейчас, от ворот до крыльца, остаётся ещё тем двором, из которого я выходил и здесь ночь. Мурчат цикады, пищат комары. Но перед крыльцом начинается другое. Тот дом, на крыльце мальчишка, Бобби. Бобби стоит, а его родители обнимают его сзади. Там день. Это надо сделать. Вымучить уж всё до конца! Рука, раненая, немая, вдруг чешется. Сильно! Внутри покалывает. Пальцы вздрагивают, их бьёт током. Я бегу навстречу судьбе и ударяюсь лицом, грудью, коленями. Всем телом я влетаю в тугой невидимый барьер. Меня отбрасывает назад. Мигает свет. Боковым зрением я вижу девочку, золотоволосую, со своими папой и мамой. Те же родители, что и у Бобби. Одеты иначе, другой стиль. Отлетаю назад. Успеваю споткнуться и упасть к девочке под ноги. Здесь раннее утро и я успеваю это отметить. Боже мой, незначимая чушь лезет в голову. Они кричат, убегают в дом. Я страшен, грязен, мокр, истощён и зол. Бегу за ними. Тащу за собой свою реальность, она прилипла к моей спине, как крылья летучей мыши. За мной темнеет. Я несу ночь и тьму, я их такими вынес из реки. Бегу, а за мной идёт тень. Моя тень! Вхожу в дом, который обращается моим тусклым домом там же, где ступают ноги. Дом-оборотень. Кричат. Почему они кричат? Почему они в подвале? Дверь не заперта, но она не открывается. В этом месте в моём доме глухая стена. Трансформация застряла, дверь слилась со стенкой. Им уже не выбраться. Они так и будут лежать там. Там и погибнут, останутся навсегда в своём последнем убежище. Замрут, вцепившись друг в друга в агонии любви и страха. Оборачиваюсь. Вот он сзади мой дом. Их дверь в стене моего дома-обортня. Подвал там же, где и был у меня, но дверь теперь в другом месте.
Бегу наверх. Я всё ещё мокрый. Дом снова мой. Гудит в прежней шкуре, скрипит, смотрит витражами, маленькими странными окошками, тёмными когда-то цветными обоями. Мини-замок, выдумывает что-то. Малышом я представлял, что часть этого строения – таинственный дворец, полный призраков и видений. Витражи и непонятный стиль обоев очень тому способствовали. А идея про дворец, старинную крепость помогала мириться с бытовым унынием. Сейчас я погладил перила стены. Нашёл картонную коробку, увидел верёвку. Засохшее вещество. Она в крови, наверняка. Сжал, погладил, нежно ласкаю шнур. Сижу, мотаю её на руку. Она пропитана живым духом, она отдаётся внутри образами и фантазиями. Звенит чьими-то жилами и прекратившимся дыханием. Верёвка дала мне силы, передала часть заряда из своей прежней такой пугающей жизни. Сижу, мотаю её на больную руку. Кисть оживает. Перестаёт ныть, колоть. Чувствует. В животе тепло, надёжно и понятно. Я рад.
*
Сладкий нежный сырный ванильный кекс щекотал ароматами сердце и нос. Язык ждёт, предвкушает. Коричневая корочка, жёлто-белая серединка. Уцепиться, утонуть в нём зубами, в горячем, дымном, обжигаться, прижечь язык, нёбо и пальцы. Кекс оставит отпечаток во рту. И даже когда вкус исчезнет и память о нём сотрётся, останется ожог, как память о таком нежном, сладком, кислом, ароматном ванильном потрясении. Ну что сравнится с едой? Разве что сон, но сон так однообразен! А вот кексов столько, сколько хозяек. Я схватил горячий кусок, нанёс свой фирменный ожог во рту и выбежал во двор.
Я снова маленький. Это сон или…? Бегаю, бабочки вокруг. Интересно, куда легкокрылые подевались, когда я вырос?
– Мама! Мамочка! – я звал её, хочу показать ей, как болит рука. Прошу помочь мне. Рука потемнела, онемела, из ранок сочится сукровица. Бечёвка обнимает кисть, пропитана потом и жидкостью, стала чёрной. Я потрогал ранку, выступила кровь. От руки плохо пахло. Мамочка! Она выходит на крыльцо, но её лицо размазано и размыто, её родные черты растворяются и исчезают. Мамочка, помоги мне! Помоги. Остаётся только её запах. Я больше её не вижу. Мамы здесь нет. Куда-то ушла. Ускользает. Я за ней. Иду за ароматами мамы, её волос, халата, еды, которую она вечно готовит. Знакомые запахи на время побеждают ужасный смрад от руки. Но мне страшно и стыдно, что я беспокою мамочку. Святую статую без чувств, в которую она превратилась после смерти деда. Омертвела. Умерла. Увы, это не моя мама. Моя мама была не такой. Мамы нет. Той любимой мамочки не стало после того, как она нашла деда, своего отца, в ванной кипятка, голого и распухшего, с бутылкой водки в руке. Возвышающегося чудовищной инсталляцией среди разбросанных вещей, которые старики собирают во все времена «на смерть». Похороны. Его лицо было закрыто полиэтиленовым пакетом от конфет. Мама, ты где? Куда ты подевалась? Много цветов вокруг, голова кружится и тошнит от веяния из гроба, смешанного с ароматами цветов. Лето. Такое же лето, как сейчас. То же время. Мама ушла, а пришла вместо неё другая, зля колдунья. Мачеха с тем же лицом и тем же телом. От неё воняло тухлятиной. С каждым годом всё больше. Она была жестокой, злой, я боялся её. Мир будто темнел в её присутствии. Моя маленькая жизнь потемнела. Мать изменилась. Её душа издохла. Изменила меня. Покалечила, измяла. Годами я тянулся к идее той самой прежней мамы. Которая, а я надеялся, всё ещё живёт где-то внутри этой ужасной чужой женщины. Может быть, моя мама заперта там, в глубине, может быть, она нуждается в любви, во мне, в знании, что нужна. Я жду её и всё ещё люблю. Я готов ждать вечно. А то, что любовь ничего не меняет и никого ещё не победила, я уже понял и убедился сам. Любовь разрушает многих. А создаёт только новую жизнь из нескольких клеток. Мама. Найди меня среди поехавших пластов мироздания. Я здесь застрял и бьюсь, ещё живой. Я чувствую, как тяга к жизни утекает из меня через укус. Он всё время чешется! Я опять смотрю на своё запястье. И снова вижу руку взрослого. В другой руке кусок сырного кекса, пальцы ещё розовые от соприкосновения с горячим.