12
Как только закричали петухи, и едва мгла ночи начала сереть, мы двинулись в дорогу. До Холмов мы добрались затемно. Возле дома Ладо нас уже встречали взволнованная Тина и Софико. Тито все это время жил в доме Бахмена, присматривал за овцами. На следующее утро, вчетвером, мы подошли к моему дому. Зрелище было тягостным и скверным: заколоченные окна, отсутствие каких-либо звуков, означавших жизнь, облетевшая пожухлая листва, засыпавшая весь двор – все это придавало вид давно заброшенного дома. Мне даже показалось, что сами стены дома постарели на несколько лет: дерево почернело, покоробилось, стало щербатым и заостренным, а заколоченные окна и дверь будто выгнулись дугой наружу, словно под напором чудовищной силы.
– О мой бог, мой сарай лучше выглядит, чем этот дом, – воскликнула Варида. – Зачем вы заколотили двери с окнами?
– Потому что те, кто внутри, опасны, – ответил Ладо.
– Бесноватые не опасны, если только они на самом деле бесноватые, а не еще какие-нибудь. Так, кто же там находится, если нужда заставила заколотить выходы?
– Мы не знаем, поэтому мы зайдем все вместе, все необходимое, которое может помочь, мы захватили.
– Но, тем не менее, вы дом заколотили, чтобы они не вышли, – женщина вздохнула и вытерла платком пот со лба. – Парни, я хоть и выгляжу, как женщина-валькирия, но я ей не являюсь. Если вы говорите, что они опасны, то вы думаете, их остановит крест и святая вода? Они же не вурдалаки! Вы бы еще чеснок принесли. Если в тех людей, правда, вселился бес, то нужны веревки, чтобы связать их и везти прямиком к святому человеку.
– И где же найти этого святого человека? – спросил я.
– А вот в этом и заключается проблема. Сейчас святого сложнее найти, чем залезть с голой задницей в терновник и собирать там ягоды! Я, поди, на святую тоже не похожа. Я согласилась помочь, но я предупреждала, чтобы на меня больно уж не рассчитывали. Потому, если бесноватый или кто он там, кинется, то лучше отбиваться от него чем-нибудь тяжелым, чтоб можно было треснуть хорошенько.
Когда мы вошли во двор, листья под ногами недовольно захрустели и зашумели, будто предупреждали дом о визите гостей. Сняв с двери доски и отперев ставни кухонного окна, чтобы в дом поступал свет, вооружившись граблями и лопатой, с перекинутыми веревками на плечах, мы сняли засов с двери и зашли внутрь. Тито остался дежурить на улице, если вдруг кто-нибудь незаметно захотел бы выскочить из дома, пока мы будем внутри.
Из дома повеяло затхлостью и сыростью. Этот запах напомнил мне болото, на которое я случайно набрел, когда искал пропавшую овцу, куда-то подевавшуюся при переходе через каменистый ручей. В поисках я забрел слишком далеко, едва ли не до самой запретной местности. Болото окружали со всех сторон такие высокие ели, что дневной свет лишь чуть рассеивался вверху, не доходя до темно-зеленой, бугристой тины, из которой торчали обломки сухих веток и коряг. Возле кромки зеленой воды я увидел какое-то разлагающееся животное, напоминавшее то ли мелкого волка, то ли собаку, а поверху воды, будто рассыпанные чьей-то рукой, плавали перья птиц. Это болото словно все состояло из мертвецов. Оно источало тошнотворный, сладкий запах, вызывающий головокружение. И теперь, когда мы входили в мой дом, такой же омерзительный запах сочился изнутри. Уже намного позже я понял, что это был за запах. Его ни с чем нельзя спутать. Это был запах умирающего дома.
Возле входа отчего-то я обратил внимание на грязный полосатый коврик, валявшийся скомканным в углу. Мать всегда с каким-то необычайным трепетом относилась к нему, следила, чтобы он был чисто выметен и аккуратно постелен, так как она сама, будучи незамужней девушкой, сшила его.
Первой, слева, располагалась комната брата. Дверь была открыта, и нам виден был невообразимый беспорядок, творившийся внутри: книги, ранее аккуратно стоявшие на полках, были все сметены на пол, кровать представляла собой неуклюжего монстра состоящего из перемешанной одежды, одеял, подушек и бог весть какого тряпья. Возле прохода я увидел то самое ведро, наполненное водой. В кухне также царил хаос: грязная посуда с островками заплесневелой пищи загромождала весь стол; кастрюли, чугунки и деревянные ложки хаотично валялись на полу вперемешку с какими-то тряпками, полотенцами и грязной одеждой. На подоконниках и на полу вокруг них были разбросаны глиняные черепки вперемешку с землей. Желтые ситцевые занавески на окнах безвольно свисали по бокам, словно их хотели сдернуть с петель.
– Они были в ярости, в очень сильной ярости, когда крушили все здесь, – прошептала Варида, прикасаясь к стенам.
Шаг за шагом мы осмотрели весь дом. Моих родителей нигде не было. И оставалось только два места, где они могли быть – мой чердак и подвал. Мы решили, что я полезу осматривать чердак, а Ладо самое худшее – подвал. Держа в руках лампу, я сглотнул комок страха, застрявший в горле: еще очень памятен был тот жуткий вечер, когда я, вернувшись домой, увидел там Богдана. Но сейчас забираться на чердак было еще страшнее, потому что теперь я знал, чего можно ожидать. Поднявшись по лестнице, я выдохнул и резко протолкнул лампу вперед, и, стараясь несильно высовывать голову, всмотрелся в часть освещенного чердака. Сквозь заколоченное окно, прорывался тонкий лучик света, попадая как раз на мою кровать. Никого не было. Но дальний угол оставался в темноте. Нужно было подняться на чердак и еще дальше протолкнуть лампу. Пригибаясь, я молниеносно оказался в своей бывшей комнате, и лампа осветила угол – никого.
– Значит, остается только подвал, – печально вздохнул Ладо. – Ну, что ж, надо лезть. Вы думаете, они могут быть там? Не знаю, не знаю. Чего бы им там делать? Там сыро и холодно, и водятся всякие многоножки, и мерзкие насекомые. Не думал, что когда-нибудь я скажу это, но честное слово, я боюсь.
– Давай лезь, – сочувственно махнула рукой Варида, – мне самой уже от этого дома тошно.
Хмыкнув и вооружившись лопатой, Ладо поднял дверь в полу, осветил лампой ступеньки и начал спускаться.
– Иларий, насколько глубокий погреб? – спросил он.
– Он идет прямо, и справа еще есть отступ, в общем, не особо глубокий.
– Это радует, – неуверенно пропыхтел Ладо, продвигаясь вперед.
Его спина скрылась в подвале, и мы с напряжением всматривались в темноту, ожидая услышать с минуту на минуту какой-нибудь шум или вопль. И увидев, как он, с испариной на лбу, в спешке поднимался наверх, с облегчением вздохнули.
– Там нет никого, – сказал он, захлопывая дверь в подвал.
– Но где же тогда они? Неужели они могли выбраться из дома? Мы закрыли все выходы.
– Может они растворились в доме, как старик, которого ты пригласил? – предположил Ладо.
– Если они растворились в доме, то они точно не бесноватые, – сказала Варида. – Бесы поселяются в физическую оболочку, для них это важно. Без тела человека они тоже погибают, если не успевают перебраться куда-нибудь в другое место.
– Они хотели уйти отсюда, говорили, что им нужно покинуть дом. Может, с ними что-то случилось? – подумал я.
– Но где тогда тела?
– А что это? – Варида медленно подошла к каменной печи, наклонилась, что-то разглядывая на полу, потом поднялась и показала нам, держа в запачканных серой пылью толстых пальцах, маленькое, аккуратное медное кольцо.
– Это мамино, – сказал я, рассмотрев кольцо поближе. – Она никогда его не снимала.
– Ну, а теперь сняла, и насколько я вижу, навсегда, – удрученно сказала женщина.
– Что вы хотите этим сказать?
– Это ее прах, – показала она на горстку серо-черного пепла, лежащего рядом с печью.
– Ее что, кто-то сжег в печи? – недоуменно спросил Ладо.
– Нет, я думаю, это была естественная смерть, если можно так сказать. В доме оставалось двое? Если мы хорошенько поищем, уверена, найдем прах и второго.
Варида оказалась права: в большой зале, возле комода, неприметно лежала такая же кучка пепла, из которой выглядывал простой серебряный крестик на грубом черном шнурке. Это был крестик отца.
– Ясно, ни о каких бесах здесь и речи не быть может, – пробормотала Варида. – Они рассыпались, словно от старости. Дом иссушил их. Это все дом… Нам нужно уходить отсюда. Здесь больше делать нечего, – поторопила она нас.
– Получается, нам нужно было их выпустить? И они тогда были бы живы? – воскликнул я
– Может, и были, а может, и нет, – возразила Варида. – Сомневаюсь, что какой-нибудь чудодейственной силой их можно было спасти. Мне кажется, здесь дело демоническое. А демоны, это еще хуже, чем бесы. Здесь все очень плохо. Очень.
Она вдруг замерла, испуганно оглянулась по сторонам, и медленно поднесла палец к губам:
– Тсс… нас кто-то слушает.
Осторожно и аккуратно, насколько позволяла ее крупная, коренастая комплекция, она приблизилась к деревянной стене, приложила к ней ладонь и прислонилась правым ухом. Около минуты, она стояла, замерев, и будто не дыша, но потом ее глаза резко расширились, ноздри вздернулись, как у кобылы, почувствовавшей запах дыма, и словно стена была из раскаленного камня, она отскочила в сторону.
– Уходить, надо уходить отсюда! – взвизгнула она, будто сама не своя, и тяжело побежала к выходу.
На улице женщина шумно дышала, словно ей не хватало воздуха, и ее красное лицо приобрело необычный бледный оттенок
– Что случилось там? – попытался спросить Ладо.
Она грузно опустилась на землю и начала расстегивать пуговицы верхнего платья, освобождая шею.
– Этот дом… – чистое зло! Он живой. Пока мы были там, он наблюдал за нами. Он слушал все и изучал нас. Он сказал, этот сукин сын сказал, что убьет меня! Его надо сжечь. Дотла. Сейчас же его нужно сжечь! Он опасен!
Ладо и Тито одновременно, не сговариваясь, вытащили по пачке спичек из карманов и вопросительно посмотрели на меня. Я их понял: мне нужно было решать, ведь это был мой дом.
– Подождите! – крикнул я и забежал внутрь. Оглянувшись по сторонам, я схватил первую попавшуюся миску, валявшуюся на полу, быстро сгреб руками прах матери, потом собрал в другую миску прах отца. Схватил с комода отцовские часы и засунул их в карман. Безотчетно заглянул в комнату брата, бессмысленным взглядом упершись в груду книг, поймав себя на мысли, что они были мне мерзки и отвратительны. Сколько же дней и ночей я мечтал листать их, упиваясь чтением. И я получил эту возможность: бери, читай, теперь они все твои. Да, судьба жестоко посмеялась надо мной. Как бы плохо я раньше не жил, но это был мой дом, в котором я был и счастлив, и несчастлив. Это дом должен был стоять еще много лет, в нем должен был жить я и мой брат со своими семьями. В нем должны были состариться мои родители. Еще не так давно здесь была жизнь. Дом пах вкусной едой, маминой выпечкой и овечьим сыром. Здесь ходил суровый, неразговорчивый отец, но это был мой отец, здесь суетилась моя робкая мать, там, возле веретена в углу, она сидела часто до самого утра, прядя шерсть, а потом вязала, чтобы у нас была одежда. Мой несчастный брат, с которым я так и не подружился, и которому тоже не нравилась своя судьба, был сейчас неизвестно где и неизвестно кем. И теперь все, конец, из дома я выносил две плошки серо-черной пыли, все, что осталось от моих родителей. Внезапно я остро почувствовал запах болота. И с ужасом понял, что я сам им вонял. Болото было внутри меня.
– Я убью тебя! Слышишь? – пронзительно закричал я. – Я знаю, что ты меня слышишь! Ты обманул меня! Я узнаю, кто ты и я тебя уничтожу! Я тебя отправлю обратно в преисподнюю, даже если мне придется этому посвятить всю свою жизнь, даже если мне придется умереть, но я сделаю это!
Когда я вышел, небольшие пучки сена вместе с тонкими сухими щепками, остававшимися в сарае, были быстро подоткнуты под крышу, запихнуты в щели стен, под наличники окон, разложены по углам и подожжены. Несколько горящих пучков сена мы бросили внутрь дома.
Огня долго ждать не пришлось. Сначала повалил серый едкий дым, а потом появились первые язычки пламени. Они быстро, как огненные пауки, перебираясь по стенам на своих оранжевых лапах, поглощали нетронутые островки дерева. Дом заскрипел и закашлял, словно пытался выплюнуть непрошеных гостей, но огонь, чудовищно голодный и прожорливый, сметал все на своем пути.
– Нам нужно уходить отсюда, – сказал Ладо. – Скоро увидят дым, могут набежать люди. Эх, как бы ни было проблем, Иларий. Мы уже столько дел тут натворили…
Тито повел Вариду домой. Она уже лучше дышала, но все равно чувствовала себя неважно. В сторону горящего дома она трижды плюнула и что-то пробормотала. А мы, взяв лопату, пошли на кладбище. Выкопав рядом с могилой Бахмена две небольшие ямки, я бережно положил туда миски с прахом.
– Я думаю, мы совершили ошибку. Нам нужно было поджечь и сарай, и овчарню. Если нам не повезет, могут быть вопросы, – сказал Ладо, наблюдая, как я с любовью насыпал землю, укладывая ее в аккуратные горки. – Тебе нужно будет завтра прийти к Милону. Он должен знать, что ты не погиб при пожаре. Иначе возникнут вопросы, куда подевались овцы и лошадь. Могут решить, что это был не несчастный случай, а поджог с целью ограбления. Нужно быть осторожными.
Я кивнул. Дойдя до дома Бахмена, я почувствовал невероятную слабость в ногах, поэтому, едва закрыв за собой дверь, я упал на лавку и снова провалился в темноту. Моего дома больше нет. И его больше нет.
13
На следующий день, закинув в голодный желудок, чтобы он не издавал слишком неприличных звуков, несколько вареных картофелин и, закусив хлебом с водой, я направился к дому старосты Милона. Я не знал, где он живет, но мне сразу же указали дорогу. Его дом особняком расположился на большой безлюдной территории, достаточно далеко от моего, на границе между Холмами и Низкогорьем. И я никогда ранее не видел настолько больших и красивых домов. Для посетителей был построен отдельный вход в небольшой домик, на котором висела табличка с большими буквами «Приемная».
Увидев меня, Милон театрально вскинул брови, захлопотал, будто встречал дорогого гостя, и пригласив в свой кабинет, закрыл дверь.
– Мальчик, ты живой? Мне уже вчера донесли, что случился страшный пожар! Твой дом сгорел дотла!
– Я спасся.
– О, слава Всевышнему! Но как же вся твоя семья, неужели они погибли?
– Да погибли.
– О, горе какое, какое горе! Я все думал о твоей семье, думал, чем бы помочь, врача искал нужного, да с врачами нынче беда. По душевным болезням не так то и просто найти. Ну, ты присаживайся, присаживайся, в ногах правды нет, – он подставил мне мягкий стул, обитый бархатной тканью, и я сел. – Ты рассказывай, как же так случилось? Думаешь, это несчастный случай? Никто не мог поджечь дом намеренно? Право, это очень странная история…
– В это время, когда случился пожар, я еще был в поле, пас овец. Не мог найти одну потерявшуюся овцу. Теперь сложнее приходится, мой пес помер.
– Ах, какая жалость, какая жалость, – закачал головой Милон, пристально уставив на меня свои круглые беспокойные глаза. – Но на пожар быстро прибежали люди, и некоторые там оставались до самой темноты, следили, чтобы огонь не перекинулся. Почему-то никто не видел там тебя и овец?
– Мне по пути встретился дядя Ладо, – ответил я, понимая, что уже начался вкрадчивый допрос, – он сказал, что мой дом горит, и что никого уже не спасти. Это было ужасно, но мне нужно было спасти стадо, иначе, увидев огонь, они все сдурели бы от страха и разбежались. Я погнал их к дому Бахмена. А там у меня просто случился ступор и я… я просто упал замертво на кровать и забылся.
– Понимаю, понимаю, это страшно потерять всю семью и дом, – запричитал он, – и я на твоем месте сам бы обезумел с горя. Ты еще хорошо держишься. А я-то, я-то валялся бы тут, прямо на полу весь в слезах, если бы со мной такое приключилось.
Милон корчил сожалеющее лицо и в тот же момент острыми глазами впивался в мои глаза, наблюдая, как коршун за добычей.
– Я не могу себя так вести. Мой отец учил меня быть сильным и не поддаваться слабостям. Моя боль – вся внутри меня, и поверьте, я очень страдаю, хоть по моему лицу вы этого можете и не увидеть, – мне показалось, что я убедил его, и он похлопал меня по плечу.
– Это правильно, все правильно. Ты мужчина, надо сдерживаться, мы же не бабы, чтобы во всю голосину реветь. Но позволь спросить, я ведь знаю, у твоего отца была лошадь, твой отец так часто бывал на базаре. Куда подевалась лошадь при пожаре?
– Лошадь?.. Она у Ладо, – я почувствовал, как краска заливает мое лицо. – Отец недавно ему одалживал. Ему надо было что-то там перевезти.
– Хм, интересно, интересно… – Милон оперся рукой на подбородок, несколько секунд что-то думал, почесывая остатки волос, обрамлявших лысину, – а разве Ладо не был в ссоре с твоим отцом? Понимаешь, многим кажется, что Милон сидит здесь, в своем большом уютном доме, да и глазом не ведет о том, что происходит в округе. Но поверь, у Милона везде есть уши! На то он и староста. Мне положено обо всем знать. Так, что же ты скажешь на это?
– Они потом помирились, – не моргнув, соврал я, и глаза Милона сцепились с моими.
– Помирились? Ну что ж, хорошо, хорошо. Все мы, бывает, ссоримся и миримся. Кхм, кхм, – притворно закашлял он, раздумывая следующий удар: я давно понял, что он не верил мне ни на каплю. – А где сам старик Бахмен? Его что-то давно не видно.
– Бахмен? Он приболел немного. Из дома не выходит, я присматриваю за ним.
– Вот как? Хорошо, что ты сказал, – расплылся он в улыбке, – надо бы его проведать, авось, помочь чем-нибудь. Все-таки он старик, один-одинешенек. А стариков нужно уважать. Старость-то всех нас ждет, если повезет дожить. Сегодня или завтра загляну к нему. Я, как понимаю, ты теперь у него будешь жить?
«Ах ты, старый козел! – со злостью подумал я. – Никто в гости к Бахмену уже несколько лет не заглядывал. Всем все равно было жив он или помер там, возле холмов. Никому из односельчан, кроме моей семьи, и дела не было, когда ветром сорвало крышу его дома, когда все его припасы на зиму завалило в погребе. Всем было все равно, а теперь…»
– Да, я пока у него буду жить, – медленно, сквозь зубы ответил я.
– Ну, это хорошо! А то куда тебя девать с хозяйством сейчас? У тебя же тетка есть, кажись? Это пока мы весточку пошлем, сколько времени пройдет… Надо, чтобы она сюда приехала, все-таки наследство у нее как-никак хорошее. Такое стадо на дороге не валяется. Вот живет человек себе и духом не чает, что раз, все наследники померли, и денежка к карману прибилась.
– Это несправедливо, – с вызовом сказал я, глядя в круглое, лоснившееся от жира лицо Милона. – Это стадо – мое наследство. Я помогал выращивать их, каждый день пас в любую погоду, и теперь их заберет какая-то родственница, которую я один раз в жизни видел?
– Дорогой мой, понимаю твое негодование, это несправедливо. В жизни много несправедливости, но таков закон. Ты подросток и не имеешь права распоряжаться имуществом отца, пока не станешь совершеннолетним. Потом, конечно, ты сможешь вытребовать у своей тетки часть каких-то денег, но, как правило, до той поры уже нет никаких и денег. Такова непростая участь сироты. Но это все потом, давай снова вернемся к нынешней ситуации. Понимаешь, вот что-то все здесь никак не состыковывается. Я многое повидал на своем веку и хорошо чувствую, где есть ложь, а где правда, – Милон встал из-за стола и начал степенно вышагивать по комнате. – Ты пойми меня правильно. Я занимаю должность старосты и должен знать обо всем, что происходит здесь. Я вырос в Холмах, и здесь все мне дорого. Мы должны почитать наши уклады, охранять наш покой и веру. Мы живем в самобытном месте. И все происходящее здесь касается меня в первую очередь. Знаешь, мы чем-то с тобой похожи, за исключением одного – мне повезло родиться первым в моей семье. Если бы не моя счастливая звезда, у меня не было бы этого дома, я не стал бы почетным жителем, не занимал бы такую должность, я был бы как… ты, – он остановился и впился в меня глазами. – Кто знает, может быть, я, обладая острым умом и жаждой знаний, возненавидел бы своего отца, который определил бы меня в лесорубы, в чистильщики конюшен или в пастухи. Может быть, я сговорился бы с каким-нибудь ушлым цыганом, пообещал бы ему что-нибудь от хозяйства своего отца, лошадь или пару брюхатых овец, и подсыпал бы ему яду, какой-нибудь ядовитый корешок, про который случайно обмолвился мой старый друг. Ну а там, где мертвый отец, там и все остальные. А потом… потом я бы просто поджег дом. Кто знает, кто знает, чтобы я сделал, если бы у меня была такая незавидная судьба как у тебя. И я хочу тебе сказать, – Милон вкрадчиво приложил пухлую руку к груди, – ты не первый, кто так поступил. Жил у нас один мальчик…
– Да что вы себе позволяете? – возмутился я, вскочив со стула. – Вы утверждаете, что я убил свою семью и поджег дом? Как вы можете так говорить?
– Тише, тише, успокойся. Я не утверждаю, я просто предполагаю. Строю гипотезу. Если бы ты был грамотным, ты, конечно, бы знал, что это такое.
– Вы не строите никаких там этих… гипотез, вы обвиняете меня без доказательств, что я убил своих родных!
– А вот насчет доказательств, ты это поспешил, – его голос был мягким и елейным, как у молодого священника из нашей церкви. – Есть у меня кое-какие доказательства. И полицмейстеру очень интересно будет их услышать. И тогда мальчик, дело для тебя обернется очень плохо, если ты, конечно, не пойдешь на сделку и сам во всем не признаешься. А еще хуже дело будет для твоего сообщника цыгана и его цыганят.
– О чем вы говорите? Мне не в чем признаваться, и никаких сообщников у меня нет, и я вообще не знаю ни одного цыгана.
– Неужто? И цыгана Ладо не знаешь? И с детьми его, цыганятами, не дружишь?
– Ладо никакой не цыган. И он мне не сообщник, а друг.
– Твой Ладо – настоящий цыган! – бросил Милон, будто выплюнул что-то гадливое и мерзкое. – Он обманул всех нас, когда переехал сюда со своей бродяжной семейкой. Он вор и мошенник! И ко всему прочему, получается, еще и убийца.
– Вы все врете! Я не верю ни одному вашему слову!
– Зря ты мне не веришь. Ладо и его семейство нагрянули к нам год назад. Где они до этого жили? Один мой старый друг сообщил, что их выгнали из своей деревни. А за что? А я тебе скажу: Ладо украл лошадь у пожилого, немощного человека! И в деревне той его быстро раскусили, что он цыганское отродье! Его семейство еще терпели, пока они вели себя прилично. Но цыган долго не проживет без воровства. У него натура такая. Вот и Ладо твой не сдержался. И как только узнали про хищение имущества, так и погнали его и цыганят оттуда, а теперь он пожаловал к нам. Нарушает наши обычаи, на службу не ходит, детей вере не учит, так еще и в школу сует все свое потомство. И теперь он опять принялся за старое, так еще и хуже: подговаривает глупых мальчишек на преступление, да дома поджигает!
– Ладо не поджигал мой дом, это несчастный случай! – выкрикнул я из последних сил. Внезапно у меня закружилась голова, и я почувствовал себя настолько уставшим и разбитым, что вот-вот упаду. Мне нужен был свежий воздух. – Мне пора, я не хочу больше слушать ваши вымыслы.
Я решительно направился к выходу.
– Иларий! – крикнул Милон. – Старшего сына Ладо, Тито, кажется так его зовут, видели в доме Бахмена за два дня до пожара. И там уже были овцы. Это были овцы твоего отца. Так что ты меня обманул. И подсказывает мне мое чутье, что старик Бахмен не просто так не выходит из своего дома. А еще я знаю, по какой причине произошла ссора между твоим отцом и Ладо. И никогда, никогда бы твой отец не одолжил цыгану свою лошадь. Против тебя и Ладо у меня есть много доказательств. Так что смотри, тебе лучше во всем сознаться. Я ради памяти твоей семьи, моих односельчан, так и быть, пойду тебе навстречу. Мы сделаем все так, чтобы ты в этом не был замешан. Но про Ладо ты должен все рассказать. Все, что тебе известно. Если ты не сделаешь этого, то всем вам будет грозить если не виселица, то каторга точно. Завтра я вызываю полицмейстера, так что у тебя есть еще время подумать.
Ничего не ответив, на ватных ногах я вышел на улицу. Листья хрустели под ногами, в глазах во все стороны летали черные стремительные точки, сердце било где-то в голове, и каждый шаг ярой болью, словно эхо в горах, отдавался в моем воспаленном мозгу. Мне хотелось стремглав ринуться вперед, но я не мог: проклятый Милон провожал меня цепким взглядом, наблюдая из окна. Я чувствовал, как в мою спину впиваются его паучьи глаза. Я был его мухой, которую он опутал и уже впрыснул первую порцию яда. Осталось подождать немного, и у него будет прекрасный обед.
Как только я оказался за поворотом, я рванул так, что мое сердце бешено загудело. «Я разрушил и сгубил не только свою жизнь, жизнь моих родных, но и еще людей, которые хотели мне помочь: Бахмен, Ладо, Тито и вся его семья. Что делать? Что делать?» – разрывалось у меня в голове.
Какие-то мужики, женщины с детьми, встречаясь на моем пути, с недоверием оглядывали мою высокую худую фигуру, летящую, словно призрак, по усыпанной листьями дороге. Мне казалось, что они уже все знают, и я ожидал, что вот-вот раздастся пронзительный крик: «Это он, убийца своей семьи! Держите его, держите!»
Я чувствовал, что мои силы были на исходе, и решил, что когда они полностью иссякнут, там я и упаду. Силы иссякли возле старого дуба с почерневшей корой, в которого когда-то давно, еще до моего рождения, ударила молния. Повалившись на ворох желтых листьев, я устремил взгляд в небо.
«Жизнь продолжается, – думал я, пытаясь успокоить свое стремительно колотящееся сердце, напоминавшее поток воды, разбивавшийся об острые камни, – я еще живу. Я должен успокоиться и понять, что мне делать дальше. У меня слишком много дел, я не могу просто так сдаться. Я должен найти и спасти брата, я должен узнать, кем был старик, и как уничтожать других, таких же, как он. Но это все после, сейчас я должен срочно предупредить Ладо. Нужно спасти его семью».
Вдруг отчего-то мне представился яркий всплеск темно-голубой воды, который поднялся из пучины и с шумом обрушился на гладкий блестящий камень. Море. И я вспомнил о Марии, маленькой несчастной девочке. «Сколько же ей лет? Надо было бы узнать. Но зачем?» – помыслил я и прогнал образ моря: не время сейчас думать об этом.
Отдышавшись и едва собравшись с мыслями, я решил, что к дому Ладо нельзя идти по дороге: Милон, возможно, поставил своих людей наблюдать за их домом. Никто не должен знать, куда я направился после разговора.
Затаиваясь, когда примечал неподалеку людей, я опрометью пробирался через сухие заросли, окружавшие огороды. Это был единственный путь, чтобы пробраться незаметно. Огромные сухие растения трещали и хлестали по лицу, высоченные засохшие колючки нещадно впивались в тонкое пальто и кололи тело. Перебираясь через хлипкую изгородь, я не заметил спрятавшуюся в пожухлой длинной траве канаву и провалился одной ногой в вонючую, болотистую жижу. Наконец, я добрался до участка, принадлежащего Ладо и, пригибаясь, побежал: мне все казалось, что и тут могут заметить мою длинную фигуру, будто я был опознавательным флагом, означавшим приближение беды.
У саманного сарая я заметил Софико, играющую с какими-то жестянками. Она с удивлением уставилась на меня.
– Отец дома? – выдохнул я.
– Да, он там, в мастерской. Ты такой красный, будто тебя варили в кипятке.
– Так и есть, Софико, меня сейчас черт варил в котле, но не доварил. Я сбежал.
В мастерскую, где Ладо с Тито круглый год мастерили свою мебель, я ввалился, сипло дыша, и громко сообщил:
– Вам нужно уезжать отсюда! Срочно!
– О, боги, что произошло с тобой? – воскликнул он. – У тебя порезы и кровь на лице! Тебя пытали?
Я, наверное, производил пугающее зрелище: большие колючки репейника, чертополоха и еще какие-то мелкие, черные и продолговатые, похожие на угольки, облепили всю мою одежду, некоторые запутались даже в волосах.
– Кровь? Это все ерунда. У нас большие проблемы.
Второпях я сообщил ему все, о чем разговаривал с Милоном. Лицо Ладо потемнело, руки безвольно повисли, а темные глаза уперлись в пустоту, куда-то поверх моей головы.
– Ты поверил ему, что я цыган и вор? – его голос был безжизненным и пустым, словно он говорил откуда-то из-под воды.
– О чем ты говоришь? Ты мой друг! Мне все равно, что сочинял там Милон.
– Ты ему поверил?
– Нет! Ни одному слову.
– Спасибо тебе, – Ладо обнял меня. – Для меня это очень важно, – он похлопал меня по плечу, и вдруг нервно засмеялся: – Ну, Иларий, вляпались мы с тобой в такое дерьмо, которое еще нужно постараться найти.
– Мы вляпались в дерьмо всех овец и баранов в мире, – засмеялся я тоже.
– А мне кажется, что и человеческое дерьмо отлично впишется в нашу дерьмовую ситуацию. Милон вон, гадит как, со всей силы. Старается.
Напряжение всех долгих дней, хранившееся в нас, как сдерживаемая вода в дамбе, хлынуло потоком: мы зашлись в неудержимом хохоте, вырывавшемся из нас словно обезумевшие демоны. Мы смеялись так, словно вот-вот сейчас нас должны были повести на ту самую виселицу, обещанную Милоном, и нам оставалось только высмеять все, что уже не суждено было.
– Вам нужно уехать, – хохотал я, – сегодня-завтра Милон приковыляет к Бахмену, а Бахмена-то и нет, мы уж его схоронили! Еще припаяет нам и его убийство! Вот веселье-то будет!
– Это точно, припаяет, как пить дать припаяет! – смеялся Ладо, корчившись как гусеница, пришпиленная булавкой к дереву.
В мастерскую, услышав наш дикий смех, забежала испуганная Софико.
– Дорогая моя, скажи, ты несчастна? – Ладо, переставая смеяться, опустился на колени перед дочерью.
– Папа, почему ты спрашиваешь?
– Прошу, прости своего глупого отца, я постараюсь, чтобы ты была счастливой. Прости за то, что я не могу дать тебе счастливую жизнь, – его голос вздрогнул. – Прости меня. Я такой глупый, такой нелепый человек. Ты сможешь меня простить?
– Папа, я не понимаю, о чем ты говоришь? – на глазах Софико навернулись слезы. – За что тебя простить?
– Нам снова нужно будет уехать. Сегодня же.
Она посмотрела на него не по-детски серьезными глазами.
– Хорошо, папа, если так надо… Я все равно не нашла здесь подруг. И я совсем не несчастлива. Я очень рада, что ты у меня есть, и мама, и Тито с Тиной, и Мамука, хоть он сопливый и только и делает, что кричит. Нет, папа, я счастлива рядом с вами. И не говори, что ты глупый и нелепый, ты самый хороший человек.
Когда Софико ушла, я сказал Ладо, что отдаю им лошадь и телегу, чтобы они могли уехать, потому что это из-за меня у них возникли все проблемы. Ладо со слезами на глазах поблагодарил меня и сказал:
– Мы будем уезжать ночью, если Тито успеет вернуться. Он поехал вчера отвозить Вариду. Только бы он успел приехать…