С чего начинать разговор я не имел понятия. Мое красноречие разом покинуло меня, и я находил эту встречу такой особенной, романтичной и даже чудесной, что у меня язык не поворачивался начинать вспоминать странные и жуткие события, произошедшие с нами в прошлом. Поэтому я решил, что разговор о погоде будет самым лучшим началом беседы. После стандартных слов о необычайно ранней и холодной зиме, я спросил, какие фильмы она смотрела в кинотеатре. Она сказала, что не ходит в кинотеатры, и я рассказал о своих впечатлениях от просмотра последнего фильма. Мария вежливо кивала и маленькими глотками отхлебывала горячий чай, попутно обхватывая чашку ладонями, чтобы согреть руки. Они у нее были с удивительно тонкой, практически прозрачной кожей, под которой отчетливо выступали острые костяшки пальцев и голубые вены.
– Это все очень интересно, – мило улыбнувшись, сказала она, – но может, мы все-таки перейдем к той истории, из-за которой мы здесь оказались.
– Да, пожалуй, вы правы, – немного замявшись, ответил я.
– И прежде чем вы начнете, давайте будет обращаться на «ты», меня немного утомляет официальный тон, да и мы все же с вами ровесники.
– Да, конечно, давайте на «ты», – я снова замялся, не зная с чего начинать. – Ну, так вот…
– Давай я тебе помогу, так как все-таки ты узнал во мне ту самую девочку из Птичьей долины, которую видел всего один раз много лет назад?
– Когда я случайно увидел вас… тебя возле редакции, мне сразу показалось, что я где-то видел тебя раньше. А потом, когда я узнал обо всей этой истории со стихотворением и прочел его, я сразу подумал о тебе почему-то… Просто все, что ты описала там, случилось и со мной тоже.
Она нахмурилась, и начала задумчиво помешивать ложкой чай.
– С чего ты решил, что мое стихотворение как связано со мной? Разве оно не может быть просто фантазией?
– Нет, к сожалению, я знаю, что оно не фантазия, – я вкратце рассказал ей о событиях, произошедших со мной в детстве. – Потом, когда я уже выздоровел в доме своего опекуна, я написал письмо Вариде и попросил одного человека съездить в твою деревню. И как ты уже догадываешься, ответа я не получил. Мне рассказали, что случилось с ней и с твоей семьей. И вот, когда я прочитал твое стихотворение и узнал, что автора зовут Мария, мне почему-то показалось, что это можешь быть ты. Я сам не знаю, почему я так решил.
– Да, все так и было, – сказала она после долгого молчания. Ее глаза были серьезными и холодными. – Я написала этот стих в надежде, что его опубликуют, и вдруг он предупредит и спасет хоть чью-то жизнь. Все же лучше, чем ничего… – она смахнула со лба челку и пристально на меня посмотрела. – Я могу рассказать, что со мной произошло, если тебе интересно, – я кивнул и она продолжила: – Когда ко мне пришел старик, я в очередной раз сбежала из дома и сидела возле того самого дуба с качелями. Он появился так неожиданно, будто из воздуха вышел, и он знал обо мне все. Как меня каждый день бьют, как мои младшие братья, зная, что меня бьют чаще всего из-за них, когда они кричат, орут и дерутся, с интересом и радостью наблюдают за тем, как я получаю трепку и пощечины от их матери. Это был круг каждодневного ада, из которого мне никак нельзя было вырваться. И я, даже не задумываясь, просто согласилась на предложение старика. Мне нечего было терять, потому что хуже, чем я жила, как я тогда думала, хуже уже быть не могло. Но как оказалось, я ошибалась. Тогда я просто сказала старику, что хочу, чтобы мои братья слушались меня, чтобы они молчали, когда я им прикажу, чтобы делали то, что я хочу. Я просто хотела, чтобы мои каждодневные страдания закончились. Я, как и ты, получила свой дар на время. А когда подошел мой день рождения, и я лежала на полу, в очередной раз избитая мачехой, за то, что братья разбили несколько горшков, я просто закрыла глаза и позвала старика, умоляя его дать мне способность управлять исчадиями ада, называвшимися моими братьями. И после этого я на короткое время вздохнула спокойно: братья вдруг стали послушными, и поводов, чтобы бить меня, больше не было. Но потом, все пошло не так… – Мария чуть наклонилась вперед ко мне и прошептала: – Я видела, как Вариду зарубил мой отец. Когда он стал внешне меняться, он, будучи и так безумным, обезумел совсем. В тот вечер я была у Вариды, мне не хотелось идти домой. Она что-то готовила на кухне, а я сидела в своем углу и играла с соломенной куклой. Когда кто-то зашел в дом, и она вскрикнула, не знаю, что-то подсказало мне спрятаться в ее сундуке, где лежало затхлое тряпье, и я успела, он не заметил меня. Варида как раз в этот момент забежала в комнату, где стоял сундук, а за ней шел мой отец в своих тяжелых грязных сапогах. Я видела, как он замахивался топором и рубил ее, снова и снова, и кровь, как красный сироп, разлеталась по всей комнате, будто взорвалась банка с вишневым вареньем. А через неделю, утром, я не обнаружила отца и мачеху в доме. Они исчезли, и я осталась одна с тремя братьями, абсолютно без помощи. Селянам не было дела до нас. Поначалу кто-то помогал, приносил немного еды, а потом мы остались совсем одни. А в конце декабря возле нашего дома остановилась коляска, из нее вышел мужчина и сказал, что поможет нам, если мы поедем с ним. И я согласилась, потому что поверила ему, хотя и выбора у меня не было. Мы приехали в город и какое-то время жили в его доме, и там… там было все еще хуже. Он сразу отдал братьев в приют, а я осталась с ним, – ее голос дрогнул, и она замолчала, опустив голову, чтобы я не мог увидеть ее глаза. – Несколько раз я сбегала, надеясь найти помощь, но меня возвращали обратно. Потом мне повезло, одна женщина помогла мне, и меня тоже отправили в приют, где я снова встретилась с братьями. Там мы пробыли не долго: он был переполнен, каждый день туда привозили много осиротевших детей, так как в соседнем городе случился страшный пожар, многие погибли. Нас отправили в другой город, в другое учреждение, где я и провела остальные годы.
Мы надолго замолчали, стараясь не смотреть друг на друга: она боялась увидеть мой сочувствующий взгляд, а я боялся увидеть ее печальные глаза, будто мог ее чем-то обидеть.
– Ты из-за своего дара стала работать с трудными детьми? – спросил я, не зная, как сгладить ее плохие воспоминания.
– Да, отчасти из-за этого. Я только и умела, что усмирять разбушевавшихся детей. К счастью, именно из-за этого мои годы в приюте оказались не такими уж и плохими, как могли бы быть. Только мой дар не распространяется на взрослых. Их я усмирять не могу, к сожалению, – она чуть улыбнулась, – чем ближе к совершеннолетию, тем меньше вероятности, что мне удастся внушить что-то. Но сейчас, я старюсь не использовать дар. Применяю его только в крайних случаях.
– А сегодня? Ты применяла его к тому мальчишке?
– Применяла, – она вздохнула и посмотрела мне в глаза, – увы, просто так он не отдал бы тебе кошелек.
– Значит, мне нужно благодарить тебя за это. И, знаешь, я благодарен и этому мальчишке, что он так надул меня, без него я не встретил бы тебя, и меня всю жизнь мучил бы вопрос, кто был таинственным автором пугающего стишка про старика.
Она засмеялась.
– Да, к сожалению, старик не дал мне дара на сочинение стихов и песен. Я все так же их коряво придумываю, как и в детстве. И меня все время не покидал вопрос, кем был этот старик. Я долго искала хоть какую-нибудь информацию, но ничего не нашла. А теперь, когда я узнала, что ко мне приходил твой брат, которого также заразил другой старик, приходивший к тебе, я теперь ничего не понимаю. Это все так странно… Ведь твоему брату было пятнадцать, а моим старшим братьям по восемь, но они не заболели. Если старик приносит в дом болезнь, то почему она не действует на детей? Слишком много вопросов, а ответов нет.
– Мне кажется, есть некий порог, после которого человек заболевает, – предположил я, – и этот порог тринадцать-четырнадцать лет. А пока те, кому не исполнилось тринадцать, они в безопасности. Может потому, что старику не выгодно их заражать, они ведь потенциальные жертвы, и могут ему еще пригодиться, когда им будет исполняться по тринадцать.
– Наверное, ты прав, – согласилась она и откусила кусок вишневого пирога. – Очень вкусный.
Я тоже попробовал пирог, и мы сидели в молчании и смотрели в окно, где уже начинало смеркаться.
– Невероятно, что мы оказались в одном городе, – сказал я.
– Невероятно, что ты меня помнил все это время, – подмигнула она.
– Но ты-то тоже меня не забывала, раз вспомнила.
– Нет, забыла, но ты таким настойчивым оказался, что пришлось вспомнить.
– Тогда, может, ты вспомнишь, о чем мы разговаривали возле дуба, когда познакомились?
– Нет, к сожалению, это выше моих сил, могу только предположить, что о каких-нибудь детских глупостях, – вдруг она забеспокоилась, увидев, что на улице зажглись фонари, и сказала: – Мне пора домой, я и так уже задержалась.
В эту минуту от досады я чуть не хлопнул себя рукой по лбу: ведь она наверняка была замужем и у нее были дети, а я уже начал витать в каких-то розово-мыльных пузырях, представляя нашу следующую встречу. Я предложил ее проводить, и она согласилась.
Но, только выйдя на улицу, я вспомнил о своей порванной обуви и понял, что прогулка будет непростой. Мария даже развеселилась и начала мило подшучивать над моим ковылянием. По дороге мы просто болтали на разные темы, не имеющие никакого отношения ни к нашему детству, ни к старику, ни к печальным событиям. Температура воздуха понизилась, дневная растаявшая грязь начала подзамерзать и хрустеть под ногами, и с неба снова начали сыпаться легкие крупинки снега. Мария подняла воротник и втянула голову в пальто. Я заметил, что у нее не было шарфа и перчаток, и еле уговорил ее надеть мои, уверяя, что я точно не замерзну, в отличие от нее. Она повязала мой шерстяной шарф вокруг своей тонкой шеи, нырнула маленькими руками в мои огромные перчатки и задорно улыбнулась.
Она жила не так далеко от интерната, в старом квартале, который располагался по склону вдоль реки. Дома там напоминали бараки, стоявшие друг на друге в два этажа, будто нелепо склеенные ребенком спичечные коробки.
– Ладно, я пойду, – проговорил я, когда она сказала, что мы подошли к ее дому. – А то вдруг твой муж еще увидит нас. Нехорошо будет.
– Подожди, – остановила она, – сначала забери шарф и перчатки. Спасибо тебе за них. И у меня нет мужа. И мужчины тоже нет, – поспешила она добавить, как только я открыл рот, чтобы спросить. Видимо радость, отразившуюся на моем лице, мне не удалось скрыть, так как она засмеялась.
– Это замечательно, то есть я не имею в виду, что для тебя замечательно, это для меня замечательно, – я бубнил еще какую-то глупость, а она потешалась надо мной, пока рой крошечных снежинок летал над нашими головами.
Вдруг обеспокоенный девичий голос окликнул ее:
– Мария, ты пришла? – на старых, обсыпавшихся ступеньках дома, стояла, закутавшись в большой платок, совсем юная девушка и встревожено смотрела на нас.
– Да, Аля, я пришла, – отозвалась Мария. – Ты, наверное, меня заждалась? Извини, я задержалась сегодня. Аля, познакомься, это мой… мой старый друг, Иларий. Иларий – это Аля.
– Добрый вечер! – поздоровался я и махнул ей рукой, на что девушка нахмурилась и едва кивнула.
– Ладно, мне пора, – сказал Мария. – Всего доброго тебе, рада была встречи.
– Но мы же еще встретимся, да? – спросил я.
– Конечно, встретимся как-нибудь, – улыбнулась она и быстро пошла к дому.
Впервые за долгие годы я возвращался в свою пустую квартиру со счастливой улыбкой, по-настоящему счастливой.
4
Через несколько дней, когда пришел выпуск нового журнала, я, не вытерпев, побежал к интернату и, узнав у дворника, что Мария была на работе, попросил его позвать ее. Она очень удивилась, увидев меня, но и не скрывала, что обрадовалась этому неожиданному визиту.
– Как раз проходил мимо вас, журнал получил, только что из типографии, его еще в продаже нет. Подумал, вдруг ты на работе и захочешь почитать, – сказал я.
В нашем коротком разговоре я успел спросить о ее графике работы и поинтересовался, не будет ли она возражать, если я как-нибудь на днях, вечером, составлю ей компанию до дома. Она согласилась, и я в этот же вечер, уйдя пораньше с работы, стоял возле ворот и поджидал ее, а она, заметив меня, побежала на встречу с распахнутой улыбкой.
– Ты знал, что в твоем журнале мое стихотворение? – воскликнула она. – Поверить не могу! Как? Как это случилось, если над ним все потешались?
Мне не хотелось говорить ей, что для этого мне пришлось ступить на тропу войны с самой страшной силой в редакции. Я не хотел, чтобы она думала, что обязана мне, поэтому придумал историю, как непреклонная и суровая женщина, посмевшая обсмеять ее творение, изменила свое мнение, под наплывом внезапных чувств, и решила опубликовать стихотворение.
– Надо же, – поразилась Мария, – а я-то была о ней такого плохого мнения, и столько нехорошего думала про нее. Мне даже теперь стыдно. Надо будет, что ли, отправить ей благодарственное письмо или поздравление с грядущими праздниками.
– О нет, не стоит! Поверь мне, она не читает благодарственные письма и поздравления, так как ее сильно уж смущают теплые слова, поэтому, чтобы не показаться излишне чувствительной, она сразу выбрасывает все письма в мусорную корзину.
С того дня я стал каждый вечер приходить к интернату и провожать Марию домой. В редакции, конечно же, это сразу не осталось не замеченным: я больше не задерживался на работе, из моего кабинета практически перестал валить дым, а мое новое сияющее лицо и новый костюм не давали сомнений, что во всех этих переменах была замешана девушка. Но а я и не пытался скрывать свой глупый, влюбленный вид, потому что впервые жизни был влюблен, по-настоящему влюблен. И это было сродни тому, что за моей спиной выросли крылья, и я махал ими, летая по грязным тротуарам, над хмурыми лицами людей, не замечая никаких проблем, и даже ослепительно улыбался и кланялся мухе Цеце. Я перестал чувствовать себя одиноким и никому не нужным, потому что чувствовал, что я так же был нужен Марии, как и она мне. Мы не говорили друг другу о своих теплых зарождавшихся чувствах, потому что слова были лишними: наши глаза говорили обо всем.
В один из дней я подарил ей светло-зеленый шарфик, который с трепетом выбирал так, как никогда в жизни, и кожаные перчатки из самого дорогого магазина в городе. Но она, увидев подарок, не очень ему обрадовалась, и попросила больше никогда не дарить ей таких дорогих вещей.
– Спасибо, конечно, тебе, – сказала она, – но я бедна и не скрываю это. А эти перчатки, они не для меня. Их должны носить женщины в дорогих шубах и с богатых семей, а не такие как я. Я в них буду чувствовать себя неуютно, и даже не знаю, что с ними делать.
Потом все же она растаяла, будто позволив себе радоваться, и, надев перчатки, не переставала любоваться, как красиво они облегали ее тонкую руку. Но это длилось недолго: какой-то мальчишка из ее интерната, заметив дорогую обновку своей учительницы, украл перчатки. Когда Мария выяснила, кто это сделал, тот сознался, что в тот же день продал их на рынке какой-то толстой женщине, а деньги потратил на развлечения и еду. Она долго расстраивалась и просила больше не дарить ей подарки, но я повел ее на рынок и сказал, чтобы она сама выбрала те перчатки, которые захочет. И она выбрала дешевые варежки из серой шерсти, собственноручно связанные торговкой.
Иногда мы не спешили после работы домой, а задерживались: просто бродили по вечерним улицам города, заглядывая в самые маленькие переулки, находя каждый раз что-то новое и интересное в них. Мы наслаждались общением друг с другом и больше не упоминали о событиях, с которыми столкнулись в детстве, не упоминали ничего из того, что могло навеять грустные мысли и воспоминания. Мы просто тихо и осторожно, по крупице, принимали чувства, которые переживали в настоящем, словно боялись их спугнуть, как стаю чудных птиц. Нам было радостно за моменты нашего счастья и одновременно страшно, что такое внезапное и уже не ожидаемое нами счастье, может исчезнуть.
Мария не могла надолго задерживаться, она позволяла себе прогулку на час или два, и потом спешила домой, ведь там ее ждала Аля. Они жили вдвоем в маленькой квартире, доставшейся им от двоюродной прабабушки Али, которая умерла несколько лет назад. Мария сняла там комнату, когда женщина еще была жива, а Але на тот момент было девять лет. Девочка осталась сиротой в пять лет, когда ее мать внезапно умерла от тяжелой работы на фабрике, а отца она никогда не знала, он пропал еще до ее рождения. Когда появилась Мария, пожилая женщина с облегчением вздохнула: она уже была слишком старой и понимала, что долго не проживет, а о девочке некому было больше позаботиться. Так, в лице Марии, женщина получила поддержку и облегчение быта, а Аля – мать, сестру и подругу.
В один из выходных дней Мария пригласила меня на обед, чтобы я поближе познакомился с Алей. Я принес фрукты, десерт и небольшой подарок для девочки – брошку в виде стрекозы: мне почему-то показалось, что девочкам должны нравиться такие вещи, но ей, по всей видимости, ни брошка, ни я сам отчего-то не понравились. За столом Аля сидела, поджав губы, и бесцеремонно разглядывала меня, показывая всем видом, что ей неприятно мое общество.
– Кем вы работаете? – спросила она, лениво размазывая жидкое картофельное пюре по тарелке.
– Я работаю в редакции.
– Значит, вы журналист и пишите статьи?
– Да, пишу, но это не основная моя работа. В основном я редактирую их, принимаю решение о публикациях и вожусь с массой бумаг, иногда зарываясь в них, как медведь, уходящий в спячку, – я попытался пошутить, но она и бровью не повела.
– Значит, вы редактор? – спросила она, чем сбила меня с толку, ведь я еще не говорил Марии, какую занимаю должность.
– Эм…да. Я редактор.
– Вы главный редактор?
– Да, я главный редактор, – пришлось сознаться мне, и Мария сначала многозначительно посмотрела на меня, а потом перевела сердитый взгляд на Алю.
– И сколько зарабатывает главный редактор?
– Аля! – шикнула на нее Мария, – это неприличный вопрос.
– А что в нем неприличного? Вы же, как я понимаю, встречаетесь? И если уж дошло до такого дела, то нужно узнать о человеке все. Не правда ли, Мария? – они посмотрели друг на друга с выражением, понятным только им одним.
– Нет, все нормально, – поспешил я сгладить ситуацию, – это обычный вопрос. Я зарабатываю достаточно, чтобы хорошо обеспечивать себя и свою семью, если бы она у меня была.
– Это видно, – хмыкнула Аля, – у вас дорогие часы и недешевый костюм. Стоит, наверное, как зарплата Марии за полгода. И как вам наша бедная обстановка? Наша бедная еда? Вот это пюре, которое мы едим только по праздникам? Не смущает?
– Аля, зачем ты такое говоришь? – Мария густо покраснела и с силой сжала вилку в руках.
– А что я такого говорю? Я просто интересуюсь, не страшно ли богатому человеку, впервые оказавшемуся в таких трущобах, находиться здесь? Раньше же к нам такие богачи не захаживали. Мы по беднякам все же больше.
– Увы, я совсем не богач, – возразил я. – Мне не стоило, конечно, надевать свой лучший парадный костюм и эти часы, но поверь, я не сплю на мешках с золотом. Еще недавно я ходил в старых туфлях и в одной и той же одежде по полгода. Я просто хотел понравиться тебе, так как знаю, что ты очень дорога для Марии, и твое мнение важно для нее, вот поэтому так и вырядился, как петух. Хотел произвести впечатление, и, по всей видимости, мне это не удалось. А насчет трущоб, как ты выразилась, смею возразить: мне нравится здесь, у вас уютно и комфортно. Если бы ты увидела мою квартиру, то поверь, тебе бы там не понравилось, так как в ней нет и капли вашей домашней теплоты.
После моего объяснения девочка замолчала и в течение обеда больше не задавала вопросов. И хотя она по-прежнему бросала на меня не слишком любезные взгляды, мне показалось, что немного я все-таки сгладил ее неприязнь ко мне.
После обеда Мария вышла на улицу, проводить меня.
– Извини за Алю, мне очень неловко. Я не знаю, какая муха ее укусила. Я поговорю с ней.
– Ничего страшного не случилось, забудь. Это я виноват, мне не стоило выряжаться так. Я не подумал, что это может оскорбить ее.
Наступавшие зимние праздники оживили и без того шумный город, накрыв всех предпраздничной суетой и волнениями, как большим единым покрывалом, сотканным из снега и мороза. На тротуарах все чаще замечались пыхтящие пешеходы, взвалившие на плечи сосны и елки, нещадно коловшие красные щеки и шеи. Кто-то волочил за собой тяжелые пышные деревья, оставляя после себя характерные следы на снегу, кто-то с легкой припрыжкой нес в руках тоненькое, общипанное деревце, напоминавшее своей облезлостью худосочную тушку куренка. А кто-то довольствовался и обломанными ветками елочных гигантов, валяющихся на тротуарах.
На лицах всех, так или иначе, стояла праздничная и несколько глупая печать с пометкой – «в ожидании чуда». Но более всех атмосфера грядущих праздников затронула уличных карманников и проныр. Особенно активизировались мальчишки беспризорники. Воспользовавшись всеобщей суматохой и ослабшей бдительностью одурманенных зимним счастьем граждан, они с легкостью пользовались своими мошенническими навыками и ловкостью рук. Беспомощные крики и визги женщин о том, что у них украли деньги, кошелек или сумку, шли вперемешку с бранью и грозными рыками мужчин, грозивших оторвать грабителю ноги и часто безрезультатно пытавшихся догнать шустрых и проворных мальчишек. А я, забавляясь всеобщей суетой, мысленно благодарил грозную билетершу из киоска, принудившую меня купить два билета. В пятницу я пригласил Марию на представление в цирк в день премьеры, чему она была несказанно рада, так как никогда раньше там не бывала.