Закрыв дверцу шкафа, я повернулась, чтобы взглянуть на Варины фотографии, всегда стоявшие на полке.
На полке не было ни фотографий Вари, ни трех-четырех игрушек, которые она делала ему на праздники, а он ставил на полочку, чтобы смотреть и радоваться. Он все это убрал. Потому что теперь у него в шкафу лежат другие трусы.
Я пошла на кухню, вынула из холодильника свое письмо и драгоценности с запиской в мексиканском стиле, бросила их к себе в сумку. Можно уходить.
Я позвала Марину.
– Я прошу вас, Марина… мы с вами почти не знакомы… У нас с Сашей так все сложно… Не говорите ему, что я приходила. Я не ожидала, что здесь у него кто-то живет. Это совсем не в его правилах…
– Ну почему же, – вдруг ответила Марина. – В его правилах, по-моему, делать все, что он захочет. Ему же все можно. Он так думает, – она негромко продолжала говорить, составляя в раковину грязную посуду, которую он, вернее, они оставили утром. – Он может все купить, потом сломать или… гм… испачкать, выбросить, купить новое. Может попросить починить или почистить испорченное. Если не получится привести в порядок грязное и сломанное – отдаст бедным. Я вам этого не говорила. Не переживайте. Всё к лучшему.
– Спасибо.
– Идите с богом, не плачьте, – Марина проводила меня и закрыла за мной дверь.
Я ехала на метро обратно и пыталась успокоиться рациональными мыслями: а вот была бы я корыстная, я бы забрала у него какую-нибудь дорогую вещь – в отместку! Хотя на самом деле – нет у него никаких дорогих вещей.
Он живет в квартире, как в гостинице – не заполняет дом ненужными ему картинами, фигурками, статуэтками, подсвечниками, а подарки, которые нельзя использовать утилитарно, он просто передаривает.
То, что он убрал фотографии – объяснимо, хотя и очень погано. Сейчас мысль о Варе будет мешать ему оправдывать свой выбор. Варя – плохая девочка, не уважает папу, всегда на вопрос: «Ты чья?» отвечает «мамина», хотя, разумеется, носит его фамилию. Была поменьше, отвечала «маминая». Ну а чья же она, если только последние полтора года мы жили вместе с Сашей, и то не постоянно. А до этого он прибегал к нам то раз в неделю, а то и раз в месяц. Кто ее растит, того она и считает родителем.
Мало – участвовать в зачатии, чтобы стать отцом. И мало – дать денег на шоколадку и даже на велосипед. Ни один ребенок за это любить не будет.
Ты не хочешь отвечать на бесконечные вопросы: «Откуда на земле моря?», «А кто придумал Бога, если человека придумал Бог?», «Почему нельзя поймать тень?».
Ты не можешь честно ответить на такой важный вопрос: «Пап, а ты очень хотел, чтобы я родилась?» Ты не уверен, с кем поедешь отдыхать в свой следующий отпуск – с ребенком или с очередной девкой – «как фишка ляжет», во что играть будешь – в примерного отца или в жеребца с чисто вымытым задом.
Так почему же ты требуешь, чтобы ребенок тебя любил? Это ты его люби, за то, что он есть, и за то, что у него нос и уши, как у тебя. А маленькому человеку для любви этого мало. Можно вымуштровать ребенка, как собачку – он будет знать несколько команд «Молчать!», «Слушаться!», «Уважать!» Я знаю, что некоторые отцы именно это называют любовью. Но Виноградов всегда требовал от Вари любви искренней, а не показного уважения. И научить ее этой любви должна была, разумеется, я.
По мне так – пусть Варя уважает и любит меня, насколько я этого заслужу: сколько буду ей отдавать – себя, своей жизни и души, сколько буду терпеть, бить себя по той руке, которая хочет шлепнуть ее, буду ли я трусливо срывать зло на ней, или же на том человеке, который мне это зло причинил.
И все это она когда-нибудь отдаст своим детям, не мне. Я-то надеюсь на тот свет уйти на своих ногах, как моя бабушка. Для этого каждое утро начинаю с ледяной воды и на ночь не ем мяса, не курю, а главное, все время думаю: что бы еще сделать, чтобы к старости не развалиться, чтобы в один прекрасный день вздохнуть, поцеловать Варьку и уйти. Оставив ее, тоненькую, умненькую, трепетную, растить не похожих на меня внучат.
Бесславно возвратившись домой из Митино, я забрала Варю от нашей эпизодической няни – тети Маши, которая иногда оставалась с Варей на час-другой. Мне пришлось позвонить ей и попросить забрать дочку из школы, потому что я точно опаздывала. Тетя Маша гуляла с Варей на бульваре. Видимо, я плохо выглядела, наметавшись в Митино с пакетами и наревевшись на обратном пути в метро, потому что обычно сдержанная и нелюбопытная тетя Маша спросила:
– Что ты, Леночка, как горем убитая? Не случилось чего?
– Да так… – Мне не хотелось вдаваться в подробности. Я бы с удовольствием рассказала тете Маше – выборочно – что у нас произошло, но только не сейчас. – Да, теть Маш… кабы не про нас – был бы мексиканский сериал. А так – горе горькое.
– Умер кто? – не поняла она.
– Нет, муж ушел, Варин отец. Ничего не будет, тетя Маша, – никакой жизни, никакой семьи… Вот и горе.
Тетя Маша, хорошая простая женщина, поправила Варьке шапку, горестно покивала и ответила мне:
– Не говори так, Лена. Как это жизни не будет? А горе горькое, это вот, знаешь, когда моя соседка по даче тем летом похоронку на сына получила. Проводила в армию, как все… А его на учениях убили, случилось там что-то. Вот она всё лето ходила по участку и в голос выла. Утром просыпались от ее крика. Морковку полешь, помидоры поливаешь, а она кричит, убивается. Есть садимся, а кусок в горло не лезет. Рядом человек с горя кричит, жить не хочет. А ей никто и сказать ничего не мог. Все понимали. Плакали тоже вместе с ней. На своих на живых смотрели и плакали.
Варя, внимательно слушавшая свою няню, взяла меня за руку и взглянула на меня. А мне стало очень стыдно. Стыдно жалеть себя, свою переломанную жизнь и любовь, стыдно плакать о Саше, который заставлял меня издеваться над моей собственной любовью и душой, потакая его затеям и прихотям.
Дома Варя всё поглядывала на меня, ожидая, что я расскажу, почему я совсем расстроенная. Но я не стала говорить о поездке в Митино, села делать с ней уроки, все время думая о том, что надо попытаться забрать наши вещи хотя бы с дачи. Я надеялась, что там не придется копаться в чужих вещах, что туда новая пассия, с которой так увлеченно занимается сейчас сексом Виноградов, еще не добралась.
А зачем мне это нужно? Чтобы внятно обозначить конец наших отношений – и для него, и для себя. Чтобы не оставлять себе трусливой возможности для сомнений.
На дачу ехать мне было труднее. Во-первых, это почти пятьдесят километров от Москвы, а во-вторых… В Митино мы ездили в гости, вещей там набралось – два пакета, как выяснилось. Пять минут хватило, чтобы собрать по дому, две минуты – чтобы разбросать все обратно. Дольше воздух ртом хватала.
На даче – вещей много. И много было совместной жизни. Там мои клумбы, там кухня, которую я всю спланировала сама, каждый ящичек. Надо еще подумать, что забирать – я же не стану, как мародерка, тащить оттуда кастрюли, подушки, хотя я их и покупала. Не буду срывать шторы, которые шила на руках…
Да и вообще – там на каждом углу воспоминания. Надо было, наверно, чуть отойти, успокоиться, а потом только туда ехать. Но странное чувство толкало меня – езжай, езжай…
Потом, позже, я поняла, почему я так спешила. А в тот день объяснила себе просто – Виноградов сейчас начнет расчищать жизненное пространство для новых игр. Я знаю, видела сто раз, как, не задумываясь, он освобождается от ненужных ему вещей. Или от чьих-то забытых, оставленных то ли случайно, то ли с надеждой. Сбрасывает без разбору в коробку и сжигает. Остатки выбрасывает в лес. Наши вещи он вряд ли бы сжег – свалил бы их в подвал, где живут мыши и сыро. Мыши от голода осенью съели старый ковер. От сырости погнили все полотенца, забытые на сушилке.
Да и просто – надо ехать. Была бы жива бабушка, посоветовала бы мне: «Не реветь – радоваться надо! Хохотать, что все так вышло!»
Хохотать, бабуля, это вряд ли, но если вдуматься, есть отчего хотя бы улыбнуться, если уж не получается вздохнуть с облегчением и пуститься в пляс.
Я ведь так боялась настоящей совместной жизни с ним. Я хотела ее, ждала и боялась. Я знала, точно знала, что наступит момент, когда ему это надоест. Ему надоем, в первую очередь, я. Бурные интимные забавы и совместные обеды, старательно приготовленные мной, – ненадежная основа для семейной жизни. Мне всегда не хватало сущей ерунды – теплого взгляда, доверительных разговоров, обсуждения наших планов на будущее. Этого не было. И мне становилось страшно.
Есть такая теория – о том, что человек моделирует в голове свое будущее и тогда оно осуществляется. По этой теории нельзя думать о том, что тебя страшит. А то страхи воплотятся в реальные события. В таком случае все землетрясения и шквалы с проливными дождями, а также засухи и заморозки происходят по вине сейсмологов и метеорологов. Не обсуждали бы они возможность холодного лета заранее – может, и солнышко бы светило ярче…
Я-то боялась, потому что слишком хорошо его знала. Я знала, как он может влюбиться. В том числе в ту, с которой он год назад расстался. За четырнадцать лет я пережила несколько расставаний «насовсем» и потом несколько его возвращений. Только одно из них – последнее – было такое серьезное, с предложением жить вместе. И только последнее расставание окажется последним. Потому что вряд ли я когда-то смогу такое простить. Да и годы всё отдаляют и отдаляют меня от Сашиного идеала – вчерашней выпускницы средней школы, смело делающей татуировку и аборты…
Я подумала, что проще всего взять такси до дачи. Это будет недешево, но зато не придется ни с кем из друзей и близких пережевывать, перемалывать снова и снова мою беду, пока мы будем ехать туда и обратно. Ключей от дачи у меня не было. Как-то получилось, что Виноградов мне их так и не дал. Может, оттого, что сама я на дачу не ездила. Ведь у меня нет машины. И, главное, я так и не научилась водить.
Каждый раз, расставаясь с ним, я твердо решала – надо учиться водить и покупать любую машину. Потом появлялся Виноградов вместе с шофером Костей, который и вещи поднесет, и в аптеку сбегает, и Сашины шикарные машины на мойку отвезет, на техосмотр…
И слабая-слабая, корыстная, мелкобуржуазная Лена, позор для прапрадедушки, погибшего на дуэли, и для прабабушки в кумачовом платочке, в очередной раз думала: «Ну, действительно, зачем мне водить? Когда так удобно – села сзади, обняла Варьку и поехала с Сашей Виноградовым в прекрасное далёко…» А может, к таким дурам, как я, «далёко» и должно оказываться жестоким, чтобы хоть чему-нибудь их научить, чтобы они детей воспитывали по-другому, не по-дурацкому?
Я завезла Варьку к Неле, без объяснений. Хорошо иметь такую подругу. Неля только вопросительно взглянула на меня, я попыталась улыбнуться.
– Все в порядке, Ленусь?
– Да, да. Я приеду часа через три.
Я всучила-таки ей пакет с продуктами, несмотря на ее сопротивление. Варя в гостях может съесть два ужина. И потом дома дня два задумчиво и грустно смотреть на мои обеды-ужины.
По дороге на дачу я додумывала про метеорологов и про жизненные потрясения, которые мы зачастую то ли прогнозируем, то ли предчувствуем. Ведь если случилось то, чего я так боялась – значит, бояться больше нечего. Оно уже есть, хуже не будет. Думала я…
В любом случае теперь мне не предстоит просыпаться среди ночи и представлять себе, как год-другой мы живем вместе, и вот Саша начал приходить домой с бегающими глазами, в дурном расположении духа, запираться в своей комнате и тихо говорить с кем-то по телефону. С кем-то, кто просто моложе, чем я.
Ведь я знаю, что есть мужчины, которым становится неинтересна их девушка – и они ничего не могут с этим поделать! – самая лучшая, умная, красивая девушка, как только у нее количество морщинок под глазами начнет напоминать им о том, что им самим, слава богу, пора подумать о душе. А есть еще и такие, кому становится неинтересна самая лучшая, умная, красивая, если они видят ее постоянно перед собой в течение нескольких лет, даже если ей нет еще и тридцати.
Если иметь в виду, что тот же, кто придумал способ продолжения рода человеческого, потом приходил к людям, чтобы сказать: «Вы не так живете! Не надо хотеть чужую жену! И прелюбодействовать не надо! Браки заключаются на небесах, чтобы рожать детей, а потом беречь и любить их и друг друга до самой смерти!», то вероятно, виноваты не легкомысленные мужчины, а ошибка создателя. Или мы как-то неправильно поняли его мысль.
Похоже, мужчина создан так, что ему нужно за одну-единственную жизнь успеть оплодотворить как можно больше женщин, чтобы родилось как можно больше детей. Вдруг кто не выживет, вдруг кого убьют враги… И вообще – с этой женщиной дети талантливые, но больные, а с этой – глупые, но здоровые.
Варианты, варианты… И в результате род человеческий, несмотря ни на что, увеличивается численно, карабкается за пределы Земли и пытается докопаться до мельчайшей частички, из которой создана материя. Все это делают мужчины, а женщины вынашивают и растят мужчин, которые будут убивать друг друга, зашивать и лечить недобитых, придумывать законы, по которым нужно жить, будут выбирать самых главных, драться за власть, а также карабкаться вверх и вспарывать материю все глубже и глубже: а там что, а что после?..
Но как же быть с моногамной семьей? Действительно это просчет Создателя или мы как-то не так поняли его заветы? Тем более что вовсе не у всех мужчин на земле только одна официально разрешенная жена. Наш Создатель нам велел жить парами, а вот мусульманам, как известно, их Создатель, подозрительно похожий на нашего, повелел жен надоевших не бросать, а кормить вместе с детьми и навещать иногда – по вдохновению…
Может быть, женщине надо терпеть, в том числе измены, терпеть и прощать, а мужчине – стараться прелюбодействовать поменьше, то есть тоже – терпеть, усмирять свою неразумную плоть – ради души, ради детей… Попробуй объясни детям в понятных им категориях: «Я больше, чем твою маму, хочу вон ту тетю!» А разве это не критерий? Если чего-то нельзя объяснить детям – не есть ли это плохо?
Такими мыслями – умными, глупыми, приблизительными и не вполне объективными, я развлекала себя по дороге на дачу, чтобы не вспоминать, как весело мы обычно ехали этой же дорогой, как Саша ставил музыку и подпевал. Хитом последнего времени была неожиданная песенка. Когда певец приближался к припеву, Саша набирал полную грудь воздуха и орал вместе с ним: «Я увяз, как пчела в сиропе, и не вырваться мне уже…», задорно поглядывая на меня в зеркальце. А я замирала, как будто он мне делал предложение. Теперь я думаю – с чего это я решила, что сироп, в котором увяз Саша, – это именно я?
Мне надо было приехать часам к девяти, когда сторож Гриша приходит с основной работы охранять дачу. Хорошо, что было уже темно. Я так боялась этой дороги – очень красивой и любимой нами с Варькой дороги, по которой, я это знала, я ехала в последний раз.
Дача Виноградова находится в очень живописном месте. Точнее сказать, все вокруг очень красиво, это окрестности Звенигорода, а конкретный поселочек Клопово, где Саша на большом заболоченном участке построил себе хороший теплый дом – место гиблое.
За забором начинается непроходимая чащоба из огромных сосен, перемежающихся дубами и вязами. В чащобе летом очень много клещей, и она, из-за своей полной непроходимости, используется хозяевами окрестных коттеджей как свалка мелкораздробленной газонокосилками травы. Так что лес постепенно превратился в коллективный клоповский компост, вонючий и неприятный. Кто-то туда сваливает и просто мусор – а какая разница, все равно лес непроходимый.
Летом на Сашином участке с половины дня темно. Дом расположен слишком близко к лесу, солнце уже с четырех-пяти часов заходит за лес, и к даче из чащобы устремляются тучи комаров и всяких гнусов.
Но все равно мы с Варей очень любили эту дачу, потому что жили там вместе с ненаглядным когда-то Виноградовым. Выращивали розы, лилии, ирисы, тюльпаны и огромное количество однолетников – возня с рассадой начиналась уже в марте.
Любой садовод знает, как трудно зимой устоять перед пакетиком семян, на котором нарисован прекрасный цветок. Ведь знаешь – не стоит, любую рассаду можно будет купить, хорошую, откормленную, здоровую, но так хочется в феврале начать выращивать свой будущий сад, почувствовать на мгновение запах весны и лета, до которых еще жить и жить…
Если в марте насыпать семена во влажный грунт, прикрыть кусочком целлофана или стеклышком, опрыскивать водой, потом, когда появятся первые росточки, убрать стеклышко и каждый день, поливая, следить, как подрастают будущие прекрасные петунии, виолы, бархотки, астры… А потом в начале мая высаживать вытянувшиеся ростки в землю, удобрять, окучивать, пропалывать и, наконец, дождаться первых бутонов. И – оторвать их, чтобы на их месте выросли пышные веточки, на каждой будет уже по два бутона. Для детей, особенно для девочек – это ничем не заменимая школа природной жизни. Бабочки, жуки, червяки… Благородные цветы и растущие как по волшебству вредные сорняки. А также сорняки лекарственные…
Про огород и связанные с ним радости лучше вообще сейчас было не думать. Я на этом попалась. Зря я начала вспоминать, как совсем маленькая Варька собирала пухлыми пальчиками – даже у худеньких детей пальчики имеют нежную, младенческую припухлость – молодой горошек, расковыривала стручки прямо на грядках и, приговаривая «А ну-ка мы сейчас поп’обуем…», отправляла их в рот и жевала со счастливой улыбкой…
Однажды я спросила Виноградова, все тужившегося оплодотворить меня во второй раз:
– А зачем тебе еще один ребенок?
– А что? Пусть ползает…
Мне не хотелось тогда ссориться. Но вообще-то надо было сказать ему, что дети не только ползают. Они еще хотят, чтобы с ними играли, по возможности весь день, чтобы их держали за руку, пока они не уснут, и мчались к ним по первому зову, когда они проснутся. Они хотят слышать понятные им ответы на вопросы про море, про тень, про Бога, про любовь… Они повторяют эти вопросы, взрослея, и хотят слышать другие ответы – более взрослые, но так, чтобы новые ответы не противоречили старым – они помнят их всю жизнь. Да, и еще дети болеют. В самый-самый неподходящий момент.
Когда я доехала до дачи, мне позвонила Неля и испуганно сказала:
– Ленусь, ты только не волнуйся, но у Вари температура…
– Какая?
– Высокая…
– Какая?!
– Почти тридцать девять…
– Что болит?
– Голова…
– О, господи… Но я назад уже не поверну… Сыпи нет?
– Да вроде нет…
– Слушай, дай ей жаропонижающее.
– Да я уже дала, а температура только растет…
– Господи! Нелька… вызывай неотложку, ладно? Вызывай! Я быстро все покидаю в сумки и приеду! Хорошо?
– Конечно, ты только не волнуйся…
Золотая Нелька. Компенсация за отсутствие мужчины-опоры. Золотая подруга, которой я плачу черной неблагодарностью. Иногда забываю поздравить с днем рождения, потому что у нее он очень неудобно расположен – между днем смерти моей бабушки, когда мама плачет, звонит мне, и мы едем на кладбище, и днем нашей встречи с Виноградовым, когда плачу я одна, и редко-редко мы празднуем его вместе с Виноградовым. Праздновали… Тогда уж я забывала все. Тьфу!..
Сколько же надо вылить на голову одной, отдельно взятой женщине, чтобы она перестала произносить даже мысленно фамилию человека, который… Хотя я понимала – мне жаль своей любви, и снится мне уже не он – снится мне, как я его любила. Потому что любить его сегодняшнего – это издевательство над здравым смыслом, над собой, над своей душой. Ты мне в морду плюешь, а я – люблю. Ты мне… а я…
Чуть позже я поняла, почему же Виноградов меня не отпускал, почему цепко держал в снах и совершенно неожиданно вспоминался днем. Но это случилось только через некоторое время.
Виноградов, Виноградов, свет моих очей. Тот, бывший, из молодости, которого уже нет. Как же мне больно было расставаться с моей любовью, с надеждами, с воспоминаниями… Как больно было за Варьку, напутствовавшую меня перед поездкой:
– Гнома не забудь!
Гнома, исправно приносившего ей подарки и шоколадки в красном заплечном мешке. Это придумал Саша, а Варька поверила, что пока ее на даче нет, гном готовит ей подарки и ждет ее приезда.
Я ей про этого гнома уже года три рассказываю «сериал». Варька обожает бесконечную историю про девочку Соню, очень на нее похожую, у которой жил гном. Надо бы, наверно, попробовать ее записать, но я просто не понимаю, как люди находят время, чтобы писать книжки. У меня, например, иногда не остается времени, чтобы сделать приличный маникюр, и я делаю аккуратный «маникюр пианистки», чем бешу Виноградова, который любит, чтобы грудь при ходьбе слегка раскачивалась (есть такие лифчики, в которых груди даже первого размера призывно покачиваются), а ногти при взгляде на них обещали бы острые ощущения заинтересованным мужчинам.
Не бешу, а – бесила! Не любит, а любил… Не надо про это думать! Вообще не надо! Это унизительно и глупо, и расковыривание собственных ран. Лучше про Варьку. Это тоже больно, но так не унижает.
– И книжки мои все-все собери… «На восток от солнца, на запад от Луны» – под бильярдным столом валяется. Я там ее читала в прошлый раз, когда вы с папой играли…
Не в прошлый раз, дочка, а в последний.
Я подыгрывала Виноградову – делала вид, что никак не научусь играть. Бильярд подарили недавно, все вокруг играть умеют – а он вот нет. Да еще я быстро учусь, а у него никак ни один шар в лунку не попадает. Ну как же так! И Саша всё сердился на Варьку, сидевшую под столом и оттуда безо всякого уважения к отцу кричавшую:
– Мимо! Мимо!
Нужно по всему огромному дому и в двухэтажной бане собрать все Варькины книжки. Она знает все свои книги и вдруг решает, что сегодня ей необходимо прочитать про великана-одноглаза, а вчера – надо было про волка, который стал теленочку мамой. И всегда упорно ищет именно ту книжку, которая пришла ей в голову.
После того как мне позвонила Неля с сообщением о Варькиной температуре, я вообще толком ни о чем думать не могла – ни о гноме, ни о книжках, ни о сыче Виноградове, из-за которого вся эта свистопляска. Мне хотелось как можно быстрее собрать вещи и попасть обратно в Москву.
Подъехав к даче, я набрала номер дачного телефона. Виноградов удачно поставил себе там московский номер. Высокий забор не позволял увидеть, горит ли свет в пристройке сторожа. Он так долго не поднимал трубку, что я уже решила, что придется его ждать. Но вот наконец услышала недовольное:
– Ало!
– Гриша, добрый вечер, это Лена. Вы не могли бы открыть мне ворота? Я тут… кое-что привезла.
– А-а-а… да… – Похоже, он уже спал. – А у вас нет ключей?
– Нет, так получилось…
– А-а-а… ну сейчас…
Гриша с некоторым подозрением посмотрел на водителя «Жигулей», с которым я договорилась, что он отвезет меня туда и обратно.
– Гриша, это просто такси. Я тут кое-что привезла по хозяйству.
Я захватила с собой огромный пакет, где лежали недошитые шторы для каминного зала. Глупостями заниматься, отдавать новый компьютер с хорошим большим монитором я не стала, увидев, насколько плотно занят Саша другой, – что ему мои символы и знаки, что ему моя гордость и принципиальность – теперь…
Я помахала пакетом с чудесным полупрозрачным тюлем, в котором были продернуты неровные золотые нити вперемежку с грубыми, как будто вытащенными из рогожи, с узелками и неровностями.
– Вот, Гриша, я привезла новые шторы… повешу, наверно…
– А-а-а… ну да…
Бдительный Гриша удостоверился, что шофер останется ждать меня в машине. На всякий случай сторож взял лопату и стал подгребать снег на аккуратно расчищенных дорожках. Я слышала, как он чистит снег, пока собирала вещи.
Я не ожидала, что это окажется так тяжело. Вещей было гораздо больше, чем я предполагала. Потому что мы там жили. По неделе, по два месяца, по три дня, приезжали на праздники. Я и не думала, что дача стала моим вторым домом – я просто об этом не думала, жила и мечтала о том, что посадить следующим летом, переживала, что плохо растет девичий виноград в тени у крыльца, и радовалась, как разрослась плетистая роза с нежными тяжелыми цветами на тонких гибких стеблях.
Там всегда было странное состояние оторванности от всего мира, покоя и – у меня лично – счастья. Я уж не говорю про Варьку, носившуюся летом босиком по газону, а зимой по огромному каминному залу на первом этаже, Варька, которая, научившись ходить, сразу научилась делать это осторожно, имея в виду габариты нашей с ней квартиры.
Я собирала вещи и всё раздумывала – не положить ли Саше на подушку нашу фотографию из предпоследней поездки – мы все трое стоим по щиколотку в Красном море… Очень трогательно и глупо.
…Мы лежали на животах на краю моря, там, где волна набегает на песок. Варька плескалась рядом. Саша счастливо поглядывал на меня, собирая камушки и кусочки белых и красных кораллов. Я тоже искала красивые обломки, похожие на разные фигурки – вот голова кота, вот веточка, вот растопыренная ладонь.
«Смотри!» – одновременно воскликнули мы и протянули друг другу: я Саше – кусочек темно-розового коралла, похожего на сердечко, он мне – выразительный желтоватый фаллический символ в состоянии готовности. Вот и ответ. Просто мы дарили друг другу разное.
Но разве посмел бы мой прапрадедушка-корнет, тот, что писал слово «честь» через «ять», предложить своей любимой «руку и фаллос»? Если бы дожил до свадьбы…
Я все-таки решила положить фотографию, может, Саша вспомнит, как мы были там счастливы – все трое. Как ждала Варька огромного оранжевого мишку, который по вечерам приходил на детские танцы, как она дружила с маленькими француженкой и испанкой – объяснялись они улыбками и взглядами, и, глядя на них, я понимала о жизни что-то, чего раньше не знала. Или забыла.
Вспомнит, как он пытался читать мне вслух днем, пока спала Варька, поддельные записки Пушкина, выпущенные каким-то «левым» издательством, повествующие о слишком вольных забавах поэта в очень откровенных словах. Книжку подарила я ему сама, схватив на бегу в книжном магазине, поверив в название «Неизданные дневники Пушкина». Кто же знал, что издателю придет в голову предлагать нам книгу с подробным описанием разнообразных соитий, пусть даже и якобы с участием Александра Сергеевича, большого озорника и ловеласа… Когда мы поняли, что это за книжка, мы вместе смеялись, вместе и выбросили ее.
Или вдруг вспомнит, как однажды сказал Варьке, поглядывая на меня с нежностью: «Дочь, а давай попросим нашу красивую маму, пусть она нам еще братика родит… или сестричку?» Варька очень удивилась и обрадовалась, что такое вообще возможно, а я испугалась…
Может, он вспомнит, какой раскаленный был песок на пляже и холодное море, в которое сначала невозможно зайти, а потом невозможно из него выйти. Мне кажется, именно на Красном море я впервые поняла – когда-то очень давно человек плавал не меньше, чем ходил по земле…
Вспомнит и разыщет в ящиках мой подарок на его день рождения, который мы праздновали там, – настоящую золотую монету, очень тонкую, специально предназначенную для тех, кто хочет навеки быть вместе. Разломи монету, подари любимому половину, возьми себе вторую. И храни ее, надеясь, что и он свою хранит…
Я зашла к Саше в комнату, подошла к разложенному дивану, а там лежали, уютно прибившись друг к другу, как жирные поросятки, две пухлые подушки. То есть он уже был так кем-то тронут, что даже пустил ублажающую его особу спать в свою келью. Знак влюбленности.
Потом я поняла, что влюбленные спали и на нашей новой с Варькой кровати, в нашей комнате наверху.
Странно было отвести нам с Варей из семи имеющихся комнат одну, общую. Наверно, со стороны непонятно, почему я на это соглашалась. Мне казалось – неловко, нескромно просить его еще об одной комнате. Со временем все образуется, думала последовательница девушки Сольвейг, простоявшей у берега моря до самой старости в ожидании любви…
Я сунула фотографию в пакет с вещами. Не забыть вовремя объяснить Варе, что женщина не должна ничего просить у мужчины, который имеет счастье жить с ней. Может, требовать и не надо, но и не стоит соглашаться на унизительную роль приживалки.
Я ничего не могла поделать со слезами, которые мешали мне видеть. Я то и дело снимала очки, протирала стекла, ходила умываться и собирала нашу с Варькой неудавшуюся буржуйскую жизнь в большие икейские пакеты.
Попутно я писала ему записки. «Будь счастлив, если сможешь» – записочку с этой сакраментальной фразой я сунула прямо в постель. «Предатель. Ты помнишь, за какое место вешали предателей в Древней Греции?» Их, кстати, вешали за самое обычное место – за шею – во все времена. Но Виноградов явно подумает что-то другое. И… И что? Я на секунду остановилась. Зачем я это написала? Потом махнула сама на себя рукой – ну написала и написала, неужели же сейчас редактировать? Мне надо спешить. Положу в холодильник, сам разберется. На кухне, где висели недавно сшитые мной изумительно красивые занавески и лоснилась гладкими боками новая мебель с медными ручками и медной духовкой, мне было особенно гадко.
Всего лишь месяц назад, прихватив бледно-зеленую от недостатка чистого воздуха Варьку, я носилась по салонам, выбирая мебель и всякую ненужную ерунду. Не знаю, сколько часов мы провели с меланхоличным дизайнером на Рижской, пока не нарисовали нужную конфигурацию. Мы приезжали туда с Варей три раза. Варя покорно сидела и читала, еще по-детски водя пальцем по строчке, а я – горела над проектом. Проектом будущего счастья за трехметровым забором в дачном поселке Клопово…
Я огляделась. В доме, наверно, все. Вещей набралось столько, что непонятно, как все это запихивать в старенький «жигуленок», на котором я приехала. Его багажник не рассчитан на перетаскивание старательно укомплектованного счастья с места на место. Все купила – и дубовый шкаф, (его я, разумеется, не потащу – некуда), и коврики, и занавесочки, и медные кронштейны… Что-то самое главное я, видимо, упустила, укомплектовываясь.
Я подошла к полке с иконками, которые Виноградов исправно покупал в соседнем монастыре, заходя туда раза два в год – помолиться, свечку поставить. Зачем? Я всегда смотрела, как он судорожно стаскивает шапку в церкви, и думала – вот сейчас он зажжет свечку перед иконой и – о чем подумает? О чем попросит? Я так и не поняла, о чем же Виноградов на самом деле мечтал. А это очень плохо.
Я написала: «Ты сам себя предал», запихнула бумажку за ремень висящего на стене каминного зала телевизора. И решила на этом остановиться.
Бумажки я вырывала из тетрадки в клетку, в которой рисовала Варька. На верхней странице перегнутой тетрадки корявым старательным почерком было написано «М/С», а ниже шли цифры. Это мой Саша Виноградов играл в домино с котенком по имени «М», а котенок рукой, которая никогда не писала конспекты в институте, отмечала счет. Наши руки – не для скуки, для любви – сердца… Наши руки – не для скуки, расстегни-ка, дядя, брюки… Ужас. Ужас! Это я так смешу сама себя, чтобы не было слишком грустно? Когда, почему я стала такой пошлой? Потому что четырнадцать лет смотрела на мир сквозь человека по имени Саша Виноградов? Сквозь его желания, его приземленный юмор, его привычки хорошо отмытой дворняжки?