Иновидцы

Уже сколько раз она начинала всё сначала, сколько раз! И, пожалуй, самым трудным было убедить ей Юрия Петровича в том, что он вовсе не сидит у неё на шее. Не разорится же она и самом деле из-за нескольких передач. Да ведь и Юрий Петрович помогает ей тоже: дом без мужчины – это дом без мужчины. Правда, сын уже подрос, сам кое-что может отремонтировать, но это всего лишь мальчишка двенадцатилетний. И конечно, он всего не может. Так пусть Юрий Петрович вспомнит всё, чем он помог по дому, а Галина Васильевна подсчитает. И не окажется ли вдруг, что она у него в куда большем долгу.

Но это помогало временно. Хотя Юрий Петрович обретал потихоньку былой разворот плеч, сутулиться тоже почти перестал и запах этот гнилостно-затхлый Галине Васильевне удалось-таки искоренить. Но всё-таки оставался он в состоянии какой-то внутренней сломленности, что-то так и не понятное Галине не давало ему окончательно поверить в собственные силы, в собственную ценность, значимость. Галина Васильевна перепробовала, передумала всё, но одного она разгадать не могла.

Это «одно» разгадалось само собой. В один прекрасный день, вернее вечер, когда они возвращались из театра, впервые за всё время их знакомства в глазах Галины Васильевны вспыхнул свет. Основания, конечно, были, тут её душа не обманывалась никогда: и дома, и на работе было всё хорошо, вот Юрия Петровича она подняла до такой степени, что он естественно чувствует себя в праздничной одежде и праздничной атмосфере… Да, основания были. И вдруг, абсолютно для Юрия Петровича неожиданно, она расцвела неведомо как: ведь такую он её уже видел, в такой одежде, имеется в виду.

Если мужчина видит взгляды, которые бросают на идущую рядом с ним женщину, причём едва ли не чётче, чем сама она, и осознаёт, на кого смотрят, его это всегда поначалу удивляет. Поняв, что смотрят на Галину Васильевну, на женщину, которая – с ним, в Юрие Петровиче словно тоже что-то вспыхнуло. Плечи его расправились окончательно. И он это понял, ощутил. И догадался, что теперь он должен быть с Галиной Васильевной другим, то есть прежним.

Ну вот, теперь ей вполне полагается награда за мужество. Если только их выдают в обыденной жизни. Теперь, поскольку для Юрия Петровича это значило гораздо больше, чем для обычного человека очередная женская ласка. Первого своего, единственно любимого мужчину она такими словами не ласкала, нежностью такой не пьянила… А здесь все смогла, всё сумела, неважно – как.

Важно – смогла. И будет мочь столько дней, сколько будет нужно. Ему. Как она это сможет всегда: с её дохлым темпераментом, которого, возможно, у неё и вовсе нет, – неважно. Вот и ты подтвердила делом утверждение о женском великом актёрском даре…

Единственное, чего она не смогла сразу – согласиться выйти за него замуж. Но, потеряв то единственное, что только и держало её на линии «мочь всё» – свободу, знание, хотя и абсолютно бесполезное из-за невозможности использовать, – что в любое мгновение можно уйти. Хотя абсолютно точно знала, что уйти нет совершенно никакой возможности. Ей понадобилось несколько времени, чтобы, лишившись этой единственной опоры для постоянного мужества, не отступить, согласиться. Она и это смогла. Она не только это, но даже больше смогла: выглядеть счастливой! И те, кто всегда безапелляционно произносил в её адрес «глупая», теперь лишь молчаливо дивился: вот так глупая!!?

Она смогла ещё больше: осуществить предложенный Юрием Петровичем съезд. Потому что как же она могла бы отказаться? Не было иного выхода, не было!

Она твёрдо запретила себе думать о собственной душе. Этого было нельзя. И – почти удавалось. Тем более удавалось, что уж теперь-то ей сказали, что вечно считали её глупой. Самой глупой из всех, и не только женской половины населения города, но, вполне возможно, страны, а посему просят у неё извинения, право, пусть она простит, что они за глупость её почитали то, что оказалось целеустремлённостью.

Врут, что рока – нет. Чем тогда объяснить, что в самые счастливые для себя дни Юрий Петрович встретился со своей первой женой? Причём его несколько дней угнетало что-то, хотя никаких причин для плохих предчувствий не было. Но сапожник – всегда без сапог!

Абсолютно случайно встретились бывшие супруги, на улице. И она, оценив, каким он стал сейчас, заговорила, а он – ответил! Старая любовь не ржавеет! И потом он встретился с ней снова, а потом – ещё раз… А она, состоя как раз во втором уже, после Юрия Петровича, разводе, решила провести с ним время до следующего супружества.

Почему Юрий Петрович напрочь забыл о Галине Васильевне и снова потянулся к той, которую даже великая его к ней любовь не остановила от предательства? Она, знал бы Юрий Петрович, вовсе не случайно встретилась с ним, и, естественно, была прекрасно осведомлена не только о состоянии всех его дел, включая информацию о существовании Галины Васильевны, но и даже о новом его адресе. Но когда Юрий Петрович в какую-то безумную минуту предложил ей снова стать его женой, она со смехом отказалась. За потенциального алкаша? Ни за что!

И вскоре Галине Васильевне пришлось начинать снова: с куда меньшими шансами на успех. Нет, она и вправду – глупая!

***

Пока рассказывалась история Галины и Юрия Павловича, Лена всё ещё переживала рассказ Саши. Особенно окончание его повествования было ей очень близко, потому что оставалось лишь удивиться, каким удивительным образом они с Сашей умудрились в Доме печати ни разу не встретиться, хотя бы в буфете. Они встретились в совсем другом месте – в парке культуры, и, знакомясь, не подозревали, что работают в одном здании, только на разных этажах.

Лена всегда о себе знала, кем будет. Ей казалось, что она прямо-таки родилась с этим выбором профессии. Хотя, конечно, понимала, что этого быть не могло – гены, по логике вещей, должны были звать её в медики. Но не это, существующее у неё знание, её поражало. А то, что из десяти её приятелей и знакомых только каждый девятый знал, да и то не совсем убеждённо, что намерен делать, каким делом заниматься всю оставшуюся жизнь. Которая только начиналась.

– Ведь нравится же тебе чем-то заниматься больше, чем всем остальным? – спрашивала она иногда. – Неужели так сложно выяснить для себя, чем хотелось бы заниматься и сегодня, и завтра, и впредь?

И приходилось выслушивать длинные и путаные объяснения, что поди тут выбери, если каждый день что-нибудь новое появляется и очень хочется попробовать это новое.

– Так до конца дней своих и будешь пробовать! – уже злясь, отрезáла Лена, теряя интерес к очередному любителю новых ощущений.

Она крайне скептически относилась к службе профориентации: как, скажите на милость, убедить человека в чём-то, если он то и дело собственное имя меняет, пусть даже в мыслях. А иногда и на деле. Или взять вот её, Лену: разве можно её убедить стать кем-то, если она уже сделала выбор? О, конечно, теперь всё больше новых профессий, о которых без подобной службы трудно узнать. Но ведь как-то приходят туда, в эти производства и науки, люди? Приходили как-то и без службы?

Деятельность которой она себе представляла так: приходит туда толпа незнаек и их направляют туда, где в данное время нужнее всего рабочие руки. Ведь им что ракету монтировать, что санузлы – без разницы. Лена не в состоянии была разгадать этот непостижимый для неё феномен – ничего не хочу. Как это можно ничего не хотеть, никуда не стремиться? Не хочешь – иди гуляй. Тоска с тобой.

Больше всего на свете Лена любила читать. На хорошую книгу она могла бы обменять что угодно из так называемых материальных ценностей. И не раз родители ругались, что ни помощи по дому от неё не дождёшься, ни хотя бы нормального сна, ни вообще ничего, и остаётся только отнять книгу. Тогда только родная дочь вспоминала о реальности и способна была услышать обращённые к ней слова. Лена, естественно, знала, что не одна она такая сумасшедшая: самые лучшие книги во всех библиотеках всегда – «на руках». А в магазинах – не успевали привезти, как уже и нет ничего – всё расхватали.

Среди приятелей и друзей Лены было несколько таких же фанатиков книги, как и она. Но зато все остальные! Прочёл? Да. Ну и как? Никак. То есть как это – никак? Как может не остаться никаких впечатлений? Не осталось, и всё. Книга, как книга. Зачем же читал? Просто так. Волосы дыбом.

Её мучили неразрешимые проблемы, притом самые разные и самые неожиданные, не имеющие к ней никакого, казалось бы, прямого отношения. Но это – ещё как поглядеть.

Вот, например, алкоголики. Не раз и не два видела она их – на улицах. Брезговала ими. Но и не могла не думать: почему пьют каждый день? Неужели нечем заняться? Какая должна быть этому причина? Ведь не на ровном же месте человек спивается? Лена не то слышала где-то, не то – читала: пить начинают от беды. Возможно. Но беда, несомненно, длилась куда меньше, чем её заливание спиртным.

Она провела некоторые изыскательские работы, чтобы установить для себя не только почему начинают пить, но и почему не бросают. Нет, не от беды пьют. Потому что беды случаются со всеми без исключения, но алкоголиками становятся считанные единицы. Нет, не от горя, от пустоты внутренней пьют. От скуки. Не знает человек, чем бы ему заняться и развлекается самым быстрым способом. А самое большее через час ему уже не требуется веселья. На сутки примерно.

Если из числа настоящих алкоголиков отделить некоторый процент тех, кто на генном уровне склонен к различного рода зависимостям, то остальные спиваются именно от душевной, духовной и умственной лени. А лень победить может только сам человек. Откуда иначе это полное отсутствие интереса и стремления к любому нормальному занятию? Как люди теряют вообще всякий интерес к жизни? Это – непонятно. И – отталкивающе.

Лена, если бы её спросили, была против лечения алкоголиков. Лекарствами. Потому что совершенно уверена была, что лекарств против алкоголизма нет и быть не может. Потому что и лекарства созданы для ленивых. А, организовав что-то типа закрытых предприятий, поставить каждого из них перед необходимостью достичь в любой выбранной профессии самого высокого уровня. А его, как известно, не достигнешь без искреннего интереса, без любви к работе, которую делаешь. Попутно же, вторым необходимым условием, поставить задание прочесть определённый список литературы. Литературы художественной, духовной. А последним в этом списке должно быть Евангелие. И когда человек эту духовную лестницу пройдёт, то есть не только поймёт, о чём толкует Священное Писание, но и естественным образом станет Учению следовать, сама собой отпадёт необходимость пить.

А отваживать от вина – насилием и лекарствами: смешно ведь. Во-первых, запретный плод – сладок. Во-вторых, если человеку безмерно интересно жить – зачем ему пить? В-третьих, если вино будет настоящим, – бывают ведь вина – произведение искусства, – люди к нему иначе будут относиться. А пойло, которое иначе, чем «бормотухой» и язык не поворачивается назвать, станет никому не нужным.

Лена вдруг опомнилась: чем решать мировые проблемы, не умнее ли читать учебник, уже больше часа открытый на всё той же странице. А ведь на календаре – середина июля и до вступительных экзаменов остаётся времени всё меньше. О том, что Елена Степанова никем, кроме журналиста, быть не может, известно пока только ей самой. Курсы фотографов и машинописи закончить будущему журналисту, конечно, нужно, но ему не менее важно получить высшее гуманитарное образование.

Она строго приказала себе срочно отставить все посторонние мысли и помнить только о не выученных учебниках.

Того, что она может не стать студенткой, Лена и в мыслях не допускала. Однако – человек предполагает, а Бог располагает. В роли Бога выступала приёмная комиссия, не внесшая фамилию Лены в списки первокурсников. Лену, как всегда, погубили исторические даты, которых она никак не могла упомнить, но зато перепутала так виртуозно… Это было тем более странно, что на память она, в общем, не жаловалась: например, нужные телефонные номера она запоминала с первого раза, не записывая и помнила их годы. Осталось ей вздохнуть – даже на заочный её не перевели, ибо там обязательно нужно иметь газетные публикации – и пошла устраиваться на работу. Конечно же, в редакцию.

Чувство, с которым Лена вошла в редакционный коллектив, было сродни тому, с котором сознающий себя смертным грешник вошёл бы в рай. Журналисты – это боги! Нигде, никогда, никак, ни при каких обстоятельствах они не могут оказаться такими, как всё прочее население Земли. Они – журналисты. К чему слова!

Справедливости ради нужно отметить, что хорошо работать в прессе может только тот, кто действительно любит эту работу. Она – на ну очень большого любителя. Тот же, кто стремится отработать свои восемь часов, а там – хоть трава не расти, сбежит через неделю. Его ни за что не устроит принцип: хоть помри, но публикация должна выйти. И она выйдет, даже если от тебя останется только хладный труп. Но и труп-то останется тогда лишь, когда выйдет материал. Не раньше.

Сначала на Лену поглядывали с лёгким подозрением, но оно мало-помалу сменилось пониманием: своя. Она была – такая же. Она была пока «старшей, куда пошлют», но ведь любая работа важна, в том смысле, что каждый стоит в трудовой цепочке и стоит звену оборваться или истончиться, как все другие звенья начинают это на себе чувствовать.

Её обижало это недоверие только несколько дней – если она его замечала: слишком восторженными глазами смотрела на газетчиков. Потом она забыла о недоверии и помнила только одно: она – достигла Олимпа. Лена, если бы могла, делала бы сама всю работу – от начала и до конца. И она просто не понимала, как это было, когда её здесь – не было. Как тут вообще обходились без столь ценного кадра?!! И как она жила бы, если бы, тьфу! тьфу! тьфу! – она вдруг с мечтой рассталась…

Она наслаждалась, общаясь с небожителями – корреспондентами. Боже, слово-то – какое! А что – за словом… Какие – люди! Где только они не бывают: ну, что может увидеть на самой обычной стройке другой, простой человек? А у журналиста обязательно появляется статья. Да, конечно, у него работа такая, но ведь не каждый и может быть журналистом.

Если было бы можно, Лена переселилась бы в редакцию. Впрочем, она вряд ли осмелилась бы высказать кому-нибудь такое желание – засмеяли б! Да и – нужно ли жить в храмах?

Господи, кто научил людей завидовать и ссориться?

Зазвонил внутренний телефон:

– Раису Филипповну просит зайти редактор.

– А она вышла.

– Ты зайди.

Лена, естественно, пошла. Редактор спросил, управится ли она за час – срочно нужно сдавать в набор передовую.

– Постараюсь.

Бегом побежала на рабочее место и стала работать с максимальной быстротой: в набор же, в номер! А она и так печатала со скоростью пулемёта. Лёгкость пальцев при печатании, оказывается, напрямую зависит от уровня грамотности и наличия слуха, имеется в виду музыкального. Потому что крайние на клавиатуре буквы, между прочим, звучат совсем иначе, чем те, которые расположены в центре.

Раиса Филипповна, вернувшись и обнаружив – она всегда контролировала, чем занята Лена – что Лена печатает, более того, заканчивает редакторский материал, решила, что нанесен прямой урон её авторитету заведующей. Лена, хоть и была оскорблена и тоном Раисы, и обвинениями в подхалимаже, молча отдала Раисе статью, памятуя о её срочности. А отношения можно выяснить после.

Но уж коли зло должно свершиться, нельзя терять бдительности, ибо оно свершится-таки. Не подозревая, что бросает горящую спичку в бочку с порохом, Сергеева, войдя, сразу же обратилась к Лене, видя, что та не занята. С, конечно же, срочным, в номер, материалом. Не только Лена, никто в двенадцатиэтажном здании Дома печати не сумел бы отказать Сергеевой…

Раиса продолжала стучать, но скорость всё возрастала и стала напоминать непрерывную пулемётную очередь – до конца листа. Лена чуточку удивилась: даже не знала, что Раиса тоже может печатать так быстро, но долго удивляться ей было некогда – Сергеева ждет. То есть – новый номер.

Раиса стала злиться всё больше: пытаясь сесть на два стула, она стала торопиться и делать ошибки. И Лена, торопясь медленно, обогнала её, закончила раньше, а так как Сергеева придти не успела, сама к ней побежала. А когда вернулась…

– Как! – кричала в ярости Раиса, – некоторые в газете – без году неделя, а им то редакторские материалы дают в работу, то сергеевские!

Чем дальше орала, тем хуже Раиса выбирала выражения и выговор за неизвестно какие преступления превратился в обычную базарную ругань, сдобренную далеко не литературными эпитетами.

Лена – молчала. И от неожиданности, и от непонимания вины, и от невозможности происходившего: чтоб в редакции и – кричали? Очевидно, крик в редакционных стенах был более, чем странен: к источнику шума подходили всё новые слушатели. А Раиса стояла к двери спиной и продолжала орать, распаляясь всё больше от собственного крика.

Шок был таким оглушительным, что Лена вдруг, для себя самой совершенно неожиданно, сказала:

– У вас дома пожар. А ваш сын спит и может погибнуть.

Раиса захлебнулась на полуслове.

– Какой пожар?

– Я не знаю. Сильный дым на кухне. Звоните сыну.

Из толпы зрителей вынырнул выпускающий редактор Вадим, подошел к Раисе, взял её под локоток и вежливо провёл в секретариат, хотя позвонить она могла немедленно.

Тут только, оставшись забытым актёром на онемевшей сцене, Лена поняла, до какой степени унижена. Будь она одна в комнате, она, конечно, разрыдалась бы. Но на людях – ни за что. А выйти у неё и сил не было, да и некуда особенно было: все ведь уже знают о скандале и разговоров не оберёшься. А у Лены не было сил на разговоры.

Сергеева сочла нужным Лену успокоить: подошла к ней, получила свою страницу, и спокойно, словно в сотый раз, позвала спуститься в буфет выпить кофе.

Лена, естественно, пошла. А зрители, основная часть которых устремились в секретариат, чтобы поддержать ответсека Шохина в нелёгком споре с Раисой, если этот спор состоится или поучаствовать в сочувственном хоре по поводу пожара, если таковой действительно случился, столпились у двери в секретариат, не позволяя дверь эту закрыть. И внимательно наблюдали, как Раиса набирает номер и трепетно ждали, пока ей ответят.

Она дозвонилась примерно на пятнадцатом гудке. И оказалось, что пожар действительно был и, если бы не этот звонок, сын мог бы и не проснуться. Тут ответсек перехватил трубку и спокойно и подробно командовал сыном Раисы, веля тому окон не открывать, а идти к выходной двери и выходить на лестницу. И стучаться к соседям, чтобы вызывали пожарных.

Лена ничего об этом не знала. Она вообще продолжала пребывать в шоке, хотя внешне вела себя почти спокойно: пила кофе, что-то отвечала на вопросы, вот только временами по ней проходила нервная волна и она довольно сильно содрогалась от этой волны.

– Тебе, кажется, лучше бы домой поехать.

Лена кивнула: наверно.

Сергеева в шесть секунд получила у ответсека разрешение на уход Лены домой и согласие Вадима это решение воплотить в жизнь. Так что Лену сводили за сумкой и вскоре усадили в машину.

– С тобой подняться? – спросил Вадим.

Она отрицательно покачала головой.

– Дома есть кто-нибудь?

Она опять ответила отрицательным кивком.

– Тогда сразу же ложись. Отдыхай. Я попозже перезвоню. А то возьми завтра отгул, пережди. Раиса та ещё штучка. Цунами следует в бункере пережидать.

Лена кивнула, вышла и машины и даже слабо махнула рукой, одновременно благодаря и прощаясь.

Голова болела дико. Лена пошла под душ, надеясь смыть с себя и ужасный Раисин ор, и головную боль, и вообще весь этот ужасный день. Но душ не помог. Лена повалилась на диван, обхватив голову руками и неожиданно уснула.

Родители, придя с работы и увидев её не просто дома, а ещё и спящей, растерялись неописуемо – давно уже такого не было. Ходили на цыпочках, а посему Лена так и проспала до утра.

– Вставай, доча, на работу пора.

– У меня отгул. Голова дико болит.

– Давай врача вызову.

– Вызови.

– Хочешь, останусь?

– Сама открою. А тебе опаздывать нельзя.

Мать принесла ей горячего чаю, поставила рядом на тумбу, но Лена к нему так и не прикоснулась.

Врач оказалась, естественно, терапевтом, но услышав описание головной боли, поняла, что тут что-то нестандартное. Тут же позвонила коллеге и позвала невропатолога.

Та прибежала быстро, благо поликлиника находилась по соседству. Они долго, поочерёдно, Лену расспрашивали, а она, довольно подробно, насколько была в состоянии, рассказывала о вчерашнем скандале на работе и объясняла, что боль началась именно после этого безумного крика. И не проходит. Хотя Лена не принимала пока никаких таблеток, так что пусть ей что-нибудь пропишут.

Ей выписали рецепт, но тут же сделали какой-то укол и она снова уснула.

– Если не полегчает, вызывай скорую.

– Ладно.

Вечером мать промчалась по аптекам, Лена, получившая больничный, на работу не ходила ещё неделю. Боль стихла до терпимого уровня, но дело было не в этом. Неизвестно было, как вернуться на прежнее место: с Раисой в одном помещении Лена больше находиться не сможет.

Дня через три, когда головная боль стихла до фонового уровня, Лена рискнула доползти до кухни. Кофе хотелось и она решила, что хватит отлёживаться.

Пить кофе она отправилась ближе к дивану. Тут позвонил, неожиданно, литературный редактор Володечка, то бишь – Владимир Николаевич, который был лицом независимым и уважаемым.

Лена на Николаича за его вечные подначки не обижалась: на него вообще было невозможно обидеться, он был всеобщим любимцем. Володечка о газете знал всё. И всё, что знал, знал для газеты. Любую нужную информацию Володечка выдавал в рекордно короткие сроки с энциклопедической точностью: любой компьютер утрётся! Если кто-то чего-то не знал, бежали к Володечке и ещё не было случая, чтобы он не помог. Чтобы не дал подробнейшего, исчерпывающего ответа.

– Ну что, болящая, когда мы будем иметь несравненное счастье лицезреть тебя в наших стенах?

– Не знаю.

– Что, так всё серьёзно?

– Уже легче.

– Извини, конечно, что я не в своё дело лезу, но не приходила тебе в голову мысль сменить статус?

– Не поняла?

– А что непонятного? Переходи во внештатники. Вольные хлеба и полная почти независимость. В зарплате временно потеряешь, зато в публикациях приобретёшь.

– Я обдумаю.

– Давай. Будешь у нас, заходи, буду рад тебя видеть.

– Спасибо.

***

– С боевым крещением! – Володечка оценил первую публикацию и сиял так, словно Лена была его дочерью, не меньше. – Для первого раза, Лена, совсем не плохо.

Сергеева тоже не жалела поздравлений и даже расцеловала Лену. Даже Раиса не захотела отстать от общего хора и постаралась улыбнуться. Но редакторские слова превзошли самые радужные надежды.

– Молодец, Степанова. Настолько молодец, что – обещаю: как только перейдёшь на второй курс, переведём тебя в стажёры. Если будешь писать. А рекомендацию для поступления дадим отличную.

Лена обрадовалась, да ещё как! Хотя – разве нужно обуславливать, чтобы она писала? Да она всю жизнь только об этом и мечтала…

– Послушай, – заявил Володечка месяца через три, – или я ничего не понимаю в журналистике, или в тебе есть-таки божья искра. Ты ведь, по логике вещей, не должна бы самоходом за несколько месяцев столькому научиться… Или ты учебники читаешь втайне?

– Не слишком ли уж вы меня хвалите, Володечка?

– А ты решила, что я тебя хвалю? Прелестно. Да только учти, я, с моим опытом, чем дальше, ошибаюсь всё реже. За последние десять лет ошибся один только раз. А может, и не ошибся, не уйди Берёзкин в чиновники – я до сих пор уверен, что мои слова оправдались бы один к одному. Гляди и ты не уйди.

Увидев, как на подобное предположение среагировала Лена, Николаевич захохотал:

– Ошиблась, я в своём уме. Шуток не понимаешь!

– Шутка шутке рознь!

– Ну вот, уже и обиделась. А, может, – сказал он лукаво, – я тебя переоценил, а всё это заслуги твоей наставницы Сергеевой?..

– С каких это пор она – моя наставница?

– С твоей первой опубликованной заметки. Не хочешь же ты сказать, что из написанной тобою белиберды, годящейся, за исключением единственно фактажа (а разве это ты способна набирать его в таком качестве и в таких аспектах?), только в корзину, ты сама потом делаешь сногсшибательные репортажи?

– А кто же? Вы что – всерьёз?

Володечка смеялся так, что кто-то даже открыл дверь в комнатку, носившую громкое имя кабинета.

– Дурочка, – сказал он, отдышавшись, – да неужели же ты не знаешь о существовании такой вещи, как стиль? Столь же неповторимого, столь же недоступного для подделки, как отпечатки пальцев? Неужели не знаешь? А могла бы. – И снова захохотал, да так заразительно, что и Лена не выдержала.

– Да ну вас!

Но шутки шутками, а времени ей стало не хватать просто катастрофически.

«Ты стала деловая, как электровеник…», – зло сказала Лене однажды лучшая подруга Валя. – «То у тебя удлинённый день, – а он у тебя когда-нибудь бывает сокращённый? – то у тебя свидания, то ты готовишься к экзаменам, то ты в библиотеке, то несёшься на идиотские курсы фотографов, то мчишься невесть куда по первому звонку… Ты как полагаешь – с тобою реально дружить?» А в тот же день и мама, словно сговорившись с Валей, прочитала длиннейшую лекцию о морально-нравственном долге дочери. А Лена – виновата, что в сутках только двадцать четыре часа?

Поссорилась, оправдываясь, и тут же помирилась с обеими. А времени-то всё равно не прибавилось. А тут ещё Лене не терпится осуществить свой великий тайный план и попробовать написать художественный очерк. С Валей посоветоваться надо бы, а то даже всё понимающий Володечка может Бог знает в чем её заподозрить: с таким ли куцым опытом браться за очерки?

– Так попроси свою Сергееву, пусть поможет. Подружка ведь, – в последние слова Валя вложила всю злую обиду, всю ревность, весь сарказм, какой только в себе нашла. Но всё это пропало без пользы – Лена его не заметила.

– Ты не понимаешь – ничегошеньки! Во-первых, она вовсе не моя. Я и вижусь с ней реже, чем с тем же Володечкой. Во-вторых, как раз к ней обращаться и нельзя. Всё, что я пишу, я пишу – сама. Её и так уже, без малейших на то оснований, записали в мои негласные наставницы. Хуже – Володечка пошучивает, что пишет она за меня. А ты знаешь, что за человек Николаич? Ему бы в жизни такое в голову не пришло. Это кто-то ему подкинул эту версию.

– А кому она нужна, такая версия? Ты что, уже успела нажить себе в редакции врагов?

– Я?!! — Ты с ума сошла?

– Но Сергеева их нажила.

– Да они сами завелись: она же пишет лучше всех!

– Ну и что?

– Нет, с тобой невозможно разговаривать. Ты слыхала о зависти?

– Вот тебе и боги, – с издёвкой заметила Валя, начинавшая уже уставать от вечных восторгов Лены.

– Какая ты! – обиделась Лена.

– Это не я – какая, это ты со своими розовыми очками всех боготворишь! Но ещё не бывало в мировой истории случаев, чтоб розовые очки не разбивались – учти! Лучше сама сними.

Лена промолчала.

– А ты всё такая же – не меняешься.

– В моем возрасте вроде бы поздно меняться, – сухо сказала Валя. – Да и повода не вижу.

– Да, конечно, ты уже двадцатилетняя старуха – тебе поздно…

– Ладно тебе, – Валя улыбнулась и разговор вроде бы закончился мирно. Но Лену саднило что-то, какая-то обида за великое журналистское племя. Жизнь покажет, кто прав.

Но расстаться со своим дерзким замыслом Лена так просто не хотела: решила всё равно попробовать. Попробовала. Отправившись писать вроде репортаж, заодно набрала материала и на очерк, и репортаж быстренько накропав, сдала, а очерк писала и переделывала неделю. Но определить, получилось хорошо или нет, не смогла. Пока писала, казалось – вышло, а потом сравнила с сергеевскими очерками – бред сумасшедшего. Не вышло. А показать даже Володечке так и не осмелилась. Ладно, тише едешь – дальше будешь. Правда, Сергеева всегда с улыбкой добавляет: от того места, куда едешь. Но всё равно – будешь.

А уже июль наступил. Документы для поступления собраны давным-давно. Нужно идти к редактору за рекомендацией.

– Можно, Иван Андреевич?

– Входи.

– Я – с просьбой. Помните, вы когда-то, давно, обещали мне, если я буду писать материалы, рекомендацию?

– Я-то – помню. Да вот загвоздка, – приглашающе махнув, садись, дескать, Иван Андреевич снял очки.

– Ты, конечно, её заслужила, мне нравятся твои репортажи. Но, понимаешь, у нас в коллективе и так учится пятая часть людей. Это ведь много: газета страдает, когда в одно и то же время сразу столько народу уходит на сессию. Всё время приходится думать, кто заменит студентов, приходится перетасовывать народ многократно, потому что сессии, как тебе известно, бывают дважды в год по месяцу. Плюс отпускной период. Получается сплошная чехарда. И я тебя прошу – обожди год: Вадим получит диплом, а ты – поступишь? Ладно?

– Так я ведь за штатом. Какое это всё имеет ко мне отношение?

– Но ты ведь подменяешь то одного, то другого. А пойдёшь учиться, и не сможешь подменять…

Лена – молчала. Обиженно и растерянно. А обещание, значит, было для красного словца? Неужели он не знает, что она и так уже два года проваливалась, и терять ещё год? А пока она поступит да проучится пять лет, то к диплому сколько ей будет? Это ей до тридцати придётся быть начинающим, то есть внештатным, репортёром? Да Павлу вот двадцать шесть, а он уже заведует отделом.

– Нет, Иван Андреевич. Я ждать не могу. Мои обязанности ни с чьими никак не пересекаются, и…

– Но ведь ты же можешь не поступить.

– Но ведь могу – поступить.

Редактору такая уверенность не понравилась. Он был, в общем, неплохим человеком, но его ждали многие дела, которые нужно было выполнять срочно, а тут изволь спорить с девчонкой, не желающей внимать разумным доказательствам.

– Должен тебе сказать, что публикации, на которые ты возлагала такие надежды… В общем, до меня не раз уже доходили мнения отдельных сотрудников, что это не столько твои заслуги, сколько твоей наставницы Сергеевой. Правда, наставницы неофициальной, добровольной, так сказать, но, тем не менее…

Лене, никак этого не ожидавшей, показалось, что она ослышалась. Но она даже рот не успела открыть.

– И если ты так уж настаиваешь, – продолжал редактор, не давая Лене вставить ни слова, – тебе придётся это мнение опровергнуть. Пусть Сергеева придёт ко мне и заявит, что писала – не она, а действительно ты. Вот тогда и продолжим наш разговор… – И без промедления схватил ручку и продолжил что-то писать.

Лене оставалось только выйти. И как-то странно тихо было в душе и она даже не пыталась разобраться, отчего: от столь явной ли несправедливости, от оскорблённости, от сломленной веры в непогрешимость богов, от детской ли обиды на обман и издевательство взрослого, уверенного в собственной безнаказанности…