Тайна Голубиной книги

– Благодарствую! Своими глазами я вижу, сколь хороша и приятна для глаза царевна. А род ее столь знаменит и славен, что нет равного ему ни в франкских, ни в италийских краях. Так что не сыскать во всем христианском мире лучшей невесты для моего государя. Однако всякая высокородная невеста должна принести своему супругу достойное приданое. Какое приданое будет за царевной Софией?

Мессер Бальцони откашлялся, развернул пергаментный свиток и начал зачитывать перечень Зоиного приданого.

Впрочем, список этот был не так велик, как у других знатных невест. Потеряв империю своих предков, византийская царевна потеряла почти все свое богатство, почти все драгоценности и зависела теперь в основном от щедрости папы Павла Второго и своего покровителя, кардинала Виссариона.

Мессер Бальцони не преминул назвать имена ее высоких покровителей.

– Его святейшество папа дает за принцессой Софией шесть тысяч золотых дукатов и головной убор персидской работы с изображением Пресвятой Богородицы… его преосвященство кардинал Виссарион Никейский дает за ней две тысячи золотых дукатов и вышитый монахинями покров с изображением сцен из Священного Писания… также принцесса София принесет своему супругу дорогие уборы и украшения своей покойной матери, княгини Екатерины… также принцесса София принесет супругу многие книги, привезенные ее покойным отцом из библиотеки Константинополя… также принцесса София принесет своему супругу четыре сундука голландского полотна столового, сундук посуды серебряной и прочей утвари…

Гости явно скучали. Примо деи Корса откровенно зевал. Только один неприметный человек, необычно худой, в скромном монашеском облачении, с выбритой головой и темными, глубоко запавшими глазами, с крестом из черного дерева на груди внимательно слушал мессера Бальцони и время от времени делал пометки в небольшой книжице. Когда речь зашла о книгах из константинопольской библиотеки, незнакомец заволновался и придвинулся ближе, дабы не пропустить ни слова. Чтобы сдержать волнение и не показывать его внешне, он принялся перебирать четки. Четки эти были весьма необычны – вместо обычных бусин на нить были нанизаны искусно вырезанные из черного дерева маленькие черепа. Едва же секретарь кардинала закончил перечень приданого, незнакомец выскользнул из толпы и покинул парадный покой кардинала.

Его исчезновения никто не заметил – никто, кроме любопытного Примо деи Корса.

Проводив незнакомца взглядом, он шепотом осведомился у своего соседа:

– Кто это был?

– О ком вы, мой дорогой Примо?

– О том худом монахе, который только что покинул зал. Ну, тот, с выбритой головой и злыми глазами!

– Ах, этот… кажется, это знатный испанец, доверенный человек кардинала Сполетти.

В медицинский центр «Долгий век» Лариса влетела за пять минут до начала смены, так что получила порцию неодобрительных взглядов от Алены.

– Ты где это ходишь? – шепотом спросила она. – Знаешь же, что мне за Славиком надо.

Сын Алены пошел в первый класс, она сильно рассчитывала на свекровь, но та заартачилась и заявила, что всю осень проведет на даче. Теперь Алене самой приходилось выкручиваться. Она упросила Ларису работать только во вторую смену и срывалась с места в карьер ровно в три, как скаковая лошадь.

– Извини! – буркнула Лариса, скрываясь в маленькой комнатке, где персонал переодевался и пил чай.

Алена тут же устремилась за ней, благо перед стойкой никого не было.

– Двое на УЗИ придут, один к хирургу записан, – тараторила она, – еще одна мамаша ребенка к ЛОРу приведет.

– Да я разберусь! – отмахнулась Лариса. – Иди уж!

Алена накинула куртку, наскоро пригладила волосы, даже не взглянув в зеркало, и умчалась, столкнувшись в дверях с доктором Андреем Егоровичем.

Доктор был мануальным терапевтом, вездесущая Алена говорила, что у него золотые руки. И правда, больные шли к нему едва ли не толпой, записывались за несколько месяцев. Доктор был довольно молод, сорока еще нет, и как-то в приватном разговоре велел Ларисе звать себя просто по имени. Только не при всех, потому что главный врач строг и никакой фамильярности не разрешает.

– Не помешаю? – спросил Андрей деликатно.

Лариса уже надела халат и теперь с грустью рассматривала стрелку на колготках. Задела-таки проклятой шкатулкой!

– Ну что за день сегодня такой! – вздохнула она и раздраженно пнула ногой пакет.

Он с шумом упал с табуретки, журнал вывалился на пол.

– Что это у тебя? – Андрей наклонился.

«Ну, сейчас начнется, – с тоской подумала Лариса, – замучает разговорами про мою знаменитую мамочку».

Однако доктор не обратил ни малейшего внимания на портрет красивой ухоженной блондинки, он уставился на шкатулку. Потом поднял ее с пола и поставил на подоконник.

– Что это? – повторил он.

– Ой, не спрашивай, – вздохнула Лариса, – всучил один больной подарочек…

Она осеклась было, но вспомнила, что уже обсуждали они с Андреем этот вопрос. Он прекрасно знал, что Лариса делает иногда уколы на дому, он и сам ходил к нетранспортабельным больным на дом. Зарабатывать-то всем нужно.

– И что люди находят в таком старье? – сказала Лариса, брезгливо поморщившись. – Эту штуку и в руки взять противно, не то что в дом принести…

– Да-да, – рассеянно сказал Андрей, прикоснувшись к шкатулке, – послушай, что ты собираешься с ней делать?

– Да выбросить на помойку! – с чувством сказала Лариса. – Никакого от нее прока, вот, колготки порвала…

– Ну, если выбросить… Отдай ее мне! – решился Андрей.

– Да тебе зачем? – изумилась Лариса. – Бери, конечно…

– Да мне-то, сама понимаешь, не нужна она. Есть у меня больной один… – Андрей вздохнул тяжело, – то есть не больной, а друг мой. То есть он больной… В общем, года два назад поехал мой Вовка в Австрию на лыжах кататься. Ну и вернулся оттуда полностью парализованный. Неудачно упал. Перелом позвоночника. Год по больницам провалялся, четыре операции перенес, наконец выписали. Сказали – все, что могли, сделали, дальше сам выбирайся. Работаю я с ним… – снова Андрей вздохнул тяжко.

– Неужели нет прогресса? – поинтересовалась Лариса просто так, из вежливости.

Откровенно говоря, ее не слишком тронула история неизвестного человека. Ну, не повезло, упал неудачно, так что ж теперь делать, у каждого свои заморочки.

– Есть… – задумчиво ответил Андрей, – он теперь сидеть может, и руки двигаются…

Он посмотрел на свои руки, как будто прислушиваясь. Лариса вспомнила слова Алены про золотые руки доктора. Наверно, и впрямь у него дар, во всяком случае, к рукам своим он относился очень бережно, как музыкант.

– Вовка ведь раньше классным архитектором был, – продолжал Андрей, – ну, по старой памяти коллеги время от времени подбрасывают ему работенку – рассчитать что-то, спроектировать на компьютере. Так что в материальном плане не бедствует. А для души вот занимается он реставрацией таких штучек, – доктор кивнул на шкатулку, – это терпения требует и времени. А уж чего-чего, а времени у него сейчас навалом. Так я возьму? Как раз сегодня к нему еду…

– Да бери, конечно! – сказала Лариса, выходя из комнаты. – Раз больному человеку развлечение…

У стойки уже стояла мамаша с ребенком лет десяти, они пришли к отоларингологу. Потом заскочила девица за результатом анализов. Под мышкой девица держала крошечную собачку. Пока Лариса искала бланки, в холл вылетела Эльвира. Себя она величает заместителем главного врача, а на деле является обычным завхозом.

Орлиным взором заметив собачку, Эльвира не преминула сделать замечание насчет того, что с собаками в медицинский центр нельзя. Девица тут же начала орать, что собака – дорогая, ценная, с тонкой и чувствительной психикой, не на улице же ее оставлять. Эльвира вошла в раж и высказалась в том смысле, что вообще не понимает, за каким чертом люди держат такое мелкое недоразумение и называют его собакой. Девица, совершенно справедливо обидевшись, обозвала Эльвиру нацисткой, собачка визгливо залаяла. Затем ее хозяйка выхватила у Ларисы бланки своих анализов и вылетела, крикнув на прощание, что ноги ее не будет больше в этой забегаловке. А собачка умудрилась напоследок цапнуть Эльвиру за палец – не больно, но унизительно.

Мерзкая баба тут же обратила свой гнев на Ларису, а та молчала, хоть очень хотелось сказать, что если бы сама Эльвира не влезла со своим неуместным замечанием, никакого скандала и не было бы. Но нельзя с Эльвирой ссориться, она главному врачу не то родственница дальняя, не то знакомая близкая, напоет ему в уши, и Ларису уволят. Жалко бросать такую работу – все-таки платят здесь прилично, не сравнить с районной поликлиникой.

Через два часа холл опустел. Всегда так – к началу смены народ подходит, потом поток редеет, а после шести уже идут те, кто с работы. Лариса решила выпить чаю прямо за стойкой, посетителям все равно не видно, да и нет никого. А если кто войдет, она всегда успеет чашку в ящик убрать.

Снова под руку попался тот самый журнал с мамочкиной фотографией на обложке. Да, выглядит неплохо на самый пристрастный взгляд. Не зря, когда она снялась в фильме своего мужа, прочно прилепилось к ней прозвище «Русская Катрин Денёв». Вроде и правда похожа немножко тогда была – прическу такую же сделала. Фильм хороший был, призов всяких наполучал на зарубежных фестивалях, мамочкин муж из подающего надежды стал знаменитым.

Отец Ларисин тогда тоже фильм снял, сумел как-то уговорить начальство на Ленфильме, чтобы денег выделили.

Только фильм тот даже на экраны не вышел, сразу его на полку положили. Усмотрели в нем политику и намек на призывы к свержению государственного строя – это бабушка так Ларисе из газеты зачитывала, по отцу врезали из всех стволов, да и выгнали на улицу с волчьим билетом.

Вот как раз недавно приходила к Ларисе журналистка одна. Еле пробилась, потому что Лариса с этой братией теперь и двух слов не скажет, надоели все. Так по телефону и сказала той даме – про мать говорить не буду.

А та как раз про отца интересовалась. Дескать, вытащили тот фильм с полки, специалисты, мол, и тогда говорили, что шедевр, новаторство и какие-то съемки замечательные. Ну, сейчас-то у нас все хорошо, что раньше было. А тогда отцу жизнь сломали. Да и не только ему.

Приехал отец к ним в Дружную Горку, Ларисе хоть семь лет было, а и то поняла, что плохо ему. А дед, не тем будь помянут, вместо того чтобы сына поддержать в трудную минуту, разорался, ногами топал – так, говорил, тебе и надо, ишь, вздумал поклеп снимать на родину, что тебя вспоила-вскормила. Правильно, говорит, тебе по ушам надавали, может, мозги прочистят. Отец кричит ему, что тот обо всем только по газетам судит и дальше своего носа не видит. Дед аж задохнулся – вон из моего дома! Нет у меня сына! Ну, отец дверью хлопнул, да и уехал, даже с Ларисой и бабушкой не попрощался.

И пропал надолго, в Сибири где-то устроился в театр. Ну а деда через год инсульт хватил. Из больницы выписали – ходить не может, речь отнялась. Лариса помнит, как сидел дед в кресле у окна и все на улицу глядел. Кого уж там увидеть хотел – кто знает. А как умер он – их с бабушкой из дома в Дружной Горке сразу турнули. Другой директор приехал, дом-то заводской был, ведомственный.

Приехали в город, Лариса в третий класс пошла. Квартира запущенная, у бабушки пенсия крошечная, от отца ни слуху ни духу.

Жизнь тогда голодная была, тяжелая, сбережений от деда никаких не осталось. Вот тогда бабушка и обратилась к мамочке, написала ей письмо. А мамочка в то время в Штатах жила, у нас-то кино тогда не снимали, так что муж ее знаменитый в Голливуд подался вместе с семьей. И ответ пришел от мамочки не скоро. Ответ и сто долларов с оказией. А больше, писала, нету, потому что тут жизнь трудная, денег на ветер никто не бросает. В общем, понять дала, чтобы на нее не рассчитывали.

Лариса перевернула страницу. Ага, вот тут про Америку. И фотка семейная. Все четверо на берегу океана, а сзади яхты плавают. Выглядят вполне счастливыми. Лариса вспомнила, как бабушка перешивала ей чужую одежду, как питались перед пенсией только хлебом и картошкой, и рассердилась на себя. Для чего купила журнал? Зачем в прошлом копаться? Было бы что вспоминать!

Вошел очередной посетитель, и Лариса обрадовалась ему как родному.

Она вернулась домой совершенно без сил и легла спать, даже не поужинав. А утром, разбирая сумку, не нашла в ней тонометра.

Тонометр был дорогой, японский, Лариса всегда носила его с собой, когда ходила на уколы. Мало ли, больному плохо станет? Всегда нужно перед уколом давление померить.

И вот теперь тонометра в сумке не оказалось. Все ясно: она забыла его у Ильи Васильевича. Все из-за проклятой шкатулки – отвлеклась на нее и оставила тонометр на столе.

Она позвонила старику, но никто не брал трубку. Может, слишком рано и он спит?

Потом навалились мелкие хозяйственные дела, потом Лариса пробежалась по магазинам, зашла в парикмахерскую и вспомнила про тонометр только на работе. И снова старик не ответил на ее звонок. Не слышит?

Посетители шли густо, так что позвонить Анне Павловне удалось только через три часа. И у нее тоже никто не взял трубку. Старуха-то, интересно, куда подевалась? Может, у них во всем доме телефон отключили?

И только вечером, перед уходом с работы, старуха наконец ответила.

– Анна Павловна, это Лариса! Что у вас случилось, я звоню Илье Васильевичу, а он трубку не берет!

– Как же он трубку возьмет, когда он умер, – будничным голосом ответила соседка.

– Ну надо же… – Лариса поймала себя на мысли, что ничуть не всполошилась, была уже готова к такой новости.

– Захожу я к обеду, – монотонно говорила Анна Павловна, – а он в постели лежит. Видно, ночью его смерть застигла, во сне. Ну, хоть не мучился… Вызвала я участкового да врачей, говорят – ждите. Полдня там и просидела ожидаючи…

Лариса поняла, что разводить с ней беседы старуха не расположена, и скороговоркой поведала про тонометр.

– Ну, не знаю… – неохотно протянула Анна Павловна, – там полиция двери опечатала… У него же никого не было, квартира теперь государству отойдет…

– Как же мне быть? Тонометр дорогой, жаль его терять…

– Ладно, – очевидно, старуха вспомнила, сколько раз Лариса мерила ей давление этим самым тонометром, – если буду там, возьму уж… А ты звони завтра или лучше послезавтра…

Вот так вот, подумала Лариса, нажимая отбой, человек умер, и даже помянуть добрым словом его некому. Все-таки ужасная вещь – одинокая старость.

И тут же возникла в голове еще одна предательская мысль: ей, конечно, до старости еще далеко, но одиночество – вот оно, тут как тут. Никого у нее нет, ни единой живой души. Бабушка давно умерла, отец тоже, что касается мамочки и сестричек – они хуже чужих. А могли бы быть у Ларисы и сестры, и племянники – вон у старшей, Ксении, трое детей. И у младшей, Луши, девочка. Сестрички тоже в актрисы подались, только до матери им далеко. Она-то в свое время большой известности достигла, а эти все больше по сериалам отираются. Но зато в светской жизни они первые, таблоиды про них бесконечно пишут. Что там вчера говорила Анна Павловна? Подрались девочки на каком-то приеме из-за жениха? Ну, это вполне в их духе… Хотя, возможно, старуха и преувеличила.

– Лариса, ты что – ночевать здесь собралась? – недовольно буркнула Эльвира, бренча ключами. – Вечно копаешься! Если тебе спешить некуда, то меня дома семья ждет!

Последние слова были явно лишними, но Эльвира в своем репертуаре, вечно норовит гадость сказать. Лариса молча пожала плечами и вышла не прощаясь.

Соседка покойного Ильи Васильевича Анна Павловна была женщина озабоченная и беспокойная. Беспокоили ее обычно два коренных вопроса мироустройства: почему это у других людей гораздо больше денег, чем у нее, и почему у них есть такие вещи, каких у нее самой не имеется. Если задуматься всерьез, это даже и не два вопроса, а один.

Пока Илья Васильевич был жив и соседка время от времени заходила к нему помогать по хозяйству, она невольно обращала внимание на некоторые полезные предметы, имеющиеся в его квартире. Собственно, обстановка у старика была небогатая, мебель старая, диван потертый, посуда треснутая. Но кое-что интересное все же было. Из этих предметов особенно беспокоили Анну Павловну два: электрический чайник и хитрая электрическая же кастрюля. Нет, конечно, чайник у нее тоже имелся, но попроще. Тот же чайник, который стоял на кухне у Ильи Васильевича, поражал соседку своей неземной красотой. Когда его включали, чайник светился чудесным голубовато-сиреневым светом, наполняя всю кухню удивительными отсветами северного сияния.

Таким образом, соседский чайник затрагивал в душе Анны Павловны тонкие струны эстетического чувства.

Что касается кастрюльки, то она была и вовсе необыкновенная: в нее можно было с вечера налить воды и молока, насыпать крупы – и к утру в кастрюльке была готова замечательная рассыпчатая и разваристая каша. Или положить мясо, овощи и приправы и оставить все это без всякого присмотра – а через три-четыре часа в умной кастрюле было готовое рагу!

Конечно, для одинокого старика такая кастрюля представляла большое удобство, но и самой Анне Павловне она нравилась чрезвычайно.

И вот теперь, когда сосед скончался, беспокойство в душе Анны Павловны достигло невероятного градуса.

Она никак не могла примириться с тем, что в пустой соседской квартире пропадают без всякой пользы два таких замечательных предмета.

«Ведь у него нет никакой родни, – думала Анна Павловна, помешивая пшенную кашу в своей обыкновенной, заурядной кастрюльке. – Ведь пропадут вещи ни за грош, ни за копейку! Заберет их какая-нибудь шантрапа! Либо участковый мент прихватит, либо вовсе какой случайный человек…»

От таких мыслей Анна Павловна плохо спала, утратила аппетит (который у нее всегда был отменным) и без всякого удовольствия смотрела свой любимый сериал «Пучина страсти».

В конце концов она решилась на трудный и рискованный шаг – проникнуть в квартиру соседа и завладеть желанными предметами домашнего обихода.

Конечно, это было опасно – можно было нарваться на полицию, но, как говорят, охота пуще неволи. Заодно и тонометр японский поищет, все-таки доброе дело сделает. И то сказать – Лариса эта по виду женщина небогатая, что деньги-то зря на новый тратить. От хорошей-то жизни по домам с уколами бегать не станешь…

Убедив себя, что действует исключительно в интересах медсестры, Анна Павловна достала из кухонного ящика запасные ключи от соседской квартиры, выглянула в глазок и, убедившись, что на лестнице нет ни одной живой души, выскользнула на площадку и остановилась перед соседней дверью.

На дверь была прилеплена полоска бумаги с лиловой полицейской печатью. Это было неприятно, но не то чтобы непреодолимо: Анна Павловна через дверной глазок собственными глазами видела, как полицейский чин, которому понадобилось войти в квартиру, отколупывал эту бумажку ногтем, а потом приклеивал ее на прежнее место, просто послюнив ее. А мы чем хуже?

Соседка поступила так же – подцепила бумажку за край, отодрала от косяка и открыла дверь своими ключами. При этом сердце ее тревожно забилось, она ощутила себя преступницей, но вспомнила чайник и кастрюлю и решила не отступать.

Проникнув внутрь и осторожно прикрыв за собой дверь, Анна Павловна огляделась.

В квартире соседа она бывала неоднократно, но сейчас эта квартира показалась ей какой-то незнакомой и опасной. Рассохшийся паркет потрескивал, водопроводные трубы издавали странные звуки, подобные ночным голосам африканской саванны (где Анна Павловна, разумеется, никогда не бывала), а из комнаты покойного соседа доносилось какое-то подозрительное постукивание.

Анна Павловна несколько оробела и застыла перед дверью, думая, не вернуться ли от греха домой. Тем более что до начала любимого сериала оставалось всего полчаса.

Но из прихожей хорошо просматривалась кухня, и Анна Павловна увидела тот самый восхитительный чайник, предмет своих затаенных мечтаний и ночных грез.

Это решило дело.

Она сделала несколько шагов, вошла на кухню, подхватила чайник и отнесла его в прихожую, затем вернулась на кухню, нашла удивительную кастрюлю и присоединила к своей добыче.

В прихожей она снова немного задержалась.

Нести одновременно чайник и кастрюлю было несподручно, опять же, если вдруг встретится на площадке кто-то из соседей, объяснить им, почему она несет из соседской квартиры ценную бытовую технику, будет весьма затруднительно.

Тут Анна Павловна вспомнила, что у покойного Ильи Васильевича имелась замечательно удобная кожаная сумка. В эту сумку вполне поместилась бы вся добыча, кроме того, сама эта сумка тоже, несомненно, представляла определенный интерес.

Последний раз, когда Анна Павловна была в квартире у соседа, эта сумка почему-то находилась у него в комнате, которую Илья Васильевич называл кабинетом.

Анна Павловна собрала всю свою решимость, пересекла коридор, толкнула дверь кабинета и переступила порог…

И только сделав второй шаг, увидела в кабинете покойного соседа незнакомого человека.

Человек этот рылся в ящике письменного стола.

Услышав скрип двери, он обернулся.

Это был высокий, удивительно худой мужчина в черном костюме, с выбритой наголо головой и очень темными, глубоко посаженными пронзительными глазами.

В первый момент Анна Павловна возмутилась.

Что этот посторонний человек делает в квартире Ильи Васильевича? По какому праву он тут хозяйничает?

То, что он не из полиции и не из других официальных органов, было для Анны Павловны очевидно. Внешность у него была такая – совершенно неофициальная. Более того, очень подозрительная внешность.

То, что она и сама проникла в квартиру без всякого на то права, преступно оторвав бумажку с печатью, Анна Павловна как-то не приняла во внимание.

В общем, она строгим голосом спросила незнакомца:

– Это что вы тут делаете?

Он ей ничего не ответил, но быстрым и незаметным движением переместился от письменного стола на середину комнаты, оказавшись в двух шагах от Анны Павловны.

Бесшумность и быстрота незнакомца произвели на старуху сильное и неприятное впечатление, и на смену первоначальному возмущению пришел страх. Она внезапно осознала, что находится в этой квартире наедине с опасным и подозрительным человеком и, в случае чего, ей не на кого рассчитывать.

Совершенно другим тоном она проговорила:

– А, вы тут занимаетесь… ну, занимайтесь, я вам не буду мешать… – и попятилась, надеясь выскользнуть в коридор и быстренько сбежать из чужой квартиры, прихватив по дороге чайник и кастрюлю.

Однако бритоголовый незнакомец еще одним неуловимым движением переместился, оказавшись между Анной Павловной и дверью кабинета, и только тогда заговорил:

– Шляешься тут? Вынюхиваешь? Подбираешь, что плохо лежит?

Анна Павловна подумала, что черт с ними, с чайником и даже с кастрюлей, а хорошо бы просто унести отсюда ноги и оказаться у себя, в своей собственной квартире, перед своим телевизором, по которому как раз должны показывать любимую «Пучину страсти».

Но у незнакомца были на ее счет совсем другие планы.

Он схватил Анну Павловну левой рукой за лацканы фланелевого халата, сильно встряхнул и прошипел:

– Так это ты ее прихватила?

– Кого… ее?.. – пролепетала женщина слабым голосом, чувствуя, как по всему телу разливается волна отвратительной слабости.

– Ты дурочку не валяй! – шипел злодей, сверля ее холодными пронзительными глазами. – Ты, признавайся, взяла?

– Вы про кастрюльку? – забормотала Анна Павловна. – Да я ее и унести-то не успела, она в прихожей стоит… ежели она вам нужна, так пожалуйста, я не возражаю…

– Еще бы ты, жаба, возражала! – рявкнул бритоголовый и тут же спохватился: – Какая, к черту, кастрюлька? На черта мне твоя кастрюлька? Я тебя разве про кастрюльку спрашиваю?

– А… про что? – растерянно пролепетала женщина. – Кроме кастрюльки, я ничего… никогда…

Глаза злодея проникали в самую ее душу, и Анна Павловна выложила последнее:

– Ну, еще чайник… такой чайник красивый, светящийся, но если вам нужно…

– Какой чайник?! – Злодей склонился над трясущейся женщиной и грозно скрипнул зубами. – Я тебя последний раз спрашиваю – где она?

– Да кто же она-то?

– Шкатулка! – Произнеся это слово, бритоголовый на мгновение изменился, как будто из-под надетой на него страшной маски внезапно выглянуло настоящее живое лицо.

– Шкатулка? – удивленно переспросила Анна Павловна. – Это какая же шкатулка?

– Не знаешь какая? – выдохнул злодей, и лицо его стало прежним – страшным и непроницаемым, как маска. – Ты тут бесконечно ошивалась, высматривала и вынюхивала! Ты тут все знаешь – а про шкатулку спрашиваешь?

– Не… не знаю ни про какую шкатулку! – заверещала Анна Павловна, совершенно обмякнув, как спущенный воздушный шарик, и не сводя глаз со страшного незнакомца. – Чем хотите поклянусь, что не знаю!

– Похоже, что и правда не знаешь… – неожиданно согласился тот.

– Не знаю, не знаю… – обрадовалась женщина.

– Ну, раз не знаешь… – Бритоголовый полез в карман, и вдруг Анне Павловне стало так страшно, как никогда в жизни.

Она поняла, что больше не нужна и не интересна страшному незнакомцу и он поступит с ней так, как она сама поступает со всяким ненужным хламом.

– Обождите, обождите… – забормотала она. – Я вам скажу, кто мог взять ту шкатулочку…

– Ты же только что говорила, что ничего про нее не знаешь? – недоверчиво процедил бритоголовый, однако руку из кармана вытащил.

– А я догадалась, – Анна Павловна понизила голос, – я, значит, подумала и догадалась…

– Ты, значит, думать умеешь? – процедил злодей насмешливо. – Полезное качество! Ну, так говори, о чем ты там догадалась!

– Я скажу, я все скажу, я непременно скажу! Только вы уж… того… не обидите меня? Я женщина слабая, беззащитная, меня обидеть ничего не стоит!

– Да кто тебя обидит, тот трех дней не проживет! Ладно, не обижу, только уж говори скорей!

– К нему, значит, к Илье Васильевичу, – затараторила соседка, – Лариса ходила, сестра медицинская, уколы ему делала. Так вот она и прихватила ту шкатулочку… точно она!

– Ты уверена? – с сомнением переспросил бритоголовый.

– Точно она! – повторила Анна Павловна. – Она к нему за день до смерти приходила, то есть буквально накануне. Так вот, когда пришла – ничего при ней не было, а когда уходила – такой большой пакет несла… точно говорю, в самый тот день прихватила она вашу шкатулочку! Ну до чего же бессовестные люди попадаются!

– Откуда ты все это знаешь, насчет того, что она несла? – уточнил злодей.

– А я через глазок смотрела! А потом с ней на лестнице говорила! – гордо заявила соседка и с интересом осведомилась: – А что, дорогая шкатулочка-то?

– Дорогая, – мрачно подтвердил мужчина.

– Нет, но все же до чего бывают люди бессовестные! – повторила Анна Павловна и осторожно отступила к двери.

– Это точно! А куда это ты собралась? – Бритоголовый одной рукой снова ухватил ее за воротник, а другой вытащил из кармана шелковый шнурок.

– Я… домой… у меня там суп варится…

Злодей облизнул сухие узкие губы и ловким движением набросил на шею женщине шнурок.

– Вы же… вы же обещали, что не обидите меня… – забормотала Анна Павловна, трясясь от ужаса.

– Я передумал! – и он резко затянул шнурок на морщинистой шее старухи.

Корабль подошел к пристани. Расторопные любекские матросы перекинули на берег сходни, вперед по ним прошли слуги царевны, потом четверо крепких молодцов перенесли саму Софью в золоченых носилках.

Царевна молчала, лицо ее было бледно и неподвижно.

Все одиннадцать дней плавания из Любека в Колывань ее мучила морская болезнь.

Это было странно – ведь ей в прежние времена часто приходилось плавать на кораблях отца, на быстрых многовесельных генуэзских галерах с веселыми черноглазыми матросами. Но то было другое море, вернее, другие моря – густо-зеленое Адриатическое, бирюзовое Тирренское, небесно-синее Средиземное. Веселый ветер гнал по волнам кудрявые пенные барашки, срывал с них клочья пены, бросал в лицо. За кораблем следовали резвые любопытные дельфины, полуденное солнце посылало с небес свои горячие ласковые лучи. Здесь же и море, и небо были мрачными, свинцово-серого оттенка, жестокий ветер нещадно швырял тупоносую любекскую шхуну, как собака швыряет обглоданную кость. Немецкие моряки ходили вперевалку мрачные, озабоченные, переговаривались на своем лающем наречии, от них разило пивом и чесноком.

Служанка Милана то и дело меняла госпоже пропитанную уксусом головную повязку, но это помогало на минуту-другую, не больше.

Зоя не находила себе места, она молилась Пресвятой Богородице и святым Косимо и Дамиано и десятый раз спрашивала господина Димитрия, знатного грека из своей свиты, отчего нельзя было совершить путешествие посуху. И Димитрий десятый раз, с неисчерпаемым терпением истинного царедворца, напоминал ей, что Полония, через которую лежит сухопутный маршрут в Россию, находится сейчас в конфликте с мужем высокородной принцессы великим князем Московским Джиованни и путь через нее может быть небезопасен.

Но вот наконец ужасное путешествие подошло к концу.

Носилки царевны пронесли по пристани. Она отдернула занавеску, взглянула на гавань, на теснящиеся у причалов ганзейские корабли, на суетящихся купцов. С ее корабля сгружали тяжелые сундуки с приданым – с одеждой и уборами, с посудой и утварью, а более всего – с книгами, вывезенными отцом из Константинополя…

На берегу толпились местные жители – немецкие купцы, важные и дородные, простолюдины – эсты, надеющиеся заработать пару грошей на разгрузке кораблей.

В этой толпе Зоя увидела смутно знакомое лицо – бритая голова, глубоко запавшие темные глаза, пристальный горячий взгляд… где-то она видела этого человека…

Зоя почувствовала смутное беспокойство, но странный незнакомец смешался с толпой, исчез.

Зоя с любопытством оглядывала Колывань, небольшой ганзейский город, который иначе именуют Ревелем или Таллином, – узкие улочки, мрачные дома с серыми стенами и маленькими подслеповатыми окошками, высокие шпили церквей. К кортежу заморской принцессы то и дело подбегали нищие, увечные, горбатые, хвастались своими язвами и уродствами, тянули руки за подаянием. Господин Димитрий, ехавший верхом рядом с носилками принцессы, бросал им несколько грошей, и нищие возились в грязи, отнимая друг у друга добычу.

Наконец кортеж прибыл на постоялый двор, расположенный подле доминиканского монастыря. Зоя вышла из носилок, прошла в отведенные ей покои. Служанки помогли ей переодеться, заглянул слуга господина Димитрия, спросил, не угодно ли высокородной принцессе спуститься в трапезную и отужинать.

Ужинать Зоя отказалась, выпила немного воды с вином и легла почивать.

Во сне она увидела огромную бедную страну, занесенные снегом нищие деревни, города с десятками белокаменных церквей, темные леса, заливные луга и полноводные реки. И по этой земле, едва касаясь ее босыми израненными ногами, шла Пресвятая Богородица, благословляя ее, эту землю, и живущих на ней людей…