Картина Черного человека

Тут я спохватилась, что, углубившись в воспоминания, едва не проехала свою остановку.

Нет, все же правильно, что я решила проведать Петровну, а то ведь эти ее родные родственнички ни за что не пойдут в больницу. А варежки хоть и были ужасно кусачие, но все-таки зиму ту морозную я в них проходила…

В больницу меня пропустили без проблем. Дежурная в окошечке только спросила, кем я прихожусь больной, я сказала, что внучкой, она выдала мне одноразовый пропуск и направила на второй этаж, в отделение неврологии.

Я вошла в отделение и тут же столкнулась нос к носу с молодым рыжеволосым парнем в голубой медицинской униформе. Я подумала, что это санитар или медбрат, и спросила, где можно найти какого-нибудь здешнего врача.

– Вообще-то я врач, – ответил он насмешливо.

– Ох, извините… а где лежит больная… Колыванова?

Я едва не ляпнула «Петровна» и в самое последнее мгновение вспомнила ее фамилию.

– В двенадцатой палате, это в конце коридора. А вы ей кем приходитесь?

– Внучкой, – соврала я второй раз подряд и сразу же спросила: – Как она? У нее инсульт?

– Да нет, это не инсульт. Видимо, у нее был сильный стресс, в результате которого случился мозговой спазм, она потеряла сознание, упала и ударилась головой… Не знаете, что ее могло так испугать?

– Не знаю, – снова соврала я. – Когда я ее увидела, она уже лежала на полу…

– Ну, в общем, прогноз неплохой, она выздоравливает… – И он устремился по своим делам.

Я подумала, что такой благоприятный прогноз здорово расстроит мою мать. Она-то уж настроилась на то, что Петровна из больницы живой не выйдет. Ну, бабулька-то у нас, конечно, в последнее время беспокойная из-за деменции. Все хватает, прячет, по квартире бегает, может дверь ночью открыть или газ включить. Так-то она неагрессивная, но мать жутко злится. Впрочем, она всегда злится, особой причины не надо.

Палата, которую мне назвали, была большая, на восемь или девять коек, и Петровну я нашла в ней не без труда среди других таких же старух. Она лежала в дальнем углу, непривычно маленькая и тщедушная в больничной кровати. Глаза ее были закрыты, и я уж думала, что она без сознания, но тут, услышав мои шаги, она открыла глаза.

К моему удивлению, взгляд у нее был довольно ясный, не замутненный деменцией. И проговорила она вполне нормальным человеческим голосом:

– Алешенька, ты! Вот спасибо, что пришла, не забыла старуху!

– Ну, как ты тут? – спросила я излишне бодрым голосом, каким обычно разговаривают с тяжелобольными.

– Да как. Известно, как – больница она и есть больница, хорошего тут мало.

– Кормят-то ничего?

– Да ничего… одно плохо – конфет не дают!

Я усмехнулась: дома Петровна то и дело пила чай с дешевыми конфетами, без которых не могла прожить и дня.

– Ты мне конфет-то не принесла?

– Про конфеты как-то не подумала… вот яблок я принесла. Яблоки полезнее.

– Да что мне теперь про пользу думать? Вот конфетку бы мне… если ты еще ко мне придешь, ты принеси мне конфет. Ты знаешь, какие я люблю – «мечты», такие голубенькие, кисленькие…

– Хорошо, Петровна, принесу!

Я снова взглянула на нее.

Взгляд ясный, не заговаривается, меня узнала, а главное – не повторяет глупые детские стишки…

Похоже, то ли стресс, то ли удар по голове, то ли здешнее лечение положительно подействовали на нее, немного отодвинув деменцию. Может, на время, но все же…

Я решила воспользоваться этим временным просветлением, наклонилась к ней и спросила:

– Петровна, а ты помнишь, что с тобой случилось перед тем, как ты сюда попала?

Тут ее взгляд снова затянуло белесым туманом слабоумия.

Я подумала, что зря задала этот вопрос, что он прервал короткое просветление.

А Петровна снова заговорила, но на этот раз каким-то детским писклявым голосом:

– Дядьки… страшные какие дядьки… как зверюги, страшные… косматые, как волки… ох, боюсь… ох, страшно мне… отпустите меня, дяденьки… не хочу с вами никуда идти… тетя Зухра, они мне конфетку обещали…

Тут она захныкала, потом шмыгнула носом и продекламировала хорошо знакомым мне бессмысленно-бодрым голосом:

 
– Робин-Бобин кое-как
Подкрепился натощак…
Съел корову и быка,
И кривого мясника…
 

– Да заткните вы ее наконец! – воскликнула хриплым трубным голосом крупная тетка, занимавшая соседнюю койку. – Заколебала уже стихами своими!

А Петровна сама замолчала, испуганно покосившись на соседку, но та не успокоилась.

– В маразме бабка совсем, ее в психарню переводить надо, а не тут держать с нормальными людьми!

– Это ты-то нормальная? – спросила я насмешливо, но Петровна незаметно дернула меня за руку – не надо, мол, не тронь, только хуже сделаешь.

Тетка сделала вид, что не слышала, а может, и правда была туговата на ухо, только она встала, насупившись, надела фланелевый халат необъятных размеров, всунула ноги в шлепанцы и вышла из палаты, обдав меня запахом застарелого пота, немытого тела и несвежего белья.

– А сама ночью храпит так, что стены трясутся, – слабым голосом сказала женщина с койки, что была у окна.

Голова ее была забинтована, так что не видно волос, и лицо по цвету мало отличалось от бинтов.

– Ночью спать невозможно, мы уж по очереди дежурим, чтобы ее будить, – продолжала она. – Так когда ее разбудишь, такого о себе наслушаешься! Жутко скандальная баба и к старушке вашей все время цепляется.

– Да я ничего, переживу как-нибудь, – отмахнулась Петровна и только добавила вполголоса: – Так не забудь, если еще придешь, непременно принеси мне конфеток. Голубеньких, ты знаешь… «мечты» называются…

– Принесу, Петровна, обязательно принесу! – Я погладила ее по жиденьким седым волосам.

– Вот и ладно, – сказала она снова нормальным голосом, глядя на меня ясными глазами, – спасибо тебе, Алешка. На тебя ведь только и надеюсь теперь, спасибо, что старость мою скрасила… последние годы.

– Петровна, да ты, никак, помирать собралась? – всерьез испугалась я.

– А вот теперь как раз нет! – рассмеялась она и запела вдруг тоненьким голосом: – А помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела!

– Ой, не могу! – женщина с забинтованной головой пыталась смеяться, но тут же схватилась за виски. – Ну и бабуся у вас!

Я пожелала им скорейшего выздоровления и вышла в коридор с намерением отыскать того рыжего врача и выяснить у него, когда Петровну можно будет забрать домой.

В обозримом пространстве я его не увидела, дежурной сестры на посту тоже не было, ну ясно, сегодня ведь воскресенье, все малость расслабились. Но зато в конце коридора я увидела знакомый фланелевый халат в жутких цветочках, его хозяйка воровато оглянулась и открыла дверь, ведущую на лестницу.

Я пролетела весь коридор на цыпочках, тихонько приоткрыла дверь и, свесившись вниз, увидела, что на площадке ниже этажом хозяйка халата приняла что-то от мужичка, одетого в несвежий ватник, и сунула ему купюру. Он заныл что-то, ясное дело, просил прибавить денег, тетка оттолкнула его и пошла наверх, я еле успела закрыть дверь и спрятаться за странным агрегатом, стоящим рядом.

Тетка меня не заметила, она торопилась в туалет. Ясное дело, в палате она этого делать не станет.

Я устремилась за ней. В коридоре по-прежнему никого не было.

Я настигла ее, когда она не вошла еще в кабинку, набросилась коршуном и вытащила из кармана халата маленькую бутылочку водки. Петровна называет такие «мерзавчиками».

– Так-так… – я нисколько не удивилась, потому что симптомы тетеньки были мне очень хорошо знакомы.

Немотивированная злоба на всех окружающих, неумение сдерживать ругань и хамство – все это имелось в наличии у моей матери. Стало быть, тетя прилично зашибает, а здесь, в больнице, все же какая-то охрана имеется, и врачи следят за пациентами. Вот в воскресенье она исхитрилась заполучить «мерзавчик», а в будни-то это сложнее, оттого тетка и бесится, на людей бросается.

– Отдай! – Тетка поперла на меня танком, но я ловко проскользнула под ее рукой и, оказавшись сзади, пнула ее в обширный зад.

Она шлепнулась на четвереньки, тут же перевернулась и попыталась встать, что при ее весе было затруднительно.

– Отдай! – повторила она жалобно.

– Слушай меня внимательно, – заговорила я, – если еще будешь к бабуле моей вязаться и про психушку говорить, то сдам тебя докторам. И тогда тебя выпрут отсюда на счет раз за нарушение режима и больничный не оплатят.

– Отдай! – ныла она.

– И чтобы ночью не храпела!

– Да как же…

– Мне без разницы, хоть подушку на морду положи!

С этими словами я сунула ей «мерзавчик» и ушла.

Говорила уже не раз, что не очень люблю людей. А тех, к кому отношусь хорошо, можно пересчитать по пальцам одной руки. Так что в обиду их не дам.

В понедельник, когда я пришла на работу, там царила совершенно не рабочая обстановка. Все сотрудники сновали из комнаты в комнату, тихо шушукались. Кто-то с расстроенным видом вытирал сухие глаза, кто-то взахлеб пересказывал трагические события незадавшегося юбилея тем, кто их по какой-то причине не застал.

Во всем офисе стоял сильный запах валерьянки.

Шеф с утра безуспешно пытался заставить хоть кого-то работать, потом понял всю бесполезность этих попыток, закрылся в своем кабинете и разговаривал по телефону.

Один Сан Ваныч чувствовал себя как рыба в воде. Он занимался любимым делом – организационной работой конкретно, организовывал похороны, то есть всем давал какие-то поручения, звонил то в похоронное бюро, то родственникам покойной.

Увидев меня в коридоре, он обрадовался и коршуном кинулся на меня:

– Невеличкина, где ты пропадаешь? Ты мне очень нужна!

– Что еще? – ответила я довольно невежливо, вспомнив приключения с картиной, в которые он меня втянул.

– И нечего тут хамить! Отвезешь сейчас вот эту женщину в больницу, там нужно забрать документы.

Он показал на немолодую даму, которая с растерянным видом стояла возле двери бухгалтерии.

Дама была приличного вида, пальто дорогое, сумка фирменная, чем-то она немного напоминала покойную Анну Павловну. Глаза у нее были красные, нос распух, помада на губах отсутствовала.

– Почему я? – попыталась я отбояриться. – Почему как что, так сразу я? Что, больше некого послать?

– Потому что у тебя машина! – отрезал Сан Ваныч не терпящим возражения голосом. – Отвезешь ее в больницу, и на этом все!

Знает, паразит, что я Вику вожу в офис на машине, да про это все знают.

– В больницу? – переспросила я удивленно. – В какую больницу?

Перед моими глазами встала палата, где лежала Петровна и где я была накануне.

– В больничный морг, куда увезли Аню… – проговорила незнакомка. Голос ее немного дрожал.

Тут я связала ее красные глаза, сходство с покойной и уменьшительное имя, которым она ее назвала, и поняла, что передо мной близкая родственница Анны Павловны.

Сан Ваныч тут же подтвердил мою догадку:

– Это Татьяна Павловна, сестра покойной.

– Старшая сестра, – уточнила женщина.

Мне стало неловко дальше упираться, и я кивнула:

– Ну, раз так, пойдемте, я вас отвезу…

Мы вышли, сели в машину и поехали в больницу.

В городе было много пробок, ехали мы очень медленно. Татьяна Павловна какое-то время подавленно молчала, потом проговорила с долей смущения:

– Вы ведь, кажется, были рядом с Аней, когда она… когда это случилось… когда ее не стало?

– Ну да, рядом… – Я покосилась на нее.

– Она не страдала? Это… случилось быстро?

– Быстро… она упала, сказала несколько слов – и затихла. Я проверила пульс – а его уже не было…

– Несколько слов? – жадно переспросила моя спутница. – А что именно она сказала?

– Да что-то странное. Сначала – «Фиолетово», а потом «Висит» и «Ноги»…

– Ох! – Татьяна Павловна отшатнулась как от удара, резко побледнела, схватилась за сердце.

– Вам плохо? – забеспокоилась я.

Не хватало мне еще одной смерти! Не дай бог, она окочурится здесь, в машине, неприятностей потом не оберешься.

Машина не моя – это раз. И хоть все документы у меня в порядке, менты обязательно привяжутся. И затаскают по допросам. И машину заберут на экспертизу. А мне нужно Вику возить, потому что на общественном транспорте он ездить не может. Его там трясет, плющит и колбасит.

– Да, мне… мне правда нехорошо… – проговорила моя спутница прерывающимся голосом. – Мне бы кофе выпить… у меня низкое давление, чашка кофе помогла бы…

– Да, сейчас остановимся… – Я увидела вывеску кафе, притормозила, помогла Татьяне Павловне выйти из машины и дойти до кафе, усадила ее за свободный столик.

Она и правда выглядела неважно: бледная, как простыня, щеки обвисли, руки трясутся. Садясь за столик, она уронила сумку и не смогла ее поднять без моей помощи. Ой, надо было ее в больницу везти, там бы на месте и помогли…

Мы заказали две чашки кофе, она попросила еще пирожное – сказала, что у нее диабет и ей нужно съесть что-то сладкое.

Вот странно, я всегда думала, что диабетикам сладкого, наоборот, нельзя… Но ей виднее.

Заказ принесли очень быстро, она выпила несколько глотков кофе, откусила пирожное и порозовела, стала похожа на человека.

– Получше? – осведомилась я.

– Да, спасибо… – она кивнула. – Извините, на меня так подействовали ваши слова…

– Если бы я знала, не стала бы…

– Да нет, вы никак не могли этого знать. Слушайте, закажите и вы себе что-нибудь, я оплачу. Вы такая высокая, вам, наверно, есть нужно больше…

– Да нет… – тут я осознала, что и правда хочу есть. Дома я никогда не завтракаю, потому что нечем. Поганец сожрет все, что в холодильнике лежит, у него ночной жор, так что с вечера ничего оставить нельзя. После работы, конечно, Петровна меня поджидает и еду стережет. Но сейчас-то Петровны нет.

Обычно я пью кофе у Вики, когда заезжаю за ним. Его мама и завтрак предлагает, но сегодня Вика проспал, и мы едва успели в офис, где уж там кофе распивать.

Так что сейчас я не стала отказываться и заказала себе большой горячий бутерброд с ветчиной, сыром и помидорами. И хотела только съесть его, по-быстрому выпить кофе и отвезти Татьяну Павловну в больницу. Но по ней было видно, что она хочет поговорить.

Тут на меня вдруг наплыло такое чувство, что после этого разговора жизнь моя в корне изменится, и не факт, что в лучшую сторону. А у меня и так жизнь не сахар, один Поганец чего стоит. Но было уже поздно.

– Вот вы сказали «фиолетово», – заговорила Татьяна Павловна. – Только не «фиолетово», а «Фиолетова».

– Что? – переспросила я. – О чем вы?

– Об Аниных последних словах. Это соседка у них была в коммунальной квартире, фамилия ее была Фиолетова. Карина Фиолетова. Редкая фамилия…

Она допила кофе, поставила локти на стол и продолжила:

– Дело было лет тридцать назад. Мне было уже двадцать девять лет, я была замужем и жила отдельно. А Аня была совсем молодая, лет двадцать или двадцать один, они с мамой жили тогда в коммунальной квартире. И у них была соседка, Карина Фиолетова. Вздорная довольно женщина, хоть и молодая, ненамного старше Ани, года двадцать три, может, двадцать четыре. Но Аня была скромная, воспитанная девушка, а у Карины все время были какие-то бурные романы, страсти просто кипели. Часто гулянки, выпивка, все в этом роде. Мама пыталась ее как-то укротить, потому что, понимаете, одни женщины в квартире, Аня – молодая девушка, а тут мужики выпившие, кто-то ночевать остается, на кухне болтаются, в туалет не выйти. Но какое там, Карина и слышать ничего не желала, только смеялась и грубила в ответ. Мама уж и к участковому ходила, так он только отмахнулся. Сами, мол, разбирайтесь, а у него и так забот хватает. И вот как-то случилось такое…

Татьяна Павловна посмотрела мимо меня, как будто вглядываясь в прошлое, и продолжила:

– Появился у нее очередной любовник. И вроде даже серьезно у них было, гулянки и пьянки прекратились. И то сказать, мужчина был приличный, одет хорошо, вежливый. Я-то его не видела, это мама рассказывала. Он особо в разговоры не вступал, так, кивнет, если в прихожей столкнутся, – и сразу в комнату к Карине уходит. И больше никого у Карины не было, и тихо в квартире стало. Мама наша вздохнула с облегчением, думала, остепенилась Карина. И правда, она как-то мягче стала, выглядела счастливой, глаза сияют и маме на кухне сказала даже, что скоро из квартиры переедет. Ну, мама не стала расспрашивать, но ясно, что жить Карина собиралась с мужчиной этим. Но продлилось это недолго. Бросил Карину любовник. Мама рассказывала, что приходит она как-то с работы, а в прихожей вешалка сломана и пальто все на полу валяются. Полка для обуви прямо разломана на досочки, видно, ногой ее били. Что такое? Ани дома нет, она к Карине сунулась, что за дела, спрашивает? А там… В комнате тоже все вверх дном, Карина полуголая по ней бегает и белье на себе рвет. Кое-как уразумела мама, что этот ее любовник Карину бросил. Она-то не очень удивилась, потому что этого примерно и ожидала. Мне потом говорила: вот, сама посуди – мужчина приличный, видно, что небедный, ведет себя тихо, осторожно, то есть ясно, что женатый. Карине-то он, верно, врал, что с женой разведется и на ней женится. А она и поверила, уж очень в него влюбилась. Ну а когда надоела она ему, он ее и послал подальше. И она это так бурно переживала… расхаживала по своей комнате, как тигрица по клетке, рыдала, ревела белугой, а потом, представьте, принялась биться головой о стену! Мама, понятно, в шоке, а тут Аня пришла, испугалась очень. Мама пыталась как-то ее успокоить, а Карина дверь в свою комнату заперла. И оттуда такой хохот раздается, в истерике она и головой в стенку по-прежнему бьется. Тогда мама тоже испугалась: мало ли что эта Карина может устроить. Еще в окно выпрыгнет или голову о стену разобьет совсем. И она позвонила в «Скорую». Описала, что устраивает соседка, ее внимательно выслушали и прислали машину. Приехал фельдшер с санитаром, послушали, посмотрели. Карина при них еще пуще истерику закатила. Тогда санитар, мужик здоровый, дверь плечом высадил, а фельдшер сделал ей укол успокоительного, и увезли Карину. Не куда-нибудь, а в «Скворечник».

– Куда? – переспросила я. – В какой еще скворечник?

– А, вы не знаете? Так в нашем городе называют психиатрическую больницу имени Скворцова-Степанова, которая в Удельной. В общем, в психушку ее поместили…

Татьяна Павловна еще немного помолчала и снова заговорила:

– Конечно, в психушке жизнь не сахар. Может, и зря ее туда отправили. Но кто ее знает, что она могла дома устроить! Ну, честно говоря, мама наша уже подумывала, что Карина не вернется и можно будет на ее комнату претендовать. Только ничего из этого не вышло, Карина там недолго пробыла. Неделю примерно. Потом ее на работе стали искать, узнали, где она, и поехали ее оттуда вызволять. Как-то сумели в больнице договориться, чтобы ее отпустили. Ну, там вроде врачи ее осмотрели и признали, что она психически здорова, просто истерика была на почве стресса. Короче, отпустили Карину домой…

Татьяна Павловна снова надолго замолчала. Видимо, этот рассказ ей давался нелегко, но мне тоже не хотелось сидеть с ней здесь до скончания века.

– И что? – поторопила я. – На этом все?

– Да какое там! Тут-то самое страшное и случилось.

Татьяна Павловна опустила глаза и продолжила словно против воли:

– Вернулась Карина домой совсем другим человеком. Постарела… ей ведь, я говорила, было всего двадцать три… ну, может, двадцать четыре года. А когда приехала – можно было все пятьдесят дать.

Бледная, глаза потухшие, волосы, как пакля, и почти все седые.

– Это за неделю? – ужаснулась я.

– Ну, может, две недели она там провела или три… я уж точно не помню. Много лет с тех пор прошло. Только заперлась она у себя в комнате и не выходила до вечера. Мама-то сначала даже обрадовалась – тихо стало… как в гробу. А потом как-то даже нехорошо ей стало, неспокойно. Но решила, что дома и стены помогают, выправится Карина. А на второй день все ушли – мама на работу, Аня на занятия, она тогда в институте училась. Карина осталась одна. У Ани в тот день занятия кончились раньше, она вернулась домой, сунулась в ванную комнату… Тут она ее и увидела. Только дверь ванной открыла – и прямо лицом в Каринины ноги уткнулась…

– В ноги? – переспросила я удивленно.

– Ну да. Повесилась Карина в ванной. У нас потолки были высокие, под три метра, так она на стремянку залезла, привязала бельевую веревку к водопроводной трубе под потолком, просунула голову в петлю и оттолкнула стремянку. Так что ее ноги как раз на уровне Аниного лица болтались. Аня как ее увидела – так в обморок и упала. Хорошо, мама скоро пришла, нашла ее и водой отлила. Но Аня после этого долго заговаривалась и спать не могла – все время вскакивала с криком. Все ей снились синие ноги Карины… Да еще и полиция все время приставала, потому что участковый, гад такой, сообщил, что у Карины с соседями трения были, мама-то жаловаться приходила. Искали, конечно, любовника Карины, а его, кроме мамы с Аней, никто и не видел, здорово он шифровался, когда к Карине ходил. Хорошо, что, когда Аня в тот день из института шла, ее старухи у подъезда видели, и врачи, однозначно, сказали, что сама Карина повесилась, так что дело закрыли. Но Ане все равно плохо было очень. Потом уже, через несколько месяцев, а то и через год она немного успокоилась и больше уже тот случай не вспоминала. Как будто дверь закрыла в темную комнату. А вот в тот день, на юбилее, видно, что-то ей напомнило про Карину Фиолетову, и сердце не выдержало…

Я ничего не сказала Татьяне Павловне про картину – ведь я и сама не понимала, какая связь между этой странной картиной и той давней историей…

Во всяком случае, на картине не было повешенной женщины. На ней вообще не было людей.

Впрочем, когда я смотрела на нее первый раз, избушки на ней тоже не было, а потом она появилась…

Или я первый раз невнимательно смотрела? Все-таки очень странная картина…

– Ну, мне получше, – проговорила Татьяна Павловна. – Поехали, нужно дело довести до конца!

Я довезла ее до больницы и даже проводила до самого морга, там она встретила сына Анны Павловны, он сказал, что на машине и дальше они обойдутся без меня. И на том спасибо.

Хендрик не мог заснуть, несмотря на всю усталость.

Его преследовал позор минувшего дня, преследовал голос Клааса ван Гулика. Как тот потешался над ним, как повторял, что ему никогда не получить звание мастера, никогда не стать полноправным членом цеха живописцев. Так и проживет он всю жизнь в подмастерьях…

А все потому, что пять лет назад Хильда, рыжеволосая дочка Матса Револда, предпочла его, Хендрика…

Хильда умерла от английского пота, но Клаас затаил обиду и теперь мстит сопернику как может.

И правда, Хендрик уже третий раз пытается получить звание мастера, но каждый раз Клаас ставит палки ему в колеса…

Хендрик встал, не дождавшись рассвета, и стал растирать и смешивать краски.

Едва рассвело, в дверь мастерской постучали.

Хендрик открыл.

На пороге стоял незнакомец в черном, с лицом, обезображенным кривым сабельным шрамом.

– Что вам угодно, мингер? – спросил его Хендрик.

– Мне угодно заказать вам картину.

В речи незнакомца чувствовался какой-то странный акцент.

– В таком случае, мингер, вам следует обратиться к хозяину. Я всего лишь подмастерье.

– Я знаю, – ответил незнакомец. – Но я знаю также, что вы превосходный живописец и запросто сможете исполнить мой заказ.

– Но я не могу…

– Можете! Вы сделаете это втайне от своего хозяина, а я заплачу вам хорошие деньги! – Он достал кожаный кошель и потряс им перед лицом Хендрика.

– Я не знаю…

– Знаете! Я еще не сказал вам, какую картину хочу заказать.

– Какая разница?

– Очень большая! – незнакомец приблизился к Хендрику и доверительно понизил голос: – Я хочу заказать картину столь страшную, чтобы при виде ее у человека кровь застыла в жилах и сердце его остановилось.

Хендрик испуганно попятился и перекрестился:

– Что такое вы говорите, мингер! Разве такое возможно? Самые страшные картины создал Иероним Антонис ван Акен, прозванный Босхом, но и от его картин ни одно сердце не остановилось!

Незнакомец хрипло рассмеялся.

– Не остановилось, – проговорил он, отсмеявшись, – потому что в этих картинах не было подлинного ужаса. Это были детские страшилки. Чтобы сердце остановилось, картина должна проникнуть в человеческую душу, должна разбудить самые тайные страхи человека. Должна напомнить ему о его самых страшных минутах.

– Но как это возможно? Как я могу заглянуть в человеческую душу? Это под силу только Господу Богу!

– Или его исконному врагу, – тихо и серьезно проговорил незнакомец.

– Вы говорите о… – и Хендрик испуганно перекрестился.

– Я говорю о том, кто знает все ваши тайные помыслы. Например, о том, что вы всем сердцем желаете смерти Клааса ван Гулика.

– Мало ли чего я желаю… – начал Хендрик и вдруг в страхе поднял глаза на своего собеседника: – Откуда вы знаете?

– Не важно откуда. Я знаю это – и все. И еще я знаю, что рыжеволосая Хильда умерла не от английского пота.

– Что?!

– Она умерла от яда, который подсыпал ей в вино тот же Клаас.

– Негодяй…

– Вот именно, негодяй. И если вы исполните мой заказ, я сделаю так, чтобы он получил воздаяние за свои дела.

Хендрик снова перекрестился и в ужасе уставился на гостя:

– Кто вы, мингер?

– Я тот, кто служит справедливости.

– Справедливости? Что вы такое говорите?

– Я говорю правду! Вы знаете, что человеческий род понимает под справедливостью?

Хендрик растерянно молчал. Его таинственный гость сверкнул глазами и продолжил:

– Всякий человек считает справедливым, когда ему достаются самые лучшие земли, самые выгодные работы, самые красивые женщины. Когда ему достаются слава, почести и награды. Но когда все это достается его родному брату… О, тогда его переполняет гнев и возмущение! Это же несправедливо, восклицает он! И для того, чтобы восстановить справедливость, он готов совершить любой грех, любое злодейство! Ибо человек считает дозволенным все, что делается во имя справедливости! И если вы хотите самого добропорядочного христианина подтолкнуть к преступлению – воззовите к его чувству справедливости! Сколько злодейств совершалось во имя справедливости! Сколько кровавых войн было развязано во имя ее! Целые народы были истреблены, потому что кому-то их существование показалось несправедливым!

– Но при чем тут Хильда?

– Когда рыжеволосая Хильда вышла за вас, Клаас ван Гулик посчитал это крайней несправедливостью. Ведь он мог предложить ей куда больше, чем вы… но она не прислушалась к нему, и тогда он отравил ее настоем белены…

– Негодяй! Я убью его… – Хендрик бросился к двери… но незнакомец в черном схватил его за локоть:

– Не спешите так, друг мой. Я понимаю, вами движет справедливый гнев, но подумайте, не лучше ли действовать обдуманно? Если сейчас вы ворветесь в его дом и убьете Клааса – он, может, еще и выживет, а вы непременно отправитесь на виселицу.

– Пусть так…

– Не разумнее ли сделать то, что я вам посоветую? Напишите картину, которая поразит его в самое сердце – и никто вас ни в чем не обвинит. Более того, следующая ваша попытка получить титул мастера будет успешной.

– Но как это сделать?

– А вот этому я вас научу. Мало того – я дам вам такие краски, которые помогут вашей мести! Правда, вам придется кое-что сделать самому…

Едучи обратно в офис, я попала во все пробки, какие только бывают. Но сегодня я была этому только рада, потому что у меня появилось время подумать.

А подумать было о чем: о картине. С ней что-то было не так. Точнее, все не так. Вот уже два человека пострадали, причем один случай был со смертельным исходом. И пострадали только от того, что взглянули на картину. Теперь, когда я в подробностях узнала историю Анны Павловны, я поняла, что она увидела на картине – это были ноги несчастной повешенной соседки. И такой на нее напал ужас, вернулось то воспоминание, вот сердце и не выдержало.

С Петровной тот же случай. Вернулась давняя детская травма, но сердце выдержало. Недаром мать все ругалась, когда Петровну пару лет назад планово обследовали в участковой поликлинике, так врач там прямо сказал, что деменция, конечно, присутствует, но сердце у вашей бабули такое здоровое, что хоть сегодня в космос отправляй.

Мать тогда прямо расстроилась, узнав, что долго еще придется Петровну терпеть.

Это она так считает, а по мне так Петровна в сто раз лучше, чем Поганец. Тем более что после случившегося с картиной Петровне явно стало лучше. Нет худа без добра, как она сама говорит.

Кстати, насчет детских травм. У меня-то их было в детстве предостаточно, но вот почему-то на картине ничего такого ужасного я не вижу. И не падаю в обморок. Может, это оттого, что за все детство я так закалилась, что меня уже ничего не возьмет? Как говорит все та же Петровна: «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла!»

Да уж, одна школа чего стоит. Ту начальную в далеком городе я плохо помню, нечего там было помнить. Но вот когда я пошла в школу здесь, в Питере…

Представьте себе: в пятом классе, когда мальчишки еще вообще не выросли, а девчонки тоже не очень, в классе появляется такая каланча пожарная, все лицо в заживающих шрамах, а глаза хоть уже и не кажутся выкаченными и нос дышит, зато речь все еще не совсем внятная. Вот такой я предстала перед одноклассниками в нашем пятом «Б».

Школа дворовая, вся окрестная шпана там собрана, дети поприличнее держатся особняком, учителя соответствующие, никто особо не собирался помочь мне адаптироваться. Девчонки перешептывались и фыркали за моей спиной, мальчишки пробовали дразнить, но я быстро их от этого отучила, раздав пару тычков. Я знала, что если сразу себя не поставить как надо, то потом вообще заклюют.

Одна дура-мамаша, встречая свою дочку у школы, прямо спросила, что у меня с лицом и не заразная ли я. Я ответила, что сейчас уже нет, но на ранней стадии болезнь моя очень опасна. Какая болезнь, спросила она, и я выдала длинное латинское название, тут же его придумав. Латынь часто звучала в больнице, где я провела много времени, я запомнила на слух. И добавила, что если заметит она у своей дочки на лице красные прыщи или гнойники, то нужно обратиться к врачу, причем как можно быстрее, а то может быть поздно.

Эта идиотка поверила и на родительском собрании устроила скандал. Вызвали школьного врача, которая объяснила, что название болезни – это просто набор латинских букв и, что вместо того, чтобы приставать к ребенку, стоило обратиться к ней.

Кстати, дочка этой мамаши оказалась такой же дурой, мы учились с ней до последнего класса, и все только диву давались, до чего она глупа. Очевидно, это наследственное.

В общем, потихоньку все улеглось, меня, естественно, посадили на последнюю парту, и я там сидела одна, потому что никто не хотел сидеть рядом.

А потом появился Вика, которого перевели к нам из параллельного класса. Маленький, коротко стриженный мальчик в очках. И уши оттопырены. Одет аккуратно, руки чистые, ранец красивый. То есть был когда-то; теперь же он был весь расписан неприличными словами, и лямка оторвана.