Эйваз

– Вадим, ты объяснишь мне?..

– Я же сказал, что все – под контролем. Его уже ловят.

– Тома, детка, ну ты хоть расскажи, – взволновано произнесла мать, прижав девчонку к себе.

«Наверное, меня так же прижимала бы мать, узнай она о подобном и будь живой…», – подумала я.

– На самом деле, мам, это было ужасно. Я приехала из универа, припарковалась, как обычно, с той стороны дома и пошла через нашу арку. Примерно на середине кто-то грубо схватил меня сзади и зажал рот рукой, пытаясь отобрать сумку. Я вцепилась и не отдавала, он, видимо, услышал, что кто-то идет, протащил меня по арке, швырнул за угол и прижал к стене – в этот момент и появилась Тая! – радостно проговорила девушка последние слова.

– Но ты с ума сошла! – воскликнула мать. – Надо было отдать ему сумку! Кто же держится за вещи в такой ситуации…

– Да отдала бы, – сокрушенно вздохнула дочь. – Но если помнишь… Ты сегодня просила меня забрать от ювелира бабушкины серьги и кольцо после реставрации, – она опустила голову, и по ее щеке прокатилась слеза. – А я ведь знаю, как они для тебя памятны.

– Детка! – закрыв лицо ладонями мать зарыдала и скрылась в коридоре.

– Прошу прощения… – произнес Вадим Максимович. – Вы раздевайтесь и проходите. Тома, веди гостью к столу, – он ушел следом за женой.

– Проходите, – Тома сбросила свое пальто прямо на пол и прошла на кухню, я последовала за ней.

Там мы уселись за накрытый круглый стол – с пирогом и блюдцами, полными печенья и конфет, – а спустя несколько минут к нам присоединились родители девушки.

– Может, вы голодны? – обратилась ко мне мать Томы. – Я приготовлю ужин.

– Нет, благодарю, – с улыбкой ответила я, желая поскорее оказаться дома, но прежде обзаведясь нужным контактом с военной прокуратурой.

– Итак, Тая, давайте знакомиться, – произнес глава семьи.

– Так ведь уже вроде знакомы… – приподняв чашку, чтобы вытащить из-под нее блюдце для пирога, заметила, как все уставились на мою искалеченную руку с отсутствующим мизинцем.

Я привыкла к подобной реакции – люди всегда не без интереса глазели на меня. Благо, это было не часто, я жила скрытно, оставаясь в тени и воздерживаясь от лишних контактов с людьми.

– Чем вы занимаетесь? – странно было бы ожидать другой вопрос от военного прокурора после увиденного.

– Да, чем? Ужасно интересно, – игриво пожала плечами Тома, сморщив носик.

Кажется, домашние стены начали приводить ее в чувство…

– Работаю с бездомными собаками в приюте. Производственная травма, – бросив взгляд на руку, ответила я.

– О-о, – мама приложила руку к губам. – Это ужасно…

– Да, было неприятно. И вспоминать, если честно, не хочется, – весело отозвалась я, давая понять, что тема закрыта.

– А где так круто научились бить подонков? – Тома задала вопрос и, не дав мне ответить на него, тут же затараторила. – Пап, мам, вы себе не представляете! Тая так круто его отделала, как в каком-нибудь нереальном боевике. Я глазам своим не поверила. Этот засранец, вероятно, тоже был ошарашен, он даже не попытался дернуться.

– Э-э… Я просто догнала и сбила его с ног, – спеша прервать ненужную многословность девушки, я пожала плечами и встретилась с проницательным взглядом ее отца.

– Вот значит как? – поджал он губы. – И где вы так научились нейтрализовывать обидчиков?

За столом повисла пауза – вся семья уставилась на меня в ожидании ответа.

– Да-а… Это у меня с детства, – беспечно протянула я. – Была жутким сорванцом, дружила только с парнями, они и научили.

– Знаете еще какие-то приемы? – поинтересовался отец.

– Нет, что вы, – отмахнулась я. – Только мастерски ставить подножки, – и, запихнув кусок пирога в рот, отвела взгляд в надежде, что меня перестанут расспрашивать с набитым ртом.

– Но это была вовсе не подножка! – с восхищением в глазах воскликнула девушка. – Тая, как Джеймс Бонд долбанула его ногой в спину прямо на бегу, да так, что парень улетел ого-го!

«Да чтоб тебя! – зыркнула я на девку. – Неугомонная болтушка!»

– Тебе показалось, – смерив ее взглядом, буркнула я, продолжая жевать пирог.

– Вовсе нет! – не унималась она.

– Тебе показалось, – настаивала я. – Со страху привиделось, я просто подсекла его, и он улетел вперед. Вот и все.

Я перевела взгляд на отца – он с интересом разглядывал меня. А мама, подставив руки под подбородок, не сводила любящих глаз с дочери.

– Ладно, в любом случае все живы и здоровы, – слегка хлопнула в ладоши мать. – Спасибо Тае. Вы, кстати, как здесь оказались? Живете недалеко?

– Да, в паре кварталов, однако часто хожу пешком. Полезно, – надеюсь, что моя выдавленная улыбка была похожа на искреннюю.

– Как нам повезло! Как нам повезло! – запричитала мама. – Ведь не окажись вы рядом – страшно и подумать…

– Ну все, хватит, – прервал ее отец. – Теперь будешь целую вечность «обсасывать» это событие.

– Вадим! – с недоумением уставилась женщина на мужа. – Ты сам подумай… Сейчас такое время – люди пройдут мимо, посчитав это не своей проблемой, и все. Мужчины-то не всегда готовы прийти на помощь. А тут девушка не побоялась вступить в схватку. Считаю, что это достойно награды!

– Да-да! – аккуратно зааплодировала Тома, и отец улыбнулся.

– Простите… – я поднялась из-за стола. – Мне пора.

– Но нет, Тая! Прошу, еще пять минуточек… – умоляюще посмотрела девушка, заставив меня опуститься на стул.

– Вы сегодня спасли не только самое важное для нас – жизнь нашей дочери, но и бабушкины драгоценности. Томочка забрала сегодня у ювелира украшения, которые мы отдавали на реставрацию, они, надо сказать – страшно дорогие, но дело даже не в их стоимости – это семейная реликвия, – добавила мать Тамары.

– Извините, я должен сделать срочный звонок, – поднялся из-за стола отец.

Я старалась «участвовать» в продолжившейся беседе за столом, но мой слух был устремлен в коридор, где Вадим Максимович делал срочный звонок. Мои переживания оказались напрасными – он позвонил, чтобы направить людей в ювелирную мастерскую, ту самую, куда семья сдавала на реставрацию драгоценности.

«Все верно, мужик, – мелькнула мысль. – Это нужно было сделать в первую очередь. Может, конечно, налетчик просто хотел рвануть у девчонки сумку в надежде на дорогой айфон и немного бабла, а может, и нет…»

Отец вернулся за стол, положив рядом с моей чашкой конверт.

– Что это? – уставилась я, разыгрывая полного профана.

Безусловно, в конверте были деньги, я это понимала, и, судя по толщине конверта, их было немало.

– Награда за вашу смелость, – серьезно произнес мужчина.

Я поднялась из-за стола и с покорной улыбкой соврала:

– Не нужно, это доставило мне удовольствие. Я вспомнила детство.

– Да бросьте, – не сдавался он, оглядев мой поношенный свитер. – Если не вам, тогда, позвольте – мы приюту пожертвуем. В каком именно вы работаете?

– А-а… – замешкалась на секунду я, выдавив улыбку. – Вот приюту – можно. Приюту – это хорошо… Только деньгами не надо, знаете, как это бывает… Пойдут не по назначению вдруг… Лучше я завтра гляну, что нам нужно для питомцев и скажу… Корм, скорее всего, опилки, доски для вольеров… И вы это купите. Пойдет?

– Пойдет, – хмыкнул отец и черканул мне свой номер. – Тогда звоните, как составите список.

– Отлично! – засияла я, поспешив распрощаться с гостеприимной семьей.

Глава 2

Я прожила две жизни – одна была очень короткой, но вполне счастливой…

Мало что помню из нее, но там точно хранились мечты, пропитанные радостью.

Вторую проживаю сейчас, и началась она с бегства…

Я – стоик. Вынужденно им стать – распорядилась жизнь много лет назад, абсолютно не поинтересовавшись, что думаю я на этот счет и какие у меня планы. Принять с покорностью судьбу, не сломаться и выстоять помогли долгие годы медитации и трудный путь самопознания вдали от мира людей – на заснеженных вершинах Тибета.

В попытке избавиться от тревог и волнений я перекраивала бесчисленное количество раз полотно своей души, вымачивала его в горных источниках и молитвах. Раз за разом разбирала и собирала себя заново, проходила через полосу саморазрушения, испытывая боль, отчаянье, осознанно ломая свое естество, пока не научилась дышать в унисон с потоками природы и не приняла окончательно себя в этом мире. Вот такой была цена моего становления.

Дзен – вот что дало силу, подобную магическому эликсиру, введенному в мои болезненно пульсирующие горем и отчаяньем протоки, с одной единственной целью – навсегда запломбировать в них воспоминания прошлого.

Словно беззащитный щенок, в одночасье выброшенный из теплого уютного дома в промозглую подворотню, я вынуждена была моментально усвоить правила этого мира, чтобы выжить.

Я выжила и не сдалась, превратившись во взрослую особь, виртуозно меняющую правила жизни под себя, если того требуют обстоятельства. В моих венах течет обычная красная кровь, мне, как и всем, знакомо чувство жажды, холода и головной боли, я имею по пять пальцев на ногах и тридцать два зуба за губами, которые редко растягиваются в улыбке. Но есть во мне и то, что отличает от обычных людей…

За долгие годы пестрых размышлений я так и не нашла ответ на не дающий мне покоя вопрос: проклятье это или вознаграждение.

В свой мир я никого не допускаю, и все чаще он напоминает мне крохотный отель-капсулу, в котором есть место только для одного.

Вставать у меня на пути – крайне опасно: подобно трюмам, заполненным соленой водой в затонувшем океанском лайнере, я наполнена – бесстрашием. У меня нет ни имени, ни прошлого: я – эфемерная субстанция, человек без лица, я практически не существую. И все чаще мне кажется, что я – бездушный призрак, я – затерявшийся пилигрим, обреченный на скитания по этому безумному миру.

Мое бесстрашие вполне объяснимо – это следствие давно укоренившегося внутри меня безразличия не только к смерти, но и к благам жизни, к маячащей на горизонте неизвестности и пронизывающей невозмутимости от происходящего вокруг. Губительная для человеческой души невозможность прочувствовать то, что привыкли ощущать и пропускать через свое сердце большинство людей, засела внутри меня и заковала, словно пленника, в кандалы.

Рамки моего мира раздвинуты ровно настолько – насколько это необходимо. Я не живу шаблонами и чужим мнением, не маркирую людей ярлыками, не измеряю статусами: генерал может оказаться последним мерзавцем, а рядовой – отдать за тебя жизнь. У меня свой собственный принцип ценностей. Ветхие показатели – «уже поздно» или «еще рано» для меня не существуют. Я живу в глубинах своего мира, но легко поднимаюсь на поверхность, мгновенно адаптируясь к любым обстоятельствам. Не имею пристрастий: еда – чтобы есть, вода – чтобы пить. И то и другое вижу лишь как вынужденную составляющую для поддержания жизни – не более.

У меня нет близких, нет дома, нет друзей, нет привязанностей и слабостей, которыми обычно дорожат люди. Я – ярко выраженный интроверт, мне комфортнее в собственном вакууме. Шумные вечеринки и праздники для меня не существуют – это пустое. Рождественская ночь в моей жизни подобна десяткам других – серых и унылых среди зимы. Я не люблю суматоху, скопления людей и массовые гулянья. Дни рождения проходят незаметно. Мне не понять, для чего люди придумали все эти торжества и веселья.

Возможно, это и есть причина тому, почему я принципиально не замечаю счастливых лиц, ярких витрин и калейдоскопа разноцветных огней.

Удивить или разжалобить меня – нелегко. Детский смех или мужские слезы – это всего лишь психофизиологические чувства людей. Мне чуждо разделить с кем-то радость или посочувствовать горю. Внушить страх или заставить любить – не стоит и пытаться. Мои мысли и чувства никогда не выходят из-под контроля. А в приоритете – только свобода.

Шантажировать или давить на меня бесполезно – болевые точки, вынуждающие играть по чьим-то правилам против собственной воли, у меня отсутствуют. Ведь у меня нечего отнять.

Я, подобно зашоренной лошади, двигаюсь вперед, напролом к финишу, к моей главной цели, не обращая внимания на трудности и приоткрывая дверь в свой мир лишь тем, кто может помочь мне скорее приблизиться к заветной мечте. Остальное, как ненужный сор, безжалостно отметаю в сторону.

Такой подход делает меня независимой перед обстоятельствами и людьми. Уязвимость – вот что не хотелось бы испытать в жизни. Позволить себе быть к чему-то привязанной, в кого-то влюбленной, кем-то дорожить – не по мне. Обрастать ненужным грузом – это лишнее, я двигаюсь по жизни легко и порой сама не знаю, где окажусь завтра.

Так что моя жизнь – это, пожалуй, единственное, чем я обладаю в полной мере. Но и ей не дорожу настолько, чтобы это могло заставить в трудный час сложить оружие к ногам моего врага. Я предпочту хрипеть в предсмертной агонии – если такое случится! – но увидеть, как истекает кровью тело чудовища в человеческом обличье. Конечно, я не спешу умереть, но и не хватаюсь за жизнь, как хватаются многие.

Думаю, что именно такие люди, как я – своеобразный концентрат недремлющего безрассудства – опаснее самого дьявола.

* * *

После многолетней жизни в молитвах и медитациях на «крыше мира», окутанной тайной и почти недоступной за пределами высокогорных территорий, для меня стало очевидным – несмотря на удовлетворение от каждого прожитого здесь дня, я не гожусь для вечной жизни в монастыре.

Я – не искатель божественной красоты. Я не чувствую вкус каждого слова молитвы. Меня не волнует неизбежность круговорота Сансары с бесконечным перевоплощением душ и не тревожит отсутствие просветления…

Словно с самого начала мне был уготован иной путь – возможно, тот, где придется бежать по раскаленным ступеням презрения и срывать лики прошлого с обшарпанных стен в переулках жестокости. Где придется до беспамятства напиваться теплым грогом в обществе обворожительной мести, а просыпаться на рассвете в объятиях фригидного коварства. Тот путь, где тайком с черного хода, на ощупь смогу пробираться в логово безрассудства и украдкой от всех варить бульон охрипшему хладнокровию – напевая под нос романсы и пританцовывая с одинокими звездами.

Не знаю, что меня ждет впереди, но одно знаю наверняка – я готова плыть по огненной лаве бесчинства и ярости, принимать джакузи со зловонным тщедушием и заплетать тугие косы алчности, если только все это приведет меня к цели. Если, в конце концов, я смогу на финише безумного марафона обручиться со справедливостью и принести сердца своих врагов кладбищенским псам.

Подобные картины в моем воображении начали возникать после ужасающих событий, свидетелем которых я стала в глубоком детстве. Каждый раз при острых всполохах прошлого в груди начиналась резня, остановить которую было невозможно, где-то внутри – меня кромсали огромными ятаганами, и кровоточащие раны превращались в гемофилийные источники бесконечных страданий.

Боль, рвущаяся наружу сквозь сдерживающие тиски разума, и желание отомстить были настолько сильны, что их концентрат сбился в твердь и приобрел практически осязаемую форму в виде большого мохнатого волкодава, бегущего от меня с бешеной скоростью и исчезающего в последний момент. Изловить его – стало навязчивой целью.

И я готова перевернуть мир вверх дном, заглянуть под каждый континент и пропустить через сито океаны, лишь бы найти человека, уничтожившего мою жизнь и отнявшего все.

Полагаю, именно по этой причине изучение философии, ремесленные работы, ежедневные медитации, ретриты и ковроткачество среди доброжелательных монахинь в словно застывшей под облаками жизни так и не отозвались покоем в моем сердце за долгие годы. Я признавала, что подобная жизнь для меня была вовсе не тем волшебным светом, за которым стремилась лететь смиренно душа до конца дней – я обязана была двигаться вперед.

И однажды мне пришлось навсегда вычеркнуть монастырь как место вечного пребывания. Потому что чем старше я становилась – тем более жестокие картины сопровождали меня повсеместно, и я чувствовала, что не вправе больше оставаться здесь, среди чистых помыслов и взглядов людей. Здесь мне было не место.

В последнее время почти каждый день что-то пинало, кололо и дробило меня изнутри, словно тысячи маленьких демонов, разгуливающих по телу, вооружившись копьями, луками и огневой смесью, затевали войну. Они беспорядочно стреляли и пытались выкурить меня с насиженного места, вопя на разные голоса: «Отправляйся в путь! Найди его! Уничтожь!» Я пыталась отыскать и обезглавить их лидера, чтобы вернуть власть испуганно удравшему здравомыслию, но они все время искусно прятали от меня этого заводилу.

Я до последнего сопротивлялась и боролась с искушением: пыталась пресечь пламя, выжигающее мне душу, принять красоту размеренной жизни обители, свыкнуться и полюбить окружающий мир, пропитаться духовной дисциплиной, но у меня не получилось. Даже частое уединенное созерцание, обычно дарующее покой и гармонию – не принесло мне ощущение полноты счастья за все эти годы. Наоборот – чувство бесплодного путешествия, длиною в десятилетие, все чаще и чаще наведывалось в мои покои и омрачало сознание день за днем, пока я не сдалась, поняв окончательно, что на этом мой путь в обители завершен.

Но отрицать очевидный факт благотворного влияния обретенных здесь навыков я была не вправе – все они оказались бесценны.

Все, что я вдыхала, впитывала, вкушала, изучала, видела, делала и слышала – безусловно, легло в основу моего мировоззрения, сложив нужный и прочный костяк на будущее.

К тому же – много лет назад – у меня не было выбора. Лео передал меня – совсем крохотную – монахиням с рук на руки и был чертовски прав в этом действии. Подобная жизнь на тот момент была мне необходима как воздух, чтобы обрести силы, отрастить вновь отрубленные крылья и если не стереть, то хотя бы приглушить те воспоминания и вызванные ими страдания, кишащие в отравленном детском сознании…

Почему меня приняли здесь – в Южном Тибете, в краю, чью территорию оспаривали между собой Китай и Индия, куда иностранным туристам предоставлялся въезд строго по пропускам – остается загадкой…

Смею предположить, что деньги и связи Лео сыграли здесь не последнюю роль. Вероятно, он и поддерживал монастырь финансово, и имел своеобразное политическое давление на его руководство.

О масштабах влияния этого человека на «межконтинентальных полустанках бытия» можно было лишь догадываться. В услугах Лео нуждались многие: от глав государств, с постоянно-нестабильной ситуацией, до бандитских формирований и оппозиционеров. Он торговал железной смертью, если сказать прямо – оружием. Ядра, на которых, подобно Мюнхгаузену, восседал Лео, размахивая долларами, то и дело хаотично носились в пространстве, испещряя его витиеватыми маршрутами порока.

Оказавшись в женском монастыре Лапсан Гри, я вмиг пропиталась его уставом и влилась в общину, несмотря на то что была совсем крохой.

Здесь все жили в едином ритме, обязанности распределялись равномерно в соответствии с силами и возможностями монахинь и послушниц. Старшая монахиня – Самдинг – временно взяла на себя долженствование по управлению обители, пока настоятельница монастыря вот уже как три года пребывала в уединенном затворничестве.

С первого дня я погрузилась в другую, неизвестную доселе для меня жизнь…

Монастырь просыпался в половине четвертого утра, а в половине пятого – уже начиналась утренняя служба. В промежутке нужно было успеть многое: позаботиться о воде для обители и накормить коз – источник молока для монастыря. Поскольку своей системы водоснабжения монастырь не имел, то ее приходилось таскать ведрами в пологую гору, которую монахини почему-то называли «Длинной».

Я помню, как в день моего появления в монастыре к нам с Лео подошла пожилая женщина, наклонилась ко мне и, взяв за руку, тихо сказала:

– Меня здесь все зовут Аклим, но ты можешь звать меня матушкой Аглаей. Ничего не бойся. Сейчас мы решим, где ты будешь жить… – она поговорила с Лео, затем подошла к Самдинг и снова вернулась к нам. – Ну, вот все и решено… Давай возьмем твои вещи, и я покажу тебе, где наша комната…

Так в моей жизни появилась Аклим-Аглая. Все, включая Лео, звали ее Аклим, но в наших вечерних «разговорах» она как бы невзначай обязательно напоминала, что только у меня есть привилегия называть ее не так, как зовут другие.

В тот момент я даже не догадывалась о том, какую важную роль в моей дальнейшей жизни сыграет эта женщина…

Утопая в своем горе, я не замечала: день за окном или ночь, дождливо или солнечно, кто находится рядом – для меня это не имело никакого значения. Каждая встреча в нашей жизни – не случайна, вот и эту женщину, чье имя в переводе с арабского означало «светлая умом», послал мне Всевышний.

Аклим действительно была по-житейски мудра. Я часто наблюдала, как многие монахини приходили к ней за советом. Но ее просветленное сознание не ограничивалось лишь жизненной мудростью. Она хорошо знала историю и литературу, владела несколькими языками, а главное – русским. Позднее выяснилось, что она к тому же прекрасный педагог, сумевший все свои знания ненавязчиво передать мне. Формы нашего с ней общения – игра, беседа, совместная работа или прогулка – всегда давали мне возможность узнать что-то новое. Благодаря ей я научилась читать и писать, начала разбираться в математике, физике, астрономии.

Полагаю, что именно это сыграло важную роль в моем развитии и не дало окончательно тронуться умом от перенесенного ужаса. Матушка Аглая удерживала меня на плаву постоянными разговорами, не давая пойти на дно тяжелым камнем скорби. Сейчас я понимаю, насколько было важным для меня в тот момент общение – пусть даже и в одностороннем порядке. Сама я не проронила и слова на протяжении долгих месяцев, но Аглая спасла меня тогда от безумия или полной деградации, не дав угаснуть искоркам мысли в моей голове.

Она говорила со мной при любом удобном моменте, все время будоражила меня вопросами, не требующими немедленного ответа, но заставлявшими думать. Вечерами она рассказывала мне, как прошел день, почему какие-то дела делали именно сегодня, какие новости долетели до монастыря из окрестных деревень или из мира. Перед сном матушка Аглая обязательно рассказывала мне какую-нибудь сказку – она знала их во множестве. Ее негромкий голос журчал, как лесной ручеек, постепенно обволакивая меня и уводя все дальше от границы бодрствования и сна. Хуже было утром, когда она здоровалась со мной, расспрашивала, хорошо ли я спала, какие сны прилетали ко мне, а я только кивала или отрицательно мотала головой, в лучшем случае позволяя себе на мгновение прижаться к ней.

Она не обижалась и не торопила меня. Называла Аглая меня почти всегда Таюшкой и иногда – «девочка моя».

В первое время весь мой быт в монастыре организовывался и контролировался ею: что я буду носить в холода, какая еда нужна на период привыкания к тибетской пище, что нужно для моего интеллектуального развития…

Все эти вопросы обсуждались с Лео, при этом позже мне казалось, что его роль сводилась в основном только к приобретению и доставке. Он всецело доверял матушке принимать решения по всем вопросам, касающимся моего «монастырского заточения».

Было понятно, что матушка Аглая в курсе случившейся трагедии, при этом, насколько я поняла, информация была доведена до нее достаточно полно. А вот обсуждения этой информации с другими монахинями – как это часто водится у пожилых людей – матушка Аглая себе не позволяла.

Единственный вопрос, по которому у нас с ней не было согласия – это вопрос отношения к Богу. Лео, конечно, рассказал ей, и что я считаю Бога виновным в случившемся с моей семьей, и как я сорвала с шеи и бросила на палубу свой нательный крест…

– Господь уготовил для тебя испытания, девочка моя, но это закалит тебя и придаст силы. Ты не думай, что он отвернулся от тебя – он смотрит в оба глаза, – как-то сказала мне Аглая, перебирая своими длинными пальцами старые затертые четки.

От ее слов я болезненно морщилась – в моем сердце на тот момент больше не было Бога. Для меня было предательством продолжать верить тому, кто не уберег моих родных.

Мама часто беседовала со мной о Боге, много молилась сама и приобщала к вере меня воскресными походами в храм…

И чем он ответил ей?

Нет, Бога не существует – я это точно знаю…

Все больше я начинала верить в силу мести и знала, что однажды час расплаты придет. Поэтому, лишь только матушка заводила разговор о Боге, я закрывала уши ладошками. Я понимала, что этим очень расстраиваю ее, но изменить свои взгляды в то время для меня было невозможным.

– Господи, прости ей прегрешения ее, ибо не ведает, что творит, – крестясь, говорила она и крестила меня.

С первых дней мне поручили ухаживать за козами, видимо, полагая, что общение с животными должно было послужить своеобразной терапией для искалеченной детской души. А может потому, что в силу своего юного возраста и крохотного размера я больше ни для чего не годилась монастырю. Но козы не вылечили меня – я продолжала молчать и сторонилась любого общения с монахинями, кроме матушки. С ней я общалась по-прежнему жестами и кивками головы.

Я не стремилась заводить себе друзей или к кому-то привязываться, хотя Самдинг пыталась сдружить меня с двумя девочками. Но меня это скорее тяготило, чем я в этом нуждалась…

Мой интерес все больше и больше вызывала семья местного могильщика или рогьяпа, как принято называть людей этой профессии в Тибете. Я часто сбегала после выполнения монастырских обязанностей и службы в «Город молитвенных флажков». Площадка для погребения тел находилась в окрестностях монастыря, и хотя я ни разу не заставала «небесные похороны» воочию, все равно, приближаясь каждый раз к территории флажков, замедляла шаг, зная, что здесь происходит зрелище не из приятных. Но прятаться от этого или убегать было бессмысленно, ведь такой вид погребения являлся основным и распространялся на всей территории проживания тибетцев.

Просто к этому нужно было привыкнуть и принять. Местные жители считали, что человек должен приносить пользу всегда – даже после собственной смерти. И раз душа покидает тело в момент смерти, то его спокойно можно скормить птицам, считая это последней благотворительностью под названием «раздача милости».

Мне везло – на сам ритуал я не попадала, но часто заставала Норбу, точащим нож или уже умывающимся, а еще чаще – за молитвой с шаманским бубном и какой-то костью во рту, через которую он курил, выдыхая пары кислого дыма.

В такие моменты я тихонечко садилась рядом и просто вглядывалась в горизонт. В то время я все еще не произносила ни слова и не могла Норбу назвать свое имя, поэтому он сам придумал его, назвав меня Лалой.

Мне нравилось приходить к этому человеку по трем причинам…

Первая – он не знал моей истории и не пытался лезть в душу с сочувствием или советами.

Вторая – его улыбчивая жена Ванмо часто лепила с сыновьями вкусные момо, наподобие наших пельменей. Я садилась рядом и уносилась мысленно в детство, на нашу кухню, где мама лепила с Петькой пельмени, а я отщипывала кусочки фарша и кидала под стол нашему коту Леопольду.

Третья – он часто рассказывал о великом мастере боевых искусств Сей-Мане. Сначала я думала, что это – всего лишь легенды или миф, но потом поняла, что мастер действительно существует.

Норбу был родом из Монголии, но уже много лет жил здесь – в Южном Тибете и, к моему счастью, немного знал русский язык.

Вся семья могильщика жила в небольшой юрте, невдалеке от восточного крыла монастыря. Двое маленьких сыновей могильщика – Пасан и Чунта – часто играли рядом с жильем в мяч. Они при виде меня бежали к матери сообщить о моем визите, и та заваривала вкусный масляный чай.

Поначалу я не понимала, почему Норбу каждый раз звал сыновей разными именами и только позже перестал это делать. Спустя время я поинтересовалась причинами этого у Аглаи, и она пояснила мне, что существует некое поверье…

Оказывается, раньше в семье Норбу и Ванмо рождались дети, но тут же умирали. Поэтому – чтобы отпугнуть злых духов и защитить от будущих неудач по жизни следующих детей – им давали странные и отталкивающие имена: так Пасан раньше был Кхи-Кьягом, что в переводе с тибетского означало «собачье дерьмо», а Чунта был Та-Кхогом – «лошадиное брюхо».

Странности этой семьи меня вовсе не пугали, наоборот – притягивали. Только одного я никак не могла понять: как Норбу – с виду добрейший человек – может совершать такие чудовищные на мой взгляд вещи!

Ведь могильщик был обязан сделать множество надрезов на теле мертвеца, чтобы затем уступить его птицам. Стервятники поедали всю плоть, а Норбу собирал и дробил оставшиеся кости на специальном плоском камне, чтобы – смешав крошево с ячменной мукой и маслом яка – снова скормить это птицам.

Но однажды я получила ответ на свой вопрос.

В тот день я пришла уже после завершения ритуала и уставилась на окровавленные руки и лицо могильщика. Он сам завел разговор, после чего мне стало проще понимать его.

– Тело должно уничтожаться без следа, малышка. В буддизме считается, что душе так легче найти новое тело, понимаешь? – сказал он, и я кивнула. – Это – моя работа. Каждый должен нести пользу, пока живет. У меня она заключается в этом.

Моя улыбка в ответ на его слова была подтверждением того, что я понимаю – работы бывают разные.

– Каждый хоть раз должен увидеть этот обряд, чтобы почувствовать мимолетность и эфемерность бытия, но тебе – пока рано… – он широко улыбнулся щербатой улыбкой, тронув кончик моего носа. – Пошли пить чай, Лала. Ванмо уже ждет.

Лео навещал меня по несколько раз в год, мы устраивали ежедневные вылазки на пикник, когда он гостил в покоях монастыря. Это был своеобразный наш с ним ретрит.

Я замечала, как каждый раз он с тревогой всматривался в мои глаза с неугасающей надеждой хотя бы на одно мое слово, но я молчала на протяжении года. Молчала с тех самых пор, когда обстоятельства бросили меня в темницу кошмаров, прислав в одночасье страшных сокамерников – жгучую боль, одиночество и гнев – на замену плюшевым медведям и куклам.

Матушка Аглая, что называется, вкладывала в меня всю душу, и в конце концов ее мудрость и упорство взяли верх.

Я отчетливо помню тот день, когда в очередной приезд Лео она подвела меня к нему и, заметив мою нерешительность, тихо подсказала:

– Надо поздороваться…

– Здравствуй, Лео, – так же тихо сказала я.

Он взял меня на руки, уткнулся лицом куда-то в шею и сказал совсем тихо, почти прошептал:

– Здравствуй, Таюшка! Здравствуй, моя родная!

Жизнь полетела дальше…

Не скажу, что мы болтали с утра до вечера, но родной язык я не забыла – Аглая оказалась прекрасным педагогом. Постепенно сказочные истории были вытеснены в наших вечерних беседах историческими обзорами, детальным рассмотрением конкретных исторических ситуаций и их влиянием на развитие определенного государства.