– Скажите, Игорь, а Вам никогда не хотелось поставить фильм по такому сюжету? – поинтересовался Борис. – Интересная могла бы получиться картина.
– Может, еще и поставлю, – задумчиво сказал Нахапаров. – Если сферу деятельности не сменю. Слышали же, как Наденька по нашему, прекраснодушных интеллигентов поводу, Сталина цитировала. Она права. Когда говорят пушки, музам следует потихонечку сморкаться в тряпочки. В сторонке.
– У этого моего приятеля, о котором я вам уши прожужжал, – вмешался Юра, – есть такие строки:
И снова бой, тяжелый, трудный бой,
И танки слов ползут полями душ…
– Это не о Мельпомене, она слишком неповоротлива, – сморщился Нахапаров. – Это, скорее, о музе ораторского искусства. Была такая, или нет, кто-нибудь помнит? Да, кстати, кто из вас знает, что собою представляет Янаев? Что он за человек, и к какому крылу в партии примыкает?
– Ничего себе, кстати, – вздохнула Ирина. – Где б о чем ни говорили, все равно свернем на баб. Алексей Алексеевич, может, пойдем к вам? Чего-то кофе хочется.
– А за отчества будем драть штраф, – сказала Ольга, скорчив свирепую физиономию, – хоть бы и в форме лишения кофе.
– Но я не нарочно, – оправдывалась Ирина. – У меня почему-то с ним иначе… трудно. Всех остальных запросто, а на нем язык спотыкается.
– А Вы не оправдывайтесь.
– Она и не оправдывается, – вмешался Юра. – Она факт констатирует. Мне поначалу тоже так было. Постоянно хотелось Алексеевича ввернуть. Что-то в нем есть такое.
– Ага, – насупился Алексей Алексеевич. – То самое, что Надежда называет занудством.
– Алеша, – всполошилась Ольга, – Вы что, с ума сошли? Она же шутейно. Разве можно эти ее слова принимать всерьез?
– А-а, чего уж… я и сам знаю за собой эту печальную особенность. Давно. Еще когда младшим научным был, так лаборантки длинноногие маститым докторам говорили Вова и ты, а мне – непременно Вы и Алексей Алексеевич. В крайнем случае, Ал-Ал. Так что я привык. У меня и на это тоже иммунитет.
– Так мы идем пить кофе, или нет? – Ольга подцепила под руки мужа и Алексея Алексеевича и крикнула остальным: – А ну, догоняйте… Вот Вы говорите, что не имеете опыта, Алеша, но Вы отнюдь не мальчик, как же так? Вы что же, однолюб?
– Ну… не знаю… вряд ли. Времени, видимо, не хватало никогда на все эти дела.
– Жена у Вас, небось, была красивая, – заявила вдруг Ирина с непонятной враждебностью.
– Красивая, – согласился Алексей Алексеевич.
– Красивее… Нади?
– Ну, она в другом духе. Тут есть одна. С нами приехала. Так вот она очень на жену похожая. То есть, не похожая, а… как сказать… однотипная, что ли.
– Кто такая? – одновременно воскликнули женщины.
– Слушайте, красавицы, – вмешался Борис, – что вы пристали к человеку. Может, ему неприятно.
– Да нет, все уже в прошлом, – сказал Алексей Алексеевич, пожав плечами. – Перегорело все. И нисколько меня не трогает. А женщину эту вы знаете. В автобусе перед нами с Ирой сидела. Не та, которая… щука, а другая. Она еще с таким седовласым красавцем общается.
Щука друзей развеселила.
– А, – орал Юра, отсмеявшись, – ну как же! Это Алиса, которая ходит с налоговым инспектором. Ничего бабешка, очень даже ничего, у тебя, Алексей, губа…
Друзья еще что-то говорили, и, вроде бы о чем-то спрашивали, но Алексей Алексеевич их уже не слушал. На лавочке около родного шестого корпуса он увидел нахохленную Надежду.
Заметив их, Надежда поднялась с места и сердито сказала:
– Ну вот, явились – не запылились. Кофе, небось, захотели лакать? Я тут сижу-сижу, а их всех будто корова языком слизнула. Ну, эти – ладно, а Вас-то, Алексей, куда черти унесли? Вам работать надо, а Вы шлындраете бог знает где. Или у Вас и в самом деле салфетки кончились? Могу презентовать, у меня много, не жалко для-ради высокой науки.
– Хватит ворчать, – рассмеялась Ольга. – Идемте пить кофе. А потом Ирочка нам споет. У нас у всех настроение. Мы тут такую тему обсудили! Любовь и ревность.
– А вот ревнивцев, – свирепо прорычала Надежда, – на дух не переношу. Я сразу говорю, что человек я вольный, что захочу, то и сделаю. А потом все, как есть, тебе выложу, скрывать не стану, не надейся. Но уж и ты будь добр…
Общество дружно посмотрело на Нахапарова и покатилось со смеху.
9
Утром Алексей Алексеевич сбежал в Севастополь. Именно сбежал, сбежал от Надежды, от спорщиков – друзей, сбежал, ища душевного спокойствия, иначе это назвать было никак нельзя. Да он и не пытался, так что ловить себя на лицемерии в этот раз даже и не пришлось.
Севастополь бурлил, подобно борщу в кастрюле у нерадивой хозяйки. За какой-нибудь час Алексей Алексеевич умудрился влипнуть аж в целых три митинга. На один из них две кошмарно энергичные дамочки его тащили, схвативши за руки и во все корки костеря за “совковость”. Причем выражения они использовали такие, что Алексей Алексеевич даже искренне пожалел, что не нашлось человека, который превратил бы наглое оскорбление “совок” в такой же символ, какими сделались слова “гез“, “фрондер”, или, скажем, “пуританин”, изначально звучавшие не менее хамски. В ближайшем кафе, куда он заскочил выпить чашечку кофе, шумная компания сердитых людей поднимала тосты за парашу для дерьмокрадов, Колымский Косомордец и “Огонь, в смысле “пли!” для Огонька. А в первом же зале морского музея, куда он забрел в поисках тишины, услышал, как тамошняя надзирательница громогласно растолковывала полудюжине домохозяек и пенсионерок всю несостоятельность экономической теории Маркса, написанной, по ее мнению, для необитаемого острова, на котором кроме попугаев никого больше и нету. Алексей Алексеевич помчался в Херсонес, но день сегодняшний достал его и здесь – на развалинах красовались невнятные, но ужасно свирепые листовки этих самых демократических либералов, а на арене античного театра две противостоящие друг другу группы людей, казалось, готовы были уже и гладиаторствовать. Алексей Алексеевич махнул рукой и отправился в обратный путь.
В автобусе он столкнулся с налоговым инспектором. От инспектора попахивало коньячком и неприязнью, “здравствуйте” он процедил сквозь зубы и на Алексея Алексеевича не глядя. Пребывал инспектор в обществе вальяжного гражданина, упакованного с ног до головы в невероятную импортную “джинсу”, и двух полненьких лысоватых молодых людей, одинаковых как близнецы, даже жирные золотые цепи на их шеях – и те были явно из одной коробки. Троица была при багаже, видно только что приехала, причем и инспектор, и молодые люди перед вальяжным ходили на задних лапках.
Всю дорогу вальяжный громогласно разглагольствовал о том, что времена, мол, меняются, что для умных людей нынешняя ситуевина – самое оно, и что, следственно, не надо быть лохом, а надо успеть в налоговой инспекции и иных прочих всякого фискального толка службах застолбить позиции, поскольку там и нынче непыльно, а вскорости, если все пойдет как надо, будет просто золотое дно. Инспектор смотрел вальяжному в рот, молодые люди поддакивали и энергично кивали головами, а один из них, повернувши голову к сидевшему сзади Алексею Алексеевичу, сказал, весело скаля зубы:
– Да, господа, наступает время Остапов Бендеров.
Поскольку себя и своих друзей он с Остапом явно отождествлял, а от Алексея Алексеевича ожидал ответной реплики, Алексей Алексеевич ответил, с трудом сдерживая раздражение:
– Ну, я бы сказал, не столько Бендеров, сколько Корейко, – и отвернулся к окну. Владыки жизни, черти их дери, хоть бы уж на такси в таком случае не экономили, что ли, да там бы и трепались, слушай их тут…
Санаторий встретил его благостной тишиной. Сияло солнце, ветерок лениво шевелил листву… хоть волком вой, если бы мог и умел – напился б сейчас до потери сознания. Алексей Алексеевич пошел, куда глаза глядят, и тут же наткнулся на пышущую избытками энергий Алису.
– А-аха, – сказала она, – Разве Вы не в Севастополе?.. Уже вернулись?..
Вот чертова баба, – невнимательно удивился Алексей Алексеевич, – все-то она знает… а Алиса продолжала:
– А Вы, Ал-Ал, однако же, ходок. Не устаю восхищаться. Уже и клинышек вбили?.. Впрочем, Вы, как профессор, на студенточках натренированны, я думаю… Вот только не староват ли объект на Ваш нестандартный вкус? Да и с бермудским треугольником как быть? Третий угол очень уж переживает.
Алексей Алексеевич захлопал глазами.
– Ну-ну, Ал-Ал, не надо наива. Не переигрывайте, артист Вы никакой, – рассмеялась Алиса и, помахав ручкой, пошла прочь, однако, не отойдя и нескольких шагов, вдруг повернулась и сказала, хитро прищурив глазки:
– К морю идти не рекомендую. Рекомендую корты. Настоятельно рекомендую.
Рекомендацией Алексей Алексеевич решил не пренебрегать, поскольку делать все равно было нечего, а узнать, что же эта самая Алиса имела в виду, стало ему интересно. Он быстренько переоделся и ухватил с Юриной постели ракетку, решив, что, в крайнем случае, просто постучит мячами о стенку.
На корте играли Надежда и Вероника Павловна, а стенка была занята его юными преследовательницами, в упор не замечавшими с меланхолическим видом вихлявшегося рядом длиннолицего, длиннотелого, гнутого одновременно во все четыре стороны невероятно тощего парнишку, облаченного в широченные “бермуды”, концы завязок от которых уныло свисали у него между ног. Мальчишка посмотрел на Алексея Алексеевича зверем. Алексей Алексеевич помахал Надежде и Веронике Павловне ракеткой, облокотился о невысокий барьер и приготовился в полной мере насладиться неожиданным зрелищем, но… нет, нет и еще раз нет в мире этого самого чертова совершенства. Девчонки тут же обступили его с обеих сторон и, под предлогом восхищения игрой, принялись хватать руками, прижиматься бедрами, грудью… Резвились, мерзавки, и веселились вовсю.
Бежать от них на глазах у Надежды показалось Алексею Алексеевичу как-то неловко. Он решительно высвободился из клещей, зашел на корт и уселся на скамейку. Девчонки завопили: “Правильно! Лучше сидеть, чем стоять, и уж, конечно, лучше всего лежать, да ежели еще в прикольной компании…” – и тут же оказались рядом. Но, по крайней мере, от их бедер оказался он защищенным, отгородившись справа ракеткой, а слева банкой с мячами.
Теннисисткой Надежда, конечно же, была неплохой, но до Вероники Павловны было ей далеко. Никаких скидок “на новенького” Вероника Павловна не делала, играла в полную силу, подачи посылала такие, что как их Надежда еще умудрялась принимать, было уму непостижимо. Иногда и Надежде удавались прекрасные удары, но если шли мячи от Вероники Павловны далеко, та просто провожала их глазами, даже попыток взять мяч не делала. Поднимет вверх большой палец, покивает головой – великолепно-де, браво, браво – могла себе позволить при таком перевесе в счете.
Вероника Павловна быстро выиграла сет, и они с Надеждой тут же начали второй. Надежда в игру вошла как в последний бой, выкладывалась вся, без остатка, и даже умудрилась взять первый гейм. И тут у игры появились новые зрители.
На корт величественно вплыла щука – оккупантка в сопровождении экстравагантно и даже, пожалуй, вычурно одетой дамы, личико, впрочем, имевшей миленькое и, вроде бы, скромное на первый взгляд… впечатление портил рот, обладавший явным переизбытком свежевставленных золотых зубов. Зато сама щука! Щука была в ударе. Глаза ее были полны подозрительного по происхождению огня, и вела она себя так, что куда уж тут оккупационной армии! В некотором отдалении следовали новые Алексея Алексеевича знакомцы – фискальный мэтр с эскортом из обоих кандидатов в Корейко. Несмотря на явный к дамам интерес, держались они в некотором отдалении то ли из-за численного несоответствия, то ли хотели сначала в санатории все-таки оглядеться.
Рассеянно пронаблюдав красивейшую свечу, которой Вероника Павловна обвела рванувшуюся к сетке Надежду, и с рассеянным же видом громогласно прокомментировав увиденное сакраментальным: “Класс игры невысокий”, щука – оккупантка, ничуть не понижая голоса, обратилась к своей подруге, обильно перемежая подцензурные выражения с шиком изрекаемым матом:
– –Тр-р-р-рах тарарах тах тах! Тоже мне фря! Ладно бы еще чего собой представляла… Я сама таких многократно тр-р-рах тарарах, да еще извращенным способом! Но Васька-то. Ну жук, ну артист, трах тарарах тах тах всех его родственниц женского пола! Это же Васька. Это же мой Васька.
Надежда опустила ракетку и смерила собеседниц сердитым взглядом. Оккупантка, игнорируя как этот взгляд, так и вообще всех присутствующих скопом, рассеянно продолжала в прежней более чем непринужденной манере:
– Он тут все возле меня отирался, думал, может, чего обломится, да только я с такими трах-тарарах рядом не сяду. То–то гляжу, он возле автобуса своими трах-тарарах трясет. А он там девочек свеженьких снимает. И ведь снял. Снял! Целочку еще из себя корчит, мымра затраханная. Может, спида боится? Так ей можно и презерватив одолжить, у меня много, мне не жалко.
Побагровевшая Надежда сказала с обманчивым спокойствием:
– Эй, вы, там! Вы, может, не заметили, что здесь подростки?
Оккупантка дернула носом и презрительно изрекла:
– Эти подростки еще Вас саму поучат раком трахаться.
– Ну, хамье, – свирепо зарычала Надежда. – Не рот, а выгребная яма переполненная, хоть ассенизаторов зови!
Златозубка с мышиным писком бросилась с корта прочь. Оккупантка застыла на месте, а обе девчушки, позабыв об Алексее Алексеевиче и даже рты закрыть позабывши, в почтительном восхищении пялились теперь уже на Надежду.
И тут в дело вступила артиллерия главного калибра, поскольку фискальному чину и обоим кандидатам в Корейко момент для вхождения в светское общество показался не просто удачным, а даже и выигрышным в смысле проявления всяческого благородного рыцарства.
Перебивая друг друга, и с наслаждением не стесняясь в выражениях, оба молодых человека принялись громогласно обсуждать все достоинства Надежды как применительно к теннису, так и к другим, более им знакомым играм. А фискальный чин, поощрительно своим шавкам улыбаясь, уже и ухватил оккупантку под локоток.
– Немедленно прекратите, мерзавцы… – закричала Надежда.
– Ай, какая грозная девушка, – глумились кандидаты в Корейко. – Тебе страшно? Нет? Вот и мне почему-то тоже.
Вероника Павловна глядела в сторону и индифферентно молчала. Девчонки забыли дышать. Надежда задыхалась от бессильного гнева и, казалось, была готова броситься на обидчиков с ракеткой.
– Слава героям и да здравствуют рыцари! – заорал вдруг Алексей Алексеевич с такой силой, что оба молодых человека споткнулись на полуслове и молча уставились на него во все глаза.
– Оцените, Наденька, и проникнитесь, – продолжал Алексей Алексеевич уже нормальным тоном, но со всем возможным восхищением в голосе. – Их всего лишь трое, но они ни капельки не боятся одной женщины. Паладины! Орлы!
Автобусный собеседник Алексея Алексеевича набычился и покраснел.
– Мы и Вас не очень-то боимся, – запальчиво крикнул он.
–Вот видите, Надюша, я же говорю – львы. Они и мужчины, который им не угрожает, тоже не боятся.
Надежда с облегчением рассмеялась, а фискальный чин, не выпуская локотка оккупантки, презрительно процедил сквозь зубы:
– А Вы, мужчина, попробуйте, поугрожайте.
– Ну, прямо так вот уж сразу и мужчина. Давайте попробуем, чтобы сначала женщина… Нахапаров утверждает, что Вы, Наденька, у себя на телевидении имеете неслабое влияние, пусть и неформальное… точнее, оно даже и лучше, что неформальное. Значит, там есть люди, способные за Вас серьезно обидеться… простите… Правда, по Нахапаровским словам, Вы этим своим влиянием не злоупотребляете, но разочек-то? А? Почему бы и нет? Хамство спускать нельзя. Хамство нужно пресекать. В зародыше. Займитесь-ка воспитанием этих… э-э… кандидатов в Корейко. В конце концов, разузнать – кто, откуда, где, когда и почему совсем не сложно, могу даже свою помощь предложить… ага?
– А что? – обрадовалась Надежда, мстительно глядя на троицу. – И в самом деле?.. Разочек-то?..
Джентльмены увяли и растерянно переглянулись.
– Итак, – сказал Алексей Алексеевич, улыбаясь со всей возможной приятностью, – вам, судари мои, представляется вполне свободный выбор между, так сказать, топором и виселицей. Или вы немедленно испаряетесь отсюда к чертовой матери…
– Но мы… – забормотал фискальный, растерянно улыбаясь, – зачем же так близко к сердцу? Это, извините, всего лишь…
– А кому тут нужны ваши извинения? Вы все еще здесь?
Вся компания, включая и оккупантку, покинула корт с похвальной поспешностью.
– Ну и чудненько, – сказал Алексей Алексеевич, – конфликт разрешился сам собой ко взаимному удовлетворению.
– Вот он, цвет нации, в перестроечном исполнении, – с отвращением сказала Надежда. – Во всей красе. Любуйтесь – претенденты в будущие хозяева жизни… вашими усилиями.
– Не надо валить с больной головы на здоровую, – возмутился Алексей Алексеевич. – Они и по сей день не землю пахали. А кто их, кстати сказать, воспитал и взлелеял? Кто создал в стране такие условия, когда вверх всплывает, простите за выражение, одно дерьмо? Вам про телефонное право, про закрытые распределители и всякие прочие Четвертые управления напомнить, или не надо?
Надежда резко отвернулась, церемонно распрощалась с Вероникой Павловной и удалилась, демонстративно на Алексея Алексеевича не глядя. А невесть откуда появившийся Нахапаров потащил Алексея Алексеевича играть, сообщая на ходу, что лично он только что из Севастополя, город гудит, и что не знает он, Нахапаров, какой надо иметь нос, чтобы в воздухе Российском запаха танковой солярки не унюхать.
– Можно подумать, что демократы и коммунисты просто обязаны смотреть друг на друга через прицел калашникова, – сердился он. – Не конфронтовать нужно, а договариваться. Я, например, демократ, а Юра коммунист, так что же, нам стрелять по этому поводу друг в друга? Больше всего на свете сегодня нужно общественное согласие на разумной платформе. Вот только хватит ли у нас на это мозгов?
10
– А сейчас, – сказала Ирина, – я спою вам один малоизвестный романс Титова. Автор слов неизвестен, да и сами слова с точки зрения строгих поэтических критериев, может быть, не очень… но мне нравится. Как говорится, за душу берет. И она тихонько запела.
Ничего мне на свете не надо
Я готов все отдать, полюбя.
Мне осталась одна лишь отрада –
Баловать и лелеять тебя.
Алексей Алексеевич порывисто вздохнул, романс этот был ему дорог и близок, а из другого конца лоджии синхронно с его вздохом раздался судорожный вздох Надежды.
Я внимательно слушаю сказки,
Их из уст твоих жадно ловлю.
Я гляжу на лазурные глазки
И хочу говорить, что люблю,
пела Ирина, и голос ее с бережной естественностью вплетался в тишину чудесной южной ночи.
Я люблю твою косу густую,
Так люблю, что сказать нету слов.
Дай хоть раз я тебя поцелую,
И тогда умереть я готов.
– Да, – вздохнула Ольга, – жила в каком-нибудь “дворянском гнезде” такая счастливица. Умели люди любить…
– Ну, положим, не такая уж она была счастливица, – тихо сказала Надежда. – Видите ли, этот романс, хотите – верьте, хотите – нет, посвящен моей пра-пра-прабабке. И Ирочка спела его не весь. Вообще-то, изначально он и пелся иначе, но музыка, в силу некоторых причин, не сохранилась. Кто-то из предков, знакомых с Титовыми, показал им эти слова… вот так и появился он на свет в нынешнем виде.
– Ну и дела… – тихо сказал Алексей Алексеевич. – Вот что значит не быть представленным по полной форме. Так Вы из Елагиных, Наденька? Тогда позвольте представиться. Венедиктов Алексей Алексеевич, к Вашим услугам.
– Не-ет, – сказала Надежда придушенным голосом.
– Увы!
– Вы – Венедиктов, да еще и Алексей Алексеевич?
– Что поделаешь, у нас в роду испокон веков старшего сына называли Алексеем.
– Что здесь происходит? – встрепенулась Ольга.
– Дело в том, что мой предок штабс-капитан Алексей Алексеевич Венедиктов написал этот романс и посвятил его Дарье Иннокентьевне Елагиной. Правда, в то время она была еще Дашенькой Новосельцевой. И вот еще что. Справедливости ради я должен сказать, что полностью оригинальными в только что услышанном вами тексте являются слова лишь первого куплета. Все остальное после некоторых событий, имевших место в половине девятнадцатого века, было кем-то из Елагиных перелицовано, поскольку они…
– Это ложь! – в бешенстве заорала Надежда.
– Это истина в последней инстанции, – холодно возразил Алексей Алексеевич. – Они считали невозможным для семейной чести публичное исполнение оригинального текста.
– Клевета, гнусная клевета, – бушевала Надежда. – Это ваши родственники, милостивый государь, перелицевали текст, чтобы Дарью Иннокентьевну опорочить, да вот только не вышло!
– Ну, уж раз на то пошло, – все так же холодно возразил Алексей Алексеевич, – у меня до сих пор хранится текст этого романса, написанный рукой самого Алексея Алексеевича.
– А идентичность руки подтверждается, конечно, семейной легендой, – ехидно ввернула Надежда.
– Нет. Нет! Поскольку это не единственный сохранившийся документ, написанный его рукой. Есть черновики писем Алексея Алексеевича Дашеньке, есть и тексты других романсов. Так что при случае, если захотите, могу ознакомить. Сможете сравнить сами.
– Постойте, постойте, – вмешалась Ирина. – Венедиктов… Вы меня извините, Алексей, но… дело в том, что я очень внимательно изучала… я даже книгу Цезаря Кюи отыскала и прочла… и я не знаю такого автора романсов.
– Ничего удивительного. Сам Алексей Алексеевич честолюбивым не был, да и талантливым себя не считал. По словам моей бабушки, его любимым присловьем было: “В России романсов не пишут только кучеры, да и то лишь потому, что руки заняты”. А его потомки при всем желании не смогли бы ничего доказать. Да и не пытались. Так что все романсы Алексея Алексеевича проходят под рубрикой: “автор неизвестен”. Ну вот, хотя бы, “С высоты седины”, может, знаете? Конечно, после Ирины мне даже как-то и неловко, но куплетик могу напеть.
С высоты седины оглянуться назад –
Голубые глаза мне сквозь годы блестят,
Густо пахнет сирень, небо в звёздах больших,
Я с тех пор и не видел таких.
– О, – восхитилась Ирина, – я знаю этот романс. И тоже его люблю. В его тексте есть, по-моему, совершенно замечательная строфа:
В старом парке тогда, у ночного пруда,
Не тебя поджидал я под небом в звезда́х.
Нам с тобой никогда не горела звезда
И сирень не цвела никогда,
-пропела она.
Алексей Алексеевич с иронической улыбкой посмотрел на Надежду.
– И Вы, Надя, хотите сказать, что человек, способный написать такие строки, может быть автором перла в куплете, опущенном Ирочкой, очевидно, из жалости:
Я люблю тебя нежно, голубка.
Для меня ты дороже всего.
Я люблю твои алые губки
И улыбку лица твоего?
– Да, Надюшка, это, конечно… – авторитетно вмешался Юра. – Алексей прав. Тексты явно разного класса. Эти слова действительно какие-то беспомощные. Ну что это, в самом деле, за “улыбка лица”? А его текст, я бы даже сказал, может быть, и изящен. Вот эта внутренняя рифма по цезуре – по паузе, то есть, в середине каждой строки – это самое: “да, да, да” создает такой усиливающийся ритм дополнительный, нагнетает напряженность, и все такое… А в конце это дело, на мой взгляд, просто блестяще разрешается в последней, не имеющей дополнительной рифмы строке. Безнадежно так… Нет, мне нравится… “Никогда”, – со вкусом процитировал он.
Надежда дернула в его сторону носом, но сдержалась, пренебрегла, и продолжала, подчеркнуто обращаясь лишь к Алексею Алексеевичу:
– Не берусь проводить литературоведческий анализ. Я для этого недостаточно “физична”. Образование у меня всего лишь “ох уж это Вам гуманитарно – университетское”, а не МВТУшное какое-нибудь. Знаю только, что после известных трагических событий, Венедиктовы, милостивый государь, пытались всячески опорочить Дарью Иннокентьевну, в том числе, и искажая текст романса.
– А вот это как раз и есть возмутительная клевета, сударыня, – воскликнул Алексей Алексеевич. Все было с точностью до наоборот. Именно Ваши родственники, богатые, влиятельные, не только опорочили, но и добились разжалования Алексея Алексеевича и ссылки его на Кавказ простым солдатом. Где он и погиб, кстати сказать.
– Предварительно отправив на тот свет мужа!
– Па-азвольте! – от напускного хладнокровия Алексея Алексеевича не осталось и следа. – Это Ваш муж искал ссоры. Это он был инициатором дуэли. Это он прострелил… э-э… Алексею Алексеевичу бедро. А к барьеру умудрился подойти позже раненного им человека, хотя тот полз, истекая кровью, а Ваш благополучно передвигался на вполне себе целых нижних конечностях.
– Это неправда! – закричала Надежда.
– Правда, правда. Господин Елагин просто ждал, когда раненный им человек истечет кровью. Ведь оказывать помощь до конца дуэли правила не позволяли-с.
– Ложь! Он был потрясен. Он был растерян. А ты даже не дал ему времени повернуться боком и закрыться пистолетом.
– Ну, конечно! Это уже просто… браво! Надо было и дальше истекать кровью. Да и чем бы это помогло, если пуля угодила господину адъютантику прямо в лоб. Паркетному шаркуну, сударыня, надо было основательно подумать, прежде чем вызывать на дуэль боевого офицера, да еще и барьер ставить в шести шагах.
– Он не был паркетным шаркуном! Это был блестящий военный теоретик, один из людей, подготавливавших реорганизацию русской армии. А вот ты был бретер, бабник и… щелкопер.
– Не я.
– Не важно.
– Важно. Важно! А самое важное – разумеется, с точки зрения Ваших … э-э… предков – было то, что Алексей Алексеевич не имел ни клочка земли и жил на одно лишь офицерское жалование. Из которого львиную долю тратил на солдат, кстати сказать.
– Пожалуй, Вы правы. Это и в самом деле не Вы. Тот был боец. В двадцать пятом он вышел бы на Сенатскую площадь, я думаю. А Вы – ни рыба, ни мясо, прекраснодушный интеллигент. Случись что сейчас, так с Вас хоть картину пиши: “Булыжник – оружие интеллигенции”
– И-зви-ни-те! Я кончал Физтех. Кафедра военная у нас – дай бог любому военному училищу. Но дело не только в том, что меня хорошо учили, а и в том, что я хорошо учился. Даже для физтеха. Так что не будем. Меня, знаете ли, военные к себе чуть ли не на аркане волокли. Можете отнестись к моим словам как угодно, можете хоть обхихикаться, но предлагалась мне, ни больше, ни меньше, как Академия Генерального Штаба. И горы сулили даже не золотые. Бриллиантовые.
– Ладно-ладно. Пусть Вы даже Суворов… в эмбриональном состоянии, не о том речь. Я о Вашей позиции. Изобрели себе нейтралитет какой-то кретинский, хипошный… ни демократ, ни коммунист, ни нашим, ни вашим.
– Ах, Вы!.. смею думать… будь вы и в самом деле социалистами, я был бы с вами, точно так же, как был бы с демократами, будь демократами те, что сегодня так себя называют. Возможно по узости взглядов, но социалиста – не демократа я себе не представляю точно так же, как и демократа, не имеющего социалистической направленности. И именно поэтому оба лагеря в их нынешнем виде принять не могу. Зато Вы, как и Ваши предки, горой стоите за ту власть, что у кормушки.
– Да успокойтесь вы, ради бога, а то сейчас до такого договоритесь… – вмешался Нахапаров. – Все это было черт знает когда. Что ж вы так разбушевались, аж вцепиться друг в друга готовы… Боже, какая история, хоть фильм по ней снимай!
– Вот именно, – поддержала его Ольга. – Красивая, романтичная. Рассказали бы… только спокойно, по дружески. Без нервов. Что там произошло между ними? Хоть это и неприлично, но мы все тут просто умираем от любопытства. А что касается демократов с коммунистами, то в обоих лагерях всякого добра хватает, и порядочных людей, и подлецов.
– Пусть вон Алексей рассказывает, если хочет. У меня с враньем плохо. Да я и слога такого не имею, – язвительно заявила Надежда.
– Ну-ну, не будем прибедняться, Петр Иванович, – в тон ей сказал Алексей Алексеевич. – А то у меня и зуб со свистом.
– Ребята, ну, ей-богу, история же и в самом деле старая, – вмешался молчавший до сих пор Борис. – Да… Поразительно, как сводит людей жизнь. Чуть ли не полтора века назад, а ведь страсти бурлят какие.
– Рассказывайте, рассказывайте, что Вы… действительно… – сказала Надежда Алексею Алексеевичу. – Но, если вдруг – я вмешаюсь. Я Вам клеветать на Дарью Иннокентьевну не дам.
– А я и не собираюсь. Грешно было бы. Дарья Иннокентьевна во всей этой истории лицо страдательное. Единственное, что можно было бы поставить ей в упрек, да и то не с современной точки зрения, это что вышла она замуж – года не прошло со времени ссылки Алексея Алексеевича на Кавказ. Ну да не всем же быть женами декабристов… Девять месяцев с небольшим, а, Надежда?
– Почти десять!
– Ну, так вот. Алексей Алексеевич Венедиктов и Дашенька Новосельцева познакомились в деревне. Алексей Алексеевич гостил там у друзей, это в Заборском уезде Нижегородской губернии, ныне это Красноармейский район. Новосельцевы у этих друзей были в ближних соседях. Романс этот в настоящем виде я вам потом напою. Только, справедливости ради, должен сказать, что это был романс – дразнилка. Алексей Алексеевич был старше Дашеньки, подшучивал над нею, поддразнивал. Бабушка рассказывала, что он много чего написал ей. И дразнильных стихов и… всяких, в общем. Вот только, в основном, не сохранились они. Наше семейство и девятнадцатый-то век не жаловал, а двадцатый и вовсе прокатился по нему асфальтовым катком. Из всего Венедиктовского рода один я и остался на белом свете. Дашенька была совершенно прелестная девушка, и я так понимаю, вылитая Наташа Ростова. Влюбились они друг в друга без памяти, и любили… как бы это сказать… без оглядки. Родители Дашеньки перепугались до полусмерти от перспективы получить себе нищего зятя… не надо, не надо, Наденька, не перебивайте, у Вас еще будет время высказаться… на чем это я… ах, ну да. Вот и вышло ему предписание отбыть в действующую армию на Кавказ. Ну а там он вскорости получил известие, что вышла Дашенька замуж за одного из представителей славного семейства Елагиных.
– Новосельцевы были в его ссылке совершенно ни при чем, – решительно перебила его хмурая Надежда. – И бедность ни при чем. Совершенно. Как рассказывали в нашем семействе, языкат был Ваш предок сверх всякой меры. И сказать о нем можно было бы все то же самое, что тут как-то Игорь о Вас самом говорил. Ладно бы он только начальству хамил, так он еще о Государе-императоре и его политике публично высказывался. И о польских делах высказывался, и о кавказских. Вот и договорился.
– Как бы то ни было, но был он на Кавказе ранен, там же и женился. Когда лечился от раны в Кисловодске. И надо же было такому случиться, что черти принесли туда, в Кисловодск, господина Елагина с семейством. На воды ему захотелось. Не знаю, правда это, или нет, но бабушка мне говорила, что не была Дашенька с ним счастлива. Ревновал он ее безумно. Самой бесплодной и мерзкой ревностью ревновал. К прошлому. А тут еще и Алексея Алексеевича увидел.