***
Я с мамой и братьями прибыли в село Грозешты7, где располагалась комендатура погранотряда, осенью 1944 года. Там полным ходом шло обустройство границы по реке Прут. В окрестностях еще встречались недобитые голодные солдаты вермахта, которые бродили и прятались в полях, садах и виноградниках. Когда мы подъезжали к Грозештам, нас даже обстреляли из винтовок, но пули не долетели, так как целились издалека.
Нам предоставили для проживания отдельный, добротный дом.
Во дворе были хозяйственные постройки. Сам дом принадлежал местному жителю, который встретил нас очень радушно. Хозяйка собрала прекрасный ужин, стол ломился от айвы, винограда, грецких орехов, яблок, чернослива. Запомнилась вкуснейшая брынза с мамалыгой. В дальнейшем, мама готовила все самостоятельно: она была прекрасной хозяйкой, например, ее котлеты были просто невероятными, вкуснее я никогда в жизни больше не пробовал, украинский борщ, который она готовила с фасолью, тоже был отменным.
Со школой у меня не сложилось, так как в первые же дни обучения я умудрился закинуть в школьную печь горсть патронов и когда они нагрелись и стали взрываться, с печки посыпались кирпичи. Когда выяснили, кто это сделал, отец решил, что учиться я теперь буду дома. В основном со мной занималась мама, помогала мне с арифметикой, чтением и письмом, увлекла меня книгами: «Дети капитана гранта», «20 тысяч лье под водой», «Северные рассказы», «Белый клык», «Робинзон Крузо».
В начале января 1945 года, отец с группой офицеров выехал в Румынию для выполнения секретного задания, которое заключалось в ликвидации немецкой агентуры, о существовании которой стало известно из документов, попавших в распоряжение наших военных после разгрома Ясско-Кишинёвской группировки фашистов. В Румынии отец находился около месяца. Обстановка в Грозештах была тревожной, отец соблюдал все меры предосторожности, так как не исключал возможности покушения. Именно по этой причине, перед своим отъездом к нам была приставлена охрана, и вечерами нам не разрешалось выходить из дома. Так мы прожили до конца января 1945 года. Когда отец вернулся из командировки, он получил предписание ликвидировать комендатуру и убыть на новое место службы в город Кагул.
В начале февраля 1945 года, был снаряжен обоз, запряженный волами, вся документация была загружена в телеги и мы тронулись в путь. Ехали долго, несколько дней, так как преодолеть нужно было 200 км. Когда мы выехали за пределы Грозешть, я впервые увидел следы разгрома немецко-румынской группировки. Чем дальше мы отъезжали, тем больше встречали по обочинам дорог разбитые, сожженные танки, искореженные орудия и огромное количество трупов немецких и румынских солдат, офицеров, которых никто не захоронил. Наших убитых – не было. Во время привалов, я уходил подальше от обоза, чтобы посмотреть вблизи на разбитую технику. Сейчас я понимаю, что поступал очень опрометчиво, так как мог нарваться на мины, но тогда мальчишеское любопытство не позволяло мне задумываться о мерах предосторожности. Однажды, я набрел на убитого немецкого офицера: он был высокого роста, в серой шинели и белоснежными волосами. Он лежал на спине, а его безжизненные голубые глаза застыли, устремленными в небо.
В Кагул мы приехали днем и незамедлительно направились к Штабу пограничного отряда. Пограничники встретили нас приветливо, проводили до дома, который был предназначен для проживания нашей семьи. Дом располагался недалеко от здания Штаба, он был достаточно добротным, с четырьмя комнатами, правда, в нем не было совершенно никакой мебели, кроме стола, лавки и нескольких стульев, но нас достаточно быстро обеспечили всем необходимым для проживания.
На следующий день меня определили в русскую школу, которая находилась рядом с нашим новым местом жительства. Я достаточно сильно отстал от программы, и поэтому мне приходилось постоянно оставаться после уроков на дополнительные занятия, а иногда учительница приходила к нам домой. Я был очень усидчивым, что позволило мне быстро вернуться в ученический строй.
9 мая 1945 года холодная дрожь пробежала по всему телу, когда за окнами школы, в которой я учился, раздались оглушительные выстрелы. Память лихорадочно пронесла перед глазами весь ужас пережитого: «Неужели опять?» Но уже через мгновенье сердце наполнилось непередаваемой радостью от осознания того, что мы наконец-то дождались.
– Победа! Победа! – кричали снаружи.
Мы выскочили на улицу. Люди обнимали друг друга и плакали от счастья. Воздух был наполнен ароматом пороха, который уже не казался запахом войны и смерти, а гармонично соединился с всеобщим ликованием.
Казалось, страх и безнадежность, властвовавшие на протяжении последних четырех лет, мгновенно растворились во всех этих криках, объятьях, слезах и выстрелах. Мы больше не боялись жизни, ведь к нам вернулись наши мечты, надежды и вера, что отныне все измениться, все будет так же как раньше, до войны, и даже лучше. Тому, кто не пережил всего, что довелось увидеть и пережить всем нам, никогда не испытать тех чувств. Тогда нам казалось, что произошло некое соприкосновение с вечностью, как будто мы все в одночасье приблизились к чему-то бесконечному, великому. Слишком многое предвещали крики «Победа»!
В конце июня, наши войска выходили из Румынии и проезжали колоннами через Кагул. Мы мальчишками встречали солдат, которые обязательно останавливались рядом с нами, подхватывали на руки и радовались: «Русские мальчишки, как мы рады за столько лет увидеть Вас, русских!» Они дарили нам леденцы, монеты. С одним из солдат я доехал до конца города на лошади, он расцеловал меня на прощание, как родного. Так мы и встречали наших Победителей каждый день, местные жительницы пекли огромные тазики пирожков с мясом, а я бегал, угощал наших воинов. Мне кажется радость от Победы и благодарность к нашим солдатам, которую мы все испытывали, навряд ли можно передать словами – это нужно было пережить.
***
Беда постучалась в наш дом неожиданно, в конце мая 1945 года серьезно заболела мама, ее мучал сильный жар, о котором она не сразу рассказала. Когда же стало совсем плохо, ее госпитализировали, в Кагульский госпиталь, однако врачи не смогли определить причину заболевания, поэтому маму отправили в Республиканский госпиталь Кишинева, где уже врачи поставили диагноз: «Сепсис», причиной которого стал подпольный аборт.
Отец прибывал в шоке, ведь оказалось, что когда он уехал в очередную командировку, к маме пришла неизвестная мне женщина, которая очень долгое время добивалась расположения отца, ведь он был видный, красивый мужчина. Что именно она наговорила матери, теперь известно одному Богу. К сожалению, ей удалось ударить в самое больное место, довести маму до отчаяния. В этом аффективном состоянии мама решилось на страшный, роковой шаг, а так как в 1945 году аборты были под запретом, то ничего удивительного, что все закончилось заражением, после проведения подпольной, криминальной процедуры.
Для лечения мамы требовался пенициллин, которого не было в наличии. Отец сделал невозможное – достал лекарство, но, к сожалению, было уже слишком поздно, процесс был необратим.
15 августа 1945 года я видел маму в последний раз. Мы выехали из Кагула в Кишинев вместе с отцом и маминой родной сестрой, дорога была разбитой, везде еще оставались воронки от снарядов, осколки, ехали медленно, постоянно пробивали колеса, приходилось останавливаться, поэтому расстояние в 200 км. удалось преодолеть только за два дня. Мама была очень исхудавшей, я даже не сразу узнал ее, казалось, что на лице остались одни большие глаза. Я помню ее бледное, уставшее лицо, перевязанные руки от постоянных капельниц. Она крепко обняла меня, расцеловала, расплакалась. Я тоже не смог сдержать слез и отчаянно разрыдался. Мама нежно и обреченно гладила меня по голове:
– Какой же ты у меня красивый, как же тебя будут любить. Я хочу, чтобы тебя любили так, как люблю я – шептала она. – Ты береги себя, сынок. И прошу, не оставляй, умоляю не оставляй Володю. Он такой маленький… Такой слабый…
Ночь я провел в госпитале, рядом с мамой. Утром ее покормили, я взял у отца денег, пошел на рынок и купил хорошего винограда. В общей сложности я находился с мамой еще два дня, но отцу нужно было возвращаться обратно в Кагул. Расставаясь, мы горько плакали, хотя я не понимал до конца, что же все-таки происходит, а взрослые конечно осознавали, всю безнадежность ситуации.
Вернувшись в Кагул, мы продолжали каждый вечер звонить в больницу и узнавать о мамином состоянии. У папы был денщик по фамилии Прищепа, он практически заменил нам маму: готовил галушки, стирал нашу одежду, шил, убирался, делал виноградный сок. И вот вместе с Прищепой, мы каждый вечер ходили в Штаб отряда и через коммутатор выходили на Кишиневский госпиталь. Накануне маминой смерти, Прищепа, как обычно, задал вопрос врачам: «Как состояние Вороновой Надежды Степановны?». Я всегда следил за его выражением лица, пытался считать, полученный ответ, но он был очень непроницаемым, невозможно было понять хорошо с мамой или плохо. Однако в этот раз, мне на минуту показалось, что он как-то горестно задумался. На мои расспросы Прищепа по-доброму ответил, чтобы я не волновался и с мамой все в порядке и ее скоро выпишут. Я ужасно обрадовался этой новости, прибежал домой, разбудил своих братьев, сказал им, что мамочке лучше, и она скоро вернется домой.
–Ура! – закричал Валентин.
На следующий день я залез в соседский сад и нарвал винограда. Хозяином сада был священник, который видел, что я наведываюсь к нему без спроса, но всегда делал вид, что ничего не происходит. Я принес сладкие гроздья, хорошенько их помыл и накормил своих братьев.
Выбежав на крыльцо дома, я увидел, как из-за угла выезжает машина, в которой сидит шофер с отцом и маминой сестрой. Однако мамы в машине не было, только какие-то узлы. В голове застучала тревожная мысль: «Где же мама? Почему одни?» Машина остановилась у дома, и я увидел, как отец пристально смотрит на меня красными, заплаканными глазами. Сердце заколотилось, к горлу подступил ком. Отец подошел ко мне: «Ну что сыночка, нет больше нашей мамки». В глазах потемнело, я потерял сознание. Очнулся, когда отец бил меня по щекам, пытаясь привести в чувства. Вот так закончилось мое детство, ушло, вслед за мамочкой…
***
После похорон мамы, ее родные сестры: Анна, Галина, Тамара и Ксения пришли к отцу с просьбой забрать нас, детей, к себе на воспитание. Мама была самой младшей из сестер, они практически вырастили ее, после того, как в 1916 году, во время тяжелых родов, умерла их мать – Евдокия Петровна Манжос. Смерть младшей сестренки стало для молодых женщин тяжелым ударом и они хоть как-то хотели облегчить нашу участь. Однако, отец ответил категорическим отказом, сказав, что детей будет воспитывать сам и сестрам ничего не оставалось делать, как попрощаться с нами и вернуться обратно к своим семьям.
В ночь с 31 августа на 1 сентября 1945 года, отца дома не было, так как его работу не могли отменить никакие жизненные обстоятельства. За нами остался приглядывать Прищепа, он очень переживал за наше состояние, так как мы с братом Валей безостановочно рыдали и никак не могли уснуть вплоть до глубокой ночи, пока сон, в конце концов, не одержал победу над горем.
На следующее утро, мне следовало отправляться в школу. Учительница сразу обратила внимание на мое подавленное состояние:
– Что случилось, Вениамин? – спросила она.
– Мама умерла, – еле слышно прохрипел я.
Она молча прижала меня к себе, крепко обняла и начала гладить меня по голове:
–Может быть пойдешь домой?
–Да, я лучше домой.
– Завтра тоже можешь не приходить, тебе нужно хоть немного прийти в себя.
Я ушел домой, застал там тихо плачущего Вальку, мы обнялись и так и просидели до вечера, пока не вернулся отец.
На его лице было какое-то отстраненное выражение, стеклянные, потухшие глаза, несвойственная бледность кожи. В руках у него была бутылка водки, а с учетом того, что отец совсем не употреблял крепкого алкоголя, для меня это стало полной неожиданностью.
Он молча разделся, сел за стол и стал опрокидывать стопку за стопкой. Я разволновался, пытался позвать его, но он только еле слышно отвечал мне: «Спи, спи, спи!». Но мне совсем не спалось, я еще несколько раз заглядывал к нему: он уже лежал на диване, впиваясь неподвижными глазами в потолок. Через какое-то время я услышал, как отец пошел умываться, а затем вышел во двор – курить. Так прошла ночь.
На утро отец спросил, почему я не в школе. Я объяснил, что учительница разрешила мне остаться дома на какое-то время:
– Ты ей рассказал про маму? – спросил отец.
– Да, рассказал, – ответил я.
Отец опять задумался, молча постоял несколько минут, а затем, одевшись, ушел на работу, и мы опять остались с нашим другом Прищепой, который накормил нас клецками и предложил отправиться на прогулку. Мы спустились к реке, там в кустах была привязана деревянная лодка:
– Забирайтесь, – скомандовал Прищепа.
Лодка тихо раскачивалась на водной глади, ярко святило солнце, чирикали птицы, а грудь сжимала горькая тоска. Боль от потери мамочки не затихла, даже когда мне стукнуло 87 лет.
Вечером, отец вернулся с работы. Казалось, он стал еще мрачнее, чем был накануне. Он достал фотографию мамы, поставил на стол и разрыдался. Меня не оставляло непонятное тревожное чувство, я никак не мог уснуть и все прислушивался, что там с отцом, прокрадывался на цыпочках, заглядывал. Когда увидел, что он наконец-то уснул, моя тревожность несколько затихла.
Утром я застал отца за зарядкой – он отжимался от пола, затем, как обычно умылся холодной водой, оделся и ушел на работу. В какой-то момент мне даже показалось, что отец пришел в себя. От этих мыслей на душе стало даже чуточку легче и я нашел в себе силы отправиться в школу. Братья пошли гулять с Прищепой, день был чудесный и очень солнечный, к тому же они встретили каких-то маминых знакомых, которые позвали их к себе в гости, так что домой они вернулись достаточно поздно. Открыв входную дверь, они увидели, что отец лежит на диване без сознания, а вокруг него, на полу, в диком количестве рассыпаны белые и желтые таблетки. Прищепа сразу понял в чем дело и бросился на помощь к отцу. В это время, я вернулся со школы, увидел рассыпанные таблетки, отца, в ушах зазвенело от накрывающего ужаса осознания происходящего. Прищепа сказал, чтобы мы оставались на своих местах, а сам со всех ног побежал в штаб отряда. Уже через несколько минут к дому подъехала машина, забежали пограничники, на руках унесли отца и не теряя времени увезли его в госпиталь. Когда отца довезли до больницы, он уже был в очень тяжелом состоянии: пульс был слабым, язык запал внутрь. Врачи кинулись делать ему экстренное промывание, казалось, что в него влили несколько ведер воды, все вокруг было как после сильнейшего ливня. Однако даже после промывания, отец так и не пришел в сознание – бригада забрала его в терапию.
Что происходило со мной в эти дни, сложно передать словами. Казалось, что жизнь обернулась жутким кошмаром, что все приходящее вокруг – страшный сон. Чувство тревоги за отца, сменялось злостью на него, злость переключалась на страх, а потом опять перехватывало дыхание от боли и дикого волнения за его жизнь.
Я не спал всю ночь, а утром, сломя голову, я помчался в госпиталь к отцу. Врачи меня узнали:
– Скажите мне, папа живой? – закричал я с порога.
– Живой, живой! Успокойся, он будет жить.
Следом за мной прибежал Прищепа, меня он отправил домой, а вернувшись, рассказал, что отец пришел в себя и кризис уже миновал.
В общей сложности, отец провел в госпитале две недели и вернулся домой на мой день рождения – 22 сентября 1945 года. Его привезла молодая медсестра – Ефросинья Акимовна, она ухаживала за отцом в больнице, а так как ему еще требовалось наблюдение, уколы и капельницы – ей была выделена одна из нежилых комнат в доме. Еще одна комната была также отдана нашему другу, Прищепе, теперь отец был у него под постоянным контролем. Ефросинья Акимовна помогла нам с ужином: накормила нас, потом накормила отца и удалилась в свою комнату.
Утром, сделав все необходимые процедуры, медсестра уехала в госпиталь и обратно вернулась только к вечеру. Так Ефросинья Акимовна прожила у нас до конца сентября, а когда курс лечения был закончен, она нас покинула.
Примерно по прошествии месяца, отец неожиданно задал мне вопрос:
– Сынок, как жить-то нам без мамки?
– А как жить? Как другие, наверное, живут, – ответил я.
– Тебе понравилась Ефросинья Акимовна?
– Так я ее не знаю папа, вроде бы хорошая…
– Как ты отнесешься если я ее к нам привезу? Ты будешь ее слушаться?
– Я тебя буду слушаться, папа, – твердо ответил я.
На этом разговор был закончен, а через несколько дней отец привез Ефросинью Акимовну в наш дом и вскоре они поженились. Так у меня и братьев появилась мачеха.
Я старался не демонстрировать своих эмоций, но внутри у меня все закипало – происходящее казалось мне жуткой дичью. Сейчас, прожив жизнь, я понимаю, что это решение отец принял, так как очень нас любил и переживал, что мы остались без матери. В его затуманенном болью сознании стучала лишь одна мысль – вернуть нам маму. И, видимо, в той ситуации женитьба на заботливой, хозяйственной Ефросинье Акимовне, ему казалось наилучшим решением. Но для меня, мальчишки 12 лет, сложившаяся ситуация была воспринята как предательство памяти мамочки.
Поначалу мои отношения с мачехой были абсолютно нейтральные, я держал себя сдержанно, да и она нас не обижала. Нужно отдать ей должное, что хозяйкой она была прекрасной: дома всегда был идеальный порядок, и готовила она очень вкусно и разнообразно.
В конце 1945 года отца направили в Москву в отдел милиции по борьбе с бандитизмом. В столице сложилась очень тяжелая ситуация: расцветали грабежи, насилие, убийства. Именно в то время появилась одна из известнейших банд «Черная кошка». Криминогенная обстановка обострилась, когда в стране была объявлена широкая амнистия в честь Победы в войне.
Мы разместились на улице 8 марта, недалеко от места работы отца. Это был частный одноэтажный дом, во дворе которого летом росли замечательные антоновские яблоки. У отца в подчинении было около 50 человек, и ему был выделен служебный автомобиль.
Скоро из Кагула в Москву приехал отец Ефросиньи Акимовны – Аким Суржиков: он был высоким, крепким человеком, участником Русско-Японской войны, побывал в плену у японцев. Во времена царской России проживал в Румынии и был очень обеспеченным человеком: владел несколькими конюшнями, с породистыми лошадями, содержал наемных работников. После революции был участником белого движения, сражался в составе армии Деникина и был убежденным монархистом. В нем чувствовалась бешеная энергия, железная хватка и крепкое здоровье. Несмотря на то, что к дочери он приехал на правах гостя, он не давал ей спуску: мог прикрикнуть на нее, не стеснялся воспитывать и делать замечания, особенно был жестким, если она пыталась отчитывать моего младшего брата Вовку, когда тот капризничал и не хотел есть. Ефросинья Акимовна ему не перечила и боялась его как огня.