Фантазиста. Первый тайм

11

Так прошло лето. Вернувшийся из отпуска, загоревший и набравшийся сил синьор Капроне ввёл парочку новых правил, которые окончательно подвели черту под моим терпением. Директор запретил воспитанникам хранить вещи, по его мнению, оказывающие неблагоприятное влияние на их психическое состояние. Под это определение подходили плакаты звёзд, карты, всевозможные нефункциональные предметы вроде пустых гильз, камешков и прочих атрибутов мальчишеских тайников. Мамина фотография, конечно, тоже была расценена как вещь, нарушающая тонкий баланс моей психики, и была нещадно выброшена. А фирменный мяч перекочевал в кабинет Капроне.

Мириться с таким произволом я не собирался. И хоть не в моём характере было бунтовать, я всё же решился на акцию протеста. Я нарочно затеял перепалку в столовой, чтобы меня посадили в подвал. Как только дверь за мной закрылась, я на ощупь начал пробираться вдоль труб. Ещё месяц назад я обходил здание приюта и обнаружил выбитое подвальное окно в дальней части корпуса. По моим расчётам, до него можно было добраться, если двигаться вдоль стены. Дети, напуганные темнотой и холодом, обычно садились возле двери на ступеньки и ждали, пока их выпустят. Я же шёл вперёд, вдохновлённый своим планом.

Наказали меня на четыре часа, так что дальность моего побега напрямую зависела от скорости нахождения выхода. Глаза мои довольно быстро привыкли к темноте, и я, ударяясь коленями о вентили и всякие распорки, шёл и шёл вдоль трубы, пока не увидел слабую полоску света. Расчёт оказался верным: я набрёл на то окно и выбрался наружу. Воспитанники, занятые работами на приютском огороде, сейчас находились по другую сторону здания, так что меня никто не заметил. Я прокрался вдоль хоздвора и стремглав понёсся к автостраде. Перебравшись на другую сторону, чтобы меня не заметили, я по кювету направился в сторону города. Поскольку родители Джанфранко неоднократно забирали меня на машине, я помнил дорогу. Я не шёл, я бежал. У меня сбивалось дыхание, я останавливался на пару минут, чтобы перевести дух, и снова припускал. Я боялся, что директор раньше времени обнаружит мой побег и догонит меня на машине. Мне необходимо было добраться до города, пока меня не хватились. И я бежал без устали.

Уже начало темнеть, когда я достиг первых домов. Я сразу юркнул во дворы и старался передвигаться по ним, опасаясь выходить на освещённые улицы. То и дело слышались полицейские сирены. Мне казалось, что все силы столичной полиции были брошены на мою поимку, поэтому всякий раз затаивался в подворотнях, если слышал приближение полицейской машины. Однако каким бы я ни был спортивным парнем, такой длины переход меня дико утомил. Я буквально валился с ног от усталости и голода, поэтому нашёл себе убежище на ветвях раскидистого дерева и там уснул. Как я не свалился оттуда – известно одному богу. Правда, и проспал я там недолго: под утро поднялся ветер, и меня начал бить озноб. Я спустился и снова двинулся в путь. Город ещё только просыпался, а я уже вовсю шагал по его улицам – голодный, продрогший, но не сломленный.

Кстати, куда идти, я не знал. Я думал, что смогу отыскать тётин дом, но, ни разу не бывав в большом городе без машины, я понял, что затея архинеудачная. Решив наведаться к Джанлуке, я спросил дорогу у какого-то булочника, назвав ему адрес. Ответ меня поразил: оказалось, что тот район, где жил футболист, находится на другом конце Рима и добраться туда можно, если сначала ехать на метро, потом на автобусе, а потом, сказал булочник, и вообще полдня пешком шагать. Пеший переход меня не пугал, а вот как ездить на метро, я не знал. Я вообще слабо представлял себе, что это такое, поэтому визит к Менотти пришлось отменить.

Потеряв конечную цель побега, я бесцельно бродил по городу, мучимый приступами голода. Но даже если бы в тот момент мне предложили отменный обед в ресторане и в нагрузку к нему возвращение в приют, я бы выбрал голод. Ни за какие блюда мира я не согласился бы вернуться в место, где меня лишили самого дорого – маминой фотографии.

От голодной смерти спас меня приятного вида джентльмен, который обедал за столиком уличного кафе. Он, видимо, поймал мой взгляд, устремлённый в его тарелку, и пригласил к себе за столик. Он плохо говорил по-итальянски, но оказался понимающим и щедрым. Заказав мне пасты и кока-колы, он с благоговейной улыбкой дождался, пока я это съем, а потом спросил, куда я держу путь. Мне показалось, что ему можно довериться, но я не спешил раскрывать все карты и соврал, что потерялся. Если бы он начал звать полицию или предпринял бы ещё какие-то меры к моему спасению, я бы дал дёру. Теперь я поел и ощущал прилив сил. Однако джентльмен предложил другой вариант: он спросил мой адрес и вызвался меня туда сопроводить. Я, окрылённый внезапной возможностью добраться до дома Менотти, назвал своему новому знакомому адрес футболиста.

– Отлично! – воскликнул тот. – Садись быстрее в машину и поехаем!

Авто у него было роскошное. Не такой джип, конечно, как у Джанлуки, но какой-то безумно дорогой «Мерседес». По дороге у нас завязалась беседа. Моего спасителя звали Отто Рихсдебург. Фамилию я, естественно, сразу не запомнил, её я узнал потом и выучил на всю жизнь, но имя Отто мне понравилось: короткое и лёгкое в произношении.

По пути он сказал, что у него сейчас кончится бензин, а льготную карточку заправки он оставил дома, и теперь придётся заезжать за ней. Причём для меня он разыграл целый спектакль: ругался на немецком языке, бил руками по рулю, тяжело вздыхал. А я был так близок к своей мечте, так сильно предвкушал встречу с Джанлукой, что был готов на всё, лишь бы приблизить момент приезда к нему. Мы въехали во двор старого здания, Отто оставил меня в машине, а сам вошёл в парадную. Я с любопытством разглядывал салон «Мерседеса», и интуиция моя, убаюканная сытным обедом, мягким креслом и ожиданием скорой встречи с Джанлукой, внаглую промолчала, хотя доселе не подводила ни разу. Да и свобода, смешанная с радостью от удачного побега, опьянила меня. В общем, как появился Отто, я не заметил. Только дверца с моей стороны внезапно открылась, кто-то схватил меня одной рукой за шею, а второй прижал к моему лицу мокрую тряпку. Резкий сладковатый запах ударил мне в нос, в голове зашумело, я дёрнулся, но силы быстро покинули меня. Последнее, что я запомнил перед тем, как потерять сознание, было расплывающееся на фоне старинного фасада лицо Отто.

Очнулся я уже связанным в какой-то квартире. Она была обставлена дорогой, но безвкусной мебелью, на полу лежали ковры, окна занавешивали тяжёлые портьеры, но интерьер сильно портил беспорядок: упаковки из-под еды, пустые пивные банки, пыль толстым слоем, окурки сигарет. Я, связанный по рукам и ногам, лежал на старом полуразвалившемся диване. Видимо, для пленников было жалко хорошей мебели. Меня мутило после той дряни, которой меня усыпил Отто, но позвать на помощь я не мог: рот мой был заклеен малярным скотчем. Я попытался если не встать, то хотя бы сесть, и, видимо, это движение привлекло внимание очень страшного существа. В первую секунду, когда он ко мне подошёл, я так испугался, что закричал. Звука, правда, не последовало: всё-таки скотч мне не зря налепили. Немного придя в себя, я рассмотрел, что это всё-таки человек – уродливый, похожий на обезьяну мужчина с нависающими над глазами надбровными дугами, приплюснутым носом и недельной щетиной в пол-лица. Кроме того, он был горбатым и несло от него, как из помойки.

Это чудовище долго вглядывалось в меня, потом хмыкнуло и удалилось, пошатываясь. Я закрыл глаза, как часто делал, если бабушка читала мне страшную сказку, и то ли от страха, то ли всё от того же препарата провалился в лёгкое забытьё. Сквозь его пелену я слышал шаги, обрывки разговоров. В них участвовал голос Отто и ещё чей-то, скрипучий и низкий, наверное, горбуна. Отто говорил собеседнику, что придётся подождать несколько дней, пока страсти не улягутся, и что меня нельзя трогать совсем, а то я потеряю товарный вид.

Так начался период новых испытаний для меня. Жизнь в приюте под началом самодура-директора уже не казалась мне чем-то ужасным. Кошмар, который я пережил в плену, был намного сильнее.

День мой делился на три периода: когда было плохо, когда было страшно и ночь. Ночью я спал, хоть меня и связывали по рукам и ногам и запирали одного в комнате. Сон был для меня единственным средством отойти от шока, который я испытывал днём. Забывался я так, что меня не тревожили ни впивающиеся в тело верёвки, ни кожаный ошейник на длинной тонкой цепи, который я носил постоянно.

Кошмар начинался утром. Приходил Отто, развязывал меня и кормил завтраком. После этого он сразу или через какое-то время покидал квартиру, и я оставался в обществе горбуна, которого звали Маурицио. Он с первых минут проникся ко мне странными чувствами. Поначалу вёл себя сдержанно: просто сидел напротив меня, курил и бормотал всякую чушь про то, как я был создан природой не зря. Я выслушивал это, забившись в дальний угол дивана. В обед возвращался Отто, снова кормил меня, делал какие-то дела, а может, и просто так слонялся по квартире, а ближе к вечеру уходил. Горбун снова усаживался напротив моего дивана и сверлил меня таким взглядом, от которого у меня холодела спина. Отто возвращался совсем поздно, когда уже было темно, кормил меня ужином, снова связывал и оставлял спать в запертой комнате.

Так продолжалось три дня. Горбун, видимо, присматривался ко мне и приноровлялся к расписанию Отто, чтобы случайно не попасться на месте преступления. Всё-таки своего босса мой сторож боялся. И причины сего страха неведомы мне до сих пор, ведь горбун при желании мог одной левой уложить этого худощавого немца. Однако страх Маурицио был мне на руку, потому что он не увлекался и всегда чутко прислушивался к звукам, доносившимся с улицы.

Итак, на четвёртый день, когда Отто ушёл, мой сторож присел на край дивана и ухмыльнулся:

– Вот и попался, петушок!

Этот «петушок» прозвучал так угрожающе, что сердце моё не заколотилось, как и подобает нормальному сердцу в стрессовой ситуации, а встало, как старый автомобиль посреди дороги. Мне было трудно дышать, и я невольно схватился за скотч, чтобы содрать его с лица и вдохнуть полной грудью.

– Нельзя! – рявкнул горбун и залепил мне оглушительную пощёчину. – Только попробуй мне! Убью!

В реальность этой угрозы нельзя было не поверить, и я послушно убрал руки от лица. Он ещё раз смерил меня суровым взглядом, потом схватил за ногу и притянул к себе. Это произошло так неожиданно, что я не успел ни за что схватиться.

– Петушок… – расплылся в улыбке горбун, если его обезьяний оскал вообще можно назвать улыбкой. – Я ждал тебя, и ты появился.

В душе я протестовал такой формулировке, потому что я бы ни за что не появился в жизни этого чудища по собственной воле, даже если бы он каждую неделю слал мне деньги на проезд. Более того, я бы детально продумал план побега при одной только вероятности встречи с этим человеком. Желание сбежать на край света окрепло, после того как горбатый принялся ощупывать мои ноги, руки, грудь, живот. При этом он издавал странные мурлыкающие звуки. Я до смерти перепугался, потому что понял: судьба свела меня с маньяком. И хоть Отто запретил горбуну меня трогать, тот был настолько одержим вожделением, что готов был перешагнуть через запреты. Он не отходил от дивана до самого прихода немца, поглаживая, сжимая и пощипывая меня. Пальцы у него были сильные и твёрдые, словно железные. Одной рукой он держал меня за ногу или за руку, чтобы я не вырвался, а второй изучал моё тело. Я дёргался, плакал, пытался кричать в надежде, что мой голос услышит кто-нибудь из соседей, но всё было напрасно.

На следующий день ситуация ухудшилась: горбун перестал водить меня в туалет. Обычно он водил меня на цепи, как собачку, в туалетную комнату, прикрывал дверь и ждал, когда я выйду обратно. Но в этот раз он никуда не повёл меня, а принёс мне горшок и заставил ходить в него. Сам же уселся в кресло, чтобы было удобнее наблюдать за процессом. Каждый день я терпел, сколько мог, дожидаясь прихода Отто, но почти всегда природа побеждала мою стыдливость, и я испражнялся на глазах этого чудовища, краснея до корней волос.

Через день горбуна уже не удовлетворяла моя частичная нагота, и он стал раздевать меня полностью. Пригрозив задушить ночью подушкой, если я пожалуюсь Отто, он снимал с меня одежду и гладил моё беззащитное тело, сладострастно постанывая, целовал и облизывал меня. К приходу Отто он одевал меня, но как только за немцем закрывалась дверь, всё повторялось с начала. Я замирал и плакал от страха, мысленно вознося мольбы к маме, чтобы она защитила меня. Эти ужасные события казались мне прямым следствием того, что синьор Капроне выкинул фотографию моей мамы, и я старался в мольбах снискать её благосклонность.

Потребности горбатого росли с каждым днём. Теперь он придумал снимать свои извращения на видео. Установив камеру на столе, что находился напротив моего дивана, он продолжал свои слюнявые ласки, а я зажмуривался, чтобы не видеть ни этого волосатого чудовища, ни объектива видеокамеры. Я запретил себе плакать, потому что от слёз закладывало нос, и было очень трудно дышать, ведь рот мой был заклеен скотчем. Закрыв глаза, я просил прощения у мамы за то, что не уберёг её фотографию, и умолял её сделать так, чтобы всё скорее закончилось. Любым способом. В идеале, конечно, чтобы я открыл сейчас глаза в приюте святого Петра и понял, что и плен, и горбун, и Отто – всего лишь сон. Но чем дальше длилось моё мучение, тем больше я склонялся к варианту смерти. Мне было не жаль расставаться с жизнью, где нет ни мамы, ни Джанлуки, ни даже футбола, а есть только уродливый извращенец.

Ночами мне снились красочные сны, после которых не хотелось просыпаться. В них меня, сбежавшего из приюта, подбирал не Отто, а Джанлука, который выслушав причину моего поступка, неизменно вставал на мою сторону. Иногда сознание рисовало мне картину, как в эту квартиру врывается синьор Менотти с пистолетом, убивает сначала горбуна, за ним – Отто, а потом увозит меня в свой уютный дом.

Вспоминая те события сейчас, я думаю: изменилась бы ситуация, расскажи я Отто о проделках горбуна? Не могу прийти к однозначному выводу, потому что иногда мне кажется, что Отто мог положить конец моим страданиям, а иногда я прихожу к мысли, что мои страдания мог бы прекратить и Маурицио – задушив меня ночью подушкой. Я был девятилетним мальчиком и жутко боялся горбуна. Я бы не выдал его, даже если бы в дом ворвалась полиция и схватила извращенца с поличным. Однако он этого не знал и не доверял мне. Думаю, именно для гарантии моего молчания он и устроил мне показательную порку. Честно говоря, когда он в очередной раз раздел меня и принялся снимать ремень, моё сердце ушло в пятки. Я тогда ещё не понимал, что именно он может сделать со мной, но где-то на природном подсознании чувствовал, что ничего приятного для меня.

Когда я понял, что мне грозит только порка, мне немного полегчало. Совсем немного, потому что мало приятного в том, что тебя бьют ремнём. Кричать я не мог – только мычал через скотч. Я плакал, пытаясь закрыться от ударов руками и забиваясь в угол дивана. Горбун схватил меня за ногу и вытянул на нём для удобства. Я же, уткнувшись лбом в спинку дивана, рыдал от боли и страха. И вдруг увидел знак: не иначе как ангелы, посланные мамой, указали мне путь к спасению. Зачем я просунул руку в щель между сиденьем и спинкой дивана, мне до сих пор не понятно, это был инстинктивный и неосознанный жест, но мои пальцы вдруг нащупали странный железный предмет. Я не мог вынуть его и рассмотреть, но на ощупь он напоминал опасную бритву, какую я видел в мастерской у дедушки. Наверняка моя находка была чьей-то заначкой, так и не пригодившейся по непонятным причинам. План побега родился минутой позже. Я уже точно знал, что этой ночью сбегу, и мужественно сносил и порку, и последующие ласки горбатого, и его видеосъёмку.

За полчаса до возвращения Отто Маурицио одел меня, велел лежать неподвижно и вышел из комнаты, чтобы спрятать камеру. Я же в это время кое-как достал бритву, понимая, что в темноте да ещё со связанными руками сделать это будет проблематично, и спрятал её под покрывало, на котором лежал.

Вечером я вёл себя так, чтобы не вызвать подозрений: поужинал, сходил в туалет. Отто, как обычно, связал меня и запер. Я дождался, пока в доме всё стихнет, и вынул бритву. Она оказалась тупой, как Маурицио. Моя бабушка бы непременно сказала про неё: сядешь – до Парижа доедешь. Но меня это не остановило. Я зажал её ручку коленями и пилил, пилил верёвку. Бритва выпадала, складывалась, резала одежду и пальцы, но я был упорен. Моё желание сбежать из этого страшного места по силе уступало только земному притяжению. Провозился я с освобождением не один час. Вспотел как мышь, даже задохнулся, но одну из верёвок таки перерезал! Дальше дело пошло быстрее: высвободить детские запястья из пут оказалось простой задачей. Верёвку с ног я перерезал и снял гораздо быстрее. Расстегнул ошейник, бросился к окну, открыл рамы.

Квартира находилась на третьем этаже. Даже сейчас для меня эта высота кажется довольно опасной, но тогда… Я был ослеплён желанием покинуть место страха и унижения или, может быть, просто в темноте не оценил масштаба возможной трагедии. Да, честно говоря, особо и не смотрел. На втором этаже, чуть левее, горел свет. Он падал на растущее во дворе дерево. Одна из его веток располагалась ниже моего окна, но зато горизонтально, как перекладина турника. В этот момент я от души поблагодарил синьора Тротто за то, что он так жёстко гонял меня на уроках физкультуры. Сейчас мне как никогда пригодились навыки акробатики. Я взобрался на подоконник, сгруппировался и оттолкнулся, как меня учил физрук. Изящно, как звезда спортивной гимнастики, долетел до ветки, ухватился за неё обеими руками…

А вот дальше развития событий не предусмотрел. Нет, ветка не сломалась. Она, как ни прискорбно, всего лишь прогнулась. Меня мотнуло в сторону и вперёд. От неожиданности я разжал пальцы – и через секунду треснулся о землю. Мне повезло, что я не угодил на булыжную дорожку, что проходила в полуметре от места моего приземления. Не повезло мне по другой причине – я сильно ударился головой, хотя упал довольно удачно, на спину, ничего себе не сломав. Мне показалось, что я даже на несколько минут потерял сознание. Или просто ошалел от второго удачного побега и от боли. Переведя дыхание и прислушиваясь, не обнаружено ли моё исчезновение, я поднялся на ноги и бросился вон из двора. Меня жутко мутило, кружилась голова и ныло всё тело, но я очень боялся, что звук моего падения разбудил похитителей, и страх гнал меня вперёд, по безлюдным тротуарам ночного Рима.

Меня хватило преодолеть один квартал. Потом я упал – может, споткнулся, может, от головокружения – и меня начало рвать. Это отняло у меня почти все силы, но я боялся погони и пополз, практически ничего не соображая. Как я оказался на проезжей части, я, наверное, уже и не вспомню. Но именно это спасло мне жизнь, потому что меня заметил таксист.

12

Очнулся я уже в больнице. Ещё не открыв глаза, я почувствовал, что пальцы на руке у меня перетянуты пластмассовыми кольцами, а в носу находятся странные трубки. Это меня жутко напугало, потому что мне вдруг представилось, что горбун всё-таки догнал меня и вернул в квартиру. Я хотел проверить свою догадку, но не решался. В конце концов, любопытство взяло верх, и я отважился взглянуть на то место, где я нахожусь. Однако у меня не хватило сил даже открыть как следует глаза – я лишь приподнял тяжёлые веки и увидел медсестру. Она стояла рядом с кроватью и что-то устанавливала в изголовье. Заметив, что я смотрю на неё, она погладила меня по плечу, поцеловала в лоб и произнесла:

– Всё будет хорошо, маленький. Теперь ты в безопасности.

Я не отрывал от неё взгляд, боясь, что она растает, как сон.

– Спи, маленький, спи, – ласково улыбнулась она.

Я послушно закрыл глаза и провалился в беспамятство.

Окончательно я пришёл в себя от того, что кто-то гладил меня по руке. Я открыл глаза и обомлел: за руку меня держала… София Менотти!

– Привет, – она улыбнулась мне. – Как ты себя чувствуешь?

От её голоса стало так тепло и спокойно, что я невольно улыбнулся ей в ответ.

София была прекрасна! Я словно бы попал из суровой реальности прямиком в сказку. Мне нравилось ощущать её тонкие пальцы на моей ладони, вдыхать запах её духов, просто любоваться этой потрясающей женщиной. Не успел я насладиться этим зрелищем, как на меня обрушилось второе счастье: в палату вошёл Джанлука.

– Ну и напугал ты нас, бегун! – с ходу начал он. – Полгорода на уши поставил!

Сказано это было очень дружелюбным тоном, поэтому я даже не устыдился. Да, собственно, я и не знал, почему поставил на уши весь город. Как потом выяснилось, задержанные по горячим следам Отто и его горбатое чудище оказались рецидивистами. Отто уже дважды сидел за мошенничество и воровство. В германской тюрьме он и познакомился с Маурицио, который отбывал срок за изнасилование. Выйдя на свободу, они отправились на родину горбуна, где и промышляли киднеппингом. Трижды им это сходило с рук, а на четвёртый попался я. Услышав от меня адрес Менотти, Отто, плохо знакомый с личной жизнью звёзд итальянского футбола, решил, что я либо сын, либо племянник Джанлуки, и тут же по отработанной схеме похитил меня. Жажда неожиданной наживы ослепила его, и он потерял осторожность. Выждав несколько дней, пока утихнут поиски, немец позвонил Джанлуке и потребовал за меня выкуп. Обычно родители, напуганные угрозами Отто и обрадованные тем, что их чадо нашлось, легко расставались с деньгами.

Но я не был сыном Джанлуке, да и сам он не привык отступать перед негодяями разного пошиба, поэтому он обратился в полицию. Скорей всего, Отто почувствовал, что его могут поймать, поэтому переносил встречи или не являлся на них. Если бы я не сбежал, возможно, мои похитители затаились бы надолго, а то и вовсе убили бы меня. Так что своим спасением я в прямом смысле был обязан себе.

София и Джанлука провели со мной пару часов. У синьора Менотти, правда, всё время звонил телефон, и футболист то и дело выходил разговаривать в коридор. Но когда он возвращался, я мысленно представлял, что это моя семья – мама и папа, и от этих фантазий мне делалось так хорошо, что сжималось горло, как будто я сдерживал рыдания.

Потом супруги Менотти ушли, и я дожил остаток дня в счастливых воспоминаниях об их присутствии. Ночью я спал. Именно спал, а не проваливался в забытьё. Мне ничего не снилось, только ощущалось – неделимое, всепоглощающее счастье.

Когда я проснулся, София снова была в палате. На этот раз она разговаривала с доктором. Увидев, что я открыл глаза, врач подошёл ко мне, поинтересовался самочувствием, посветил в глаза фонариком и, что-то шепнув Софии, вышел. Она же несмело опустилась на стул возле моей кровати, снова взяла меня за руку и долго смотрела на меня. Что-то было тревожное в её взгляде, что-то такое, от чего моё сердце забилось быстрее. Я чувствовал, что София хочет что-то сказать и не может. Или боится. Я ждал, прокручивая в голове варианты, которые были один другого страшнее. Например, что я стану умственно отсталым после удара головой. Или меня привлекут к суду за побег из приюта. Или мне запретят играть в футбол. Или тётя Изабелла приедет со своим Эдуардо и увезёт меня навсегда в пугающую Аргентину. Вариантов я перебрал много и не мог для себя решить, какой из них самый ужасный.

– Бедный малыш, – вдруг произнесла София, и в её глазах заблестели слёзы. С минуту она боролась с нахлынувшими эмоциями, стараясь улыбнуться, но я видел, как дрожали её губы.

– Ничего, – наконец, заговорила она, сжимая мою ладонь. – Теперь всё будет хорошо.

Несмотря на её мягкий тон, я всё-таки насторожился. Мне эти слова показались странными, и я даже немного напугался, не случилось ли с моим здоровьем чего-то непоправимого. Мне было удивительно ловить взгляд синьоры Менотти, полный сочувствия и нежности. Я списывал это на свой болезненный вид и старался бодриться, чтобы не расстраивать эту добрую женщину.

Тогда я ещё не знал, что, задержав киднепперов, полиция изъяла и видеоархив горбуна. Я как свидетель со стороны обвинения должен был дать показания против Маурицио. Юрист, узнав о существовании видеозаписей, выдвинул предложение не заслушивать мои показания в суде, чтобы не травмировать мою и без того натерпевшуюся психику, а построить речь на материалах видеоархива. Чета Менотти как заинтересованные лица вместе с адвокатом просмотрели записи горбуна. Это, естественно, произвело неизгладимое впечатление на Софию. Джанлука же как мужчина держал свои эмоции в себе.

В общей сложности я провёл в больнице около двух месяцев: две недели в терапии и ещё пять – в отделении психологической реабилитации. Психолог, которая с нами занималась – синьора Марина – была очень ответственным работником. Она видела мою замкнутость и старалась преодолеть тот барьер, которым я отделил себя от окружающего мира. Я же погрузился в воспоминания о посещении дома Менотти и семьи Джанфранко и боялся, что один неуместный вопрос может разрушить хрупкое равновесие в моей душе. Поэтому и ограничивал своё общение не только с детьми, но и со взрослыми. Исключение, конечно, составляли Джанлука с Софией и Джанфранко с его шебутной, но такой родной семьёй.

Однако была и ещё одна причина моей упорной замкнутости. Я хотел, чтобы синьора Марина поняла, с кем мне приятно общаться, и начала работать в этом направлении. Мне казалось, что в её власти донести до чиновников мысль, что меня нельзя возвращать в приют, а необходимо снова поместить в привычную атмосферу «Резерва нации». К сожалению, синьора Марина не понимала моих намёков и продолжала с помощью всяких методик внедрять меня в социум. Я избегал её общества, хотя, в сущности, женщиной она была неплохой и работу свою выполняла старательно. Она пыталась разговорить меня на общих собраниях, когда кто-то из детей рассказывал о своих снах или рисунках, или любимых игрушках. Я отмалчивался, потому что мне были неприятны другие дети. Большинство из них попало сюда после развода или после смерти одного из родителей. Я же был единственным круглой сиротой, да ещё и жертвой насилия. Это тоже неприятно выделяло меня из общей канвы. Мне не хотелось делиться переживаниями с детьми, далёкими от меня по сути переживаний, да и выслушивать их глупые фантазии я тоже особо не жаждал.

Я бы мог и сам сказать Джанлуке или Софии, что я хочу назад в «Резерв», но боялся этим заявлением отпугнуть их. Поэтому просто наслаждался теми небольшими порциями общения, что мне подкидывала судьба. А в оставшееся время я, как и раньше, брал мяч и уходил во двор, там бегал, тренировался: за время, проведённое в приюте, я многое разучился делать и теперь навёрстывал упущенное. Некоторые мальчики просились поиграть со мной, но я с неохотой пускал их в свой футбольный мир. Это ещё сильнее убеждало синьору Марину в моей глубокой душевной травме. Педагогом она была упорным, как я уже сказал, поэтому изыскала способ вернуть меня в социум. Я, правда, не догадался, что это её рук дело, мне приятнее было думать, что всё произошло по другим причинам.

И вот в один пасмурный октябрьский понедельник Джанлука приехал ко мне в обед, как всегда, коротко бросил «Одевайся быстрее!» и сел во дворе на скамейку. Я за одну минуту собрался, выскочил на улицу, подошёл к детской площадке, где сидел Менотти, хотел окликнуть его, но передумал. Остановился, спрятавшись за детскую горку, и наблюдал за ним. Мне хотелось запомнить всё, что с ним связано: как он двигается, как говорит, как улыбается.

Ему опять звонили разные люди, он разговаривал, закинув ногу на ногу и перебирая на ладони мелочь, которая приятно позвякивала. Изредка ветер дул в мою сторону и приносил запах дорогой туалетной воды. Он был таким мягким и спокойным, что у меня щемило сердце. Я вспомнил то Рождество, подаренное мне Судьбой, светло-бежевые обои в комнате, где я спал десять сказочных ночей, стол, сервированный большими чёрными тарелками и блестящими вилками. Впервые эти воспоминания не вызвали чувства сожаления, а наоборот, рождали в душе странный подъём. Мне захотелось забыть всё плохое, простить дурака-директора приюта и просто жить, принимая всё, что даёт и отбирает Судьба. Я мог бы часами смотреть на Менотти, но он заметил меня.

– Шпионишь? – прищурился он, повернувшись ко мне всем корпусом.

– Я… не хотел мешать, – залепетал я и, как водится, покраснел.

– Уважаю вежливых людей, – Джанлука поднялся, вынул из кармана ключи от машины. – Ну что, погонзали?

Иногда он вворачивал в разговор такие словечки и этим становился похожим на Гаспаро. Раньше мне это не нравилось, но теперь воспоминания о «Резерве» вызывали у меня счастливую улыбку.

– Погонзали! – согласился я.

Джанлука рассмеялся, хлопнул меня по плечу и повёл к воротам.

Я до последней минуты не знал, куда мы едем. По дороге Менотти ничего об этом не говорил, а выяснял мои музыкальные пристрастия. Мои познания современной эстрады были ограничены бабушкиными сборниками с фестивалей в Санремо разных лет и репертуаром радио «Аморе», что слушала тётя Изабелла. Так что экспертом я был смехотворным: ни одной из фамилий, названных Джанлукой, не знал, а те, что говорил я, вызывали у футболиста улыбку. Думаю, он намеренно затеял этот разговор, чтобы не распространяться о конечном пункте нашей поездки. Лишь только когда его джип вывернул на улицу дель Форо Италико, которая вела к «Стадио Олимпико», я всё понял. И замер, открыв рот.

– Да, парень, нам сюда, – кивнул Менотти, въезжая на парковку для работников стадиона.

На «Стадио Олимпико» я был всего один раз в пятилетнем, кажется, возрасте. Мы с дедушкой собрались на рыбалку, и он вспомнил, что оставил свой складной стульчик на работе. Мы заехали на стадион, забрали стул и уехали. Те десять минут, что мы провели внутри, пробежав по лабиринтам коридоров и лестниц, не оставили в моей детской голове какого-то цельного впечатления об этом великом сооружении. И вот теперь капитан столичного футбольного клуба привёз меня сюда, чтобы показать «Стадио Олимпико» таким, каким его видят игроки.

На ватных ногах я вышел из машины и встал как вкопанный не в силах оторвать взгляд от величественного строения. На фоне хмурого осеннего неба стадион выглядел как космический корабль, совершивший аварийную посадку на незнакомой планете.