Опустошающая штука – ненависть, то ли дело – любовь! Пусть абсолютно безответная (и даже лучше безответная), как много она даёт душе, как глубоко волнует кровь, как чудесно преображает мир! Быть влюблённой – для меня это норма жизни…

В нашем классе появился мальчик невероятной, редкостной красоты. Природа, трудясь над его лицом, не пожалела красок: каштановые, именно каштановые, а не тёмно-русые, крупно вьющиеся волосы сами укладывались в причёску античной статуи, цвет лица – смугло-оливковый, сквозь смуглоту щёк едва проступала краска, подобная последним лучам заката. Глаза невиданной, небывалой синевы…

Он сидел один на последней парте у окна, и в солнечный день с его глазами происходило чудо: они начинали испускать лучи ярко-синего цвета. На это необъяснимое явление хотелось смотреть не отрываясь, забыв о приличиях…

Изящный рисунок рта в виде лука. «Ваш нежный рот – сплошное целованье…» Только Марина Цветаева и могла найти слова, способные выразить восхищение такой красотой:

Ах, вы похожи на улыбку вашу!

Сказать ещё? – Златого утра краше!

Сказать ещё? – Один во всей вселенной!

Самой любви младой военнопленный,

Рукой Челлини ваяная чаша.

Самым ценным в нём было то, что он ни с кем в классе не общался и всегда молчал, оставляя простор для фантазии влюблённой дурочки. Его внешность и вправду была фантастической: такой могла быть внешность Маленького Принца или Дориана Грея – загадочной и непостижимо прекрасной…

В нашем классе ещё одна девочка поклонялась этому идолу красоты. Я её не ревновала, наоборот, была рада, что есть человек, с которым можно говорить о нём, об Алёше Фёдорове. Этим именем мы с Ниной Эл исписывали последние листы всех своих тетрадей.

Знал ли он? Он знал!

Однажды, проходя мимо моей парты и увидев исписанную его именем обложку дневника, он обронил: «А у Лаптевой больше…»

Я обомлела и вспыхнула, как просмоленный факел: он имел ввиду наши с Нинкой письмена на последних страницах…

Через год мальчик угодил в колонию для малолетних преступников, а когда вышел оттуда, от его красоты ничего не осталось: черты лица были те же, но исчезли краски – то неуловимое, что придавало ему неотразимую прелесть…

Осиновый плёс. Ивошка

После девятого класса мы с отцом снова поехали в Осиновый плёс, но уже на своей моторной лодке с подвесным мотором «Москва». Лучшим лодочным мотором считался «Вихрь» – восемнадцать лошадиных сил, у «Москвы» – десять, но мы и этим десяти были безмерно рады.

Отец выбрал место стоянки на противоположном берегу от посёлка Осиновый плёс. Заметив с реки удобную для рыбалки затоку и врытый в землю стол со скамейками, он подрулил к берегу. Мы поставили на поляне свою новенькую светло-бежевую двухместную палатку и зажили новой для нас жизнью туристов.

Спали на сене, которым набили широкий, во всю палатку наматрасник и три плотных наволочки – сено шуршало под ухом: в нём присутствовала какая-то таинственная жизнь. Перед тем как лечь спать, отец выкуривал комаров дымарём – фукающее дымом приспособление, которым пользуются пчеловоды, – после чего быстро зашнуровывал палатку и выключал фонарь.

Мы сладко спали до тех пор, пока солнечные лучи не начинали пробивать тонкий брезент. Открыв глаза, мы всё же обнаруживали на стенках палатки несколько кровопивцев, вволю насосавшихся нашей кровушки: их раздутые брюшки были похожи на рубины, они сидели неподвижно, даже не пытаясь уйти от возмездия…

В ивняке, росшем вдоль затоки, мы собирали сушняк для костра; утром и вечером, когда не было жары, готовили на костре еду: варили в котелке суп из концентратов или уху, жарили на сковородке рыбу, в большом алюминиевом чайнике кипятили воду и заваривали чай из листьев смородины – настоявшись, он обретал тёмно-красный цвет и густой смородиновый аромат.

Что это была за роскошная жизнь!

Весь день мы плавали в реке, загорали на берегу, играли в бадминтон, бегали с сачками за бабочками. Бабочек, капустниц и боярышниц, было великое множество, целыми колониями они сидели у прибрежного ила. Наш сосед давил их босыми ногами, как вредителей садов и огородов.

Да, да, сосед!

Оказалось, что наш берег не такой уж необитаемый. Углубившись в его окрестности, мы обнаружили маленькую бревенчатую избушку, в которой жил местный пастух недойного стада. В избушке с земляным полом в тёмном углу прятались грубо сколоченные дощатые нары, в узком, похожем на бойницу окне не было ни рамы, ни стекла, дверь не закрывалась. Ласточка прилепила гнездо над дверным проёмом внутри домика и сновала день деньской туда сюда, выкармливая своё прожорливое потомство…

Пастух велел называть себя Ивошкой, хотя по виду ему было лет тридцать и был он человеком семейным…

Вечером мы с отцом садились в лодку и ехали в затоку ставить сети – утром вынимали из них двух-трёх средней величины щучек и с пяток окуней. Чистили рыбу на камне у воды и жарили в сковородке на углях. За хлебом и молоком ездили на другой берег, в посёлок…

Однажды днём, аккурат в обед, к нашему берегу прибилась дощатая, некрашеная плоскодонка. На носу лодчонки у мотора «Стрела» (две с половиной лошадиные силы) сидел простецкого вида парень. Заглушив мотор, он вылез из лодки и подошёл к нашему столу – мы пригласили его разделить с нами трапезу. Парень не заставил себя долго упрашивать. Оказалось, что он протарахтел на своей плоскодонке пятьдесят километров аж из самого Новокузнецка; сказал, что едет без всякой цели, налегке, просто отдыхает – по глазам и по радостной улыбке, не сходившей с его курносого лица, видно было, что в голове у парня тоже налегке. Воодушевлённый нашим гостеприимством, он решил остаться на какое-то время с нами. Ни палатки, ни даже спального мешка у него не было – имелось только старое стёганое одеяло.

Ближе к вечеру парень пригласил нас с Лёлькой покататься на лодке. Я заметила, что отец не в восторге от этой идеи, но запрещать нам что-либо, особенно после развода, было не в его правилах.

Поехали.

На середине реки у «Стрелы» сорвало шпонку. Срыв шпонки – это бич всех моторных лодочников.

Пока парень возился с мотором, меняя шпонку, совсем стемнело…

Отец жёг костёр на берегу.

Когда мы причалили, он уже был вне себя от волнения и злости. Нам он ничего не сказал, но парню велел убираться немедленно и как можно дальше.

«Вольноотпущенный» вынужден был срочно менять место предполагаемой дислокации…

Обиженное тарахтенье маломощной «Стрелы» ещё долго висело над рекой в духоте июньской ночи…

Что за комиссия, создатель, быть взрослых дочерей отцом!!

В то лето отец в полной мере вкусил всю прелесть этой «комиссии»…

Как-то утром Ивошка попросил меня напоить коня из реки. Опыта обращения с лошадьми у меня, само собой, никакого, но, если человек просит городскую девчонку напоить коня – значит в этом ничего сложного нет.

Смело подойдя к Мальчику, я попыталась взять его за поводок.

Конь повёл себя как-то странно: повернулся ко мне задом.

Обойдя вокруг него, я снова потянулась к поводку – и опять перед моим носом оказался конский хвост. В ту же секунду, почувствовав страшный удар в лицо и отлетев на метр, я уселась на землю. Щека немела и наливалась свинцом…

Поднявшись с земли, держась за щеку, я поплелась в палатку. Из зеркала на меня одним глазом глянула уродка с багрово-синей щекой и смотровой щелью вместо второго глаза.

Через полчаса меня хватились, стали звать – я выползла на свет божий.

Отец с Лёлькой уставились на меня, как на инфернальное существо…

-– Что с тобой?! – вскричал отец.

-– Мальчик пнул.

-– Какой мальчик?! Откуда он тут взялся?

-– Ивошкин конь Мальчик пнул… лягнул задней ногой. Я его напоить хотела…

-– Да как же тебя угораздило?! Зачем ты к нему сунулась-то?! Голова не кружится? Не тошнит? – кинулся расспрашивать меня отец.

Я отрицательно качала головой.

-– Ну что ты будешь делать!! – он с досадой хлопнул себя по ляжкам. – Не слухают!!

Отец сокрушённо отвратил от меня лицо своё – в этом «не слухают» слышалось что-то архаическое, почти библейское. Мы с сестрой в таких случаях обычно переглядывались и фыркали, но в этот раз мне было не до фырканья.

– Это ещё, слава богу, что ты так легко отделалась, – констатировал отец и пошёл искать Ивошку…

Ивошка был кержаком, то есть человеком старой веры: не пил, не курил, не ругался, ходил всё время в одной и той же застёгнутой до верха рубашке с длинными рукавами и не снимал её даже в жару. Может, старовер Ивошка, отец шестерых детей, таким странным образом решил наказать меня за неподобающий вид: мы весь день бегали в купальниках или в шортах. Эта мысль раньше не могла прийти мне в голову, а сейчас вдруг пришла. Из приобретённого опыта знаю: чем безгрешнее и праведнее человек кажется самому себе, тем он требовательнее и беспощаднее к другим, иногда он способен даже на жестокость, возможно, и безотчётную…

Но если бы этого кержака мы не повстречали там, на берегу Томи, наше путешествие не было бы таким интересным и запоминающимся…

Наступил день, когда у нас закончились все съестные припасы, отец выкурил весь свой «Беломор» – и было решено, что он поедет в Новокузнецк за продуктами и куревом, а мы останемся на попечении пастуха.

Ранним утром отец уехал, и мы сразу почувствовали себя девочками-сиротками. Видя наше уныние, Ивошка пригласил нас в гости к своему отцу-пасечнику, предупредив одеться как-нибудь поскромнее, и добавил, что одна из нас может ехать верхом на коне. Мне ужасно хотелось сесть в седло, но знак свыше предупредил – нельзя!!

Когда я, одетая в скромное ситцевое платьишко, бежала к пастушьей избе, тропку пересекла змея (змею я видела впервые). Чёрная гадина, около метра длиной, ползла, извиваясь зигзагами, поверх изумрудно-зелёной травы – и трава держала её. Оправившись от испуга, я залюбовалась картинкой, полной резких контрастов: яркое солнце полудня, голубое небо с высокими лёгкими облаками, зелёный луг, а по нему струится чёрная, зловещая лента…

«Но примешь ты смерть от коня своего…», – память услужила строкой.

Не стоит пренебрегать предупреждающими знаками!

Попытку установить дружеские отношения с Мальчиком пришлось отложить на неопределённый срок – верхом поехала Лёлька.

Наша кавалькада продвигалась по едва заметной тропинке под высокими шатрами осиновой, мелко дрожащей листвы. «Кавалькада», конечно, громко сказано: конь был один, восседала на нём Лёлька, Ивошка сначала вёл Мальчика в поводу, а потом просто шёл впереди, указывая дорогу – я замыкала шествие, стараясь держаться подальше от копыт… Путь по лесным тропинкам оказался хоть и неблизким, но приятным и неутомительным…

Наконец мы подошли к летнему домику пасечника, он был почти такой же, как пастуший, но немного больше. Нам навстречу вышел живописный, румяный старик с седой бородой, как у Льва Николаевича Толстого. Он пригласил нас войти в дом, усадил на скамейку, поставил перед нами на стол блюдце с сотами, миску только что выкачанного мёда, положил нарезанный крупными ломтями деревенский хлеб. Восхитительно вкусным показалось нам это угощение…

Наверно, так жить в согласии с природой, питаться простой здоровой пищей было изначально предназначено человеку на Земле, но человек… – об этом я думала на обратном пути и ещё о кержаках, людях с виду простых, но строгих к себе, привыкших к жизни по правилам, которые диктует им их вера…

На ближнем лугу Ивошка накосил сена для своей скотины. Когда сено просохло, он попросил нас помочь сметать его в стог. Наконец-то сбудется моя мечта: пойду на сенокос!

На лугу, покрытом аккуратными рядами скошенной и просушенной травы, мы распределили обязанности: меня поставили сгребать граблями сено в валки, отец, сноровисто орудуя вилами, метал их в копны, эти копны, обвязанные бечевой, Лёлька на Мальчике отвозила к стогу, стог укладывал Ивошка, работали слаженно и с удовольствием…

Это лето осталось в памяти как одно из самых ярких событий переходного возраста…

Над липами

Дом на Пирогова угол Орджоникидзе, наш угловой подъезд, широкие ступени, лестничные площадки с батареями, которые грели нас в стужу, наш четвёртый этаж – стоит представить всё это, как нахлынет волна воспоминаний!

У нас был очень дружный двор. Душой нашей компании и её объединяющим центром был Сергей Блинов. Все наши мальчики, начиная с него, были старше нас года на два, на три. Обычно такая разница в возрасте не способствует сближению, но Сергей, выросший в многодетной семье, умел налаживать отношения и с младшими, и со старшими. До него девочки и мальчики нашего двора жили как бы в параллельных мирах, но всё изменилось с тех пор, как Блиновы поселились на пятом этаже в двухкомнатной квартире над нами. Многодетная семья была небогатой, как и наша, еле сводила концы с концами (любимое выражение нашей мамы). Все дети пошли лицом в мать, а Сергей ещё и характером. Его мама была общительной, мудрой женщиной и сумела создать в семье дружеские, но без фамильярности к родителям отношения: дети называли родителей на «вы», что вызывало у нас удивление…

Первый совместный праздник, помнится, это был Новый год, мы провели в их квартире (подозреваю, что именно мать Сергея была инициатором этой прекрасной затеи), а потом почти все праздники встречали дворовой компанией человек в семь-восемь…

Нашу улицу Орджоникидзе смело можно было бы назвать Unter den Linden, потому что в пространстве между тротуаром и дорогой росли великолепные молодые липы, и, если смотреть с высоты четвёртого этажа, взгляд ложился прежде всего на круглые верхушки их крон…

Летом окно начинало играть особую роль в моей жизни – с самого раннего утра оно было распахнуто настежь. Едва проснувшись, я подбегала к нему и, протянув руки в пространство, замирала так на несколько мгновений с закрытыми глазами. Столь странное поведение объяснялось просто: я представляла себя героиней песенки про верто.

В синем небе облака, словно лёд,

В синем небе вертолёт, вертолёт.

Надо мною он кружит, как стрекоза,

И таращит удивлённые глаза.

Лучше лесенку ты вниз опусти

И к любимой ты меня унеси…

Чтобы утром подойти ей к окну,

Чтобы руки протянуть в тишину,

У окна её замедли полёт,

Постоим немного в воздухе, пилот,

Понимаешь, я хочу с высоты

Положить на подоконник цветы.

Надо мной пилот смеётся: «Чудак!»,

Ну а мне мечталось просто вот так…

Мне тоже мечталось, чтобы вертолёт завис над крышей нашего дома и кто-нибудь сверху бросил мне в руки букет… Мечта мечтой, а действительность находилась внизу, под окном: там можно было обнаружить мальчика с велосипедом, который, задрав голову, смотрел с дороги на моё окошко в надежде увидеть «свет». Вечером из-под лип в комнату иногда влетал залихватский, трёхступенчатый призывный свист, издавать который мог только один отрок во Вселенной – тот, у кого из угольно-чёрных ресниц глядели нездешние, зеленоватые глаза. Глядели хищно, по-рогожински…

Пляжная кампания

Летом мы ездили купаться на Томь или на Кондому. Наша пляжная компания состояла из трёх человек – Игорь Речицкий, Тамара Макаренко и я – присоединиться мог любой, но никто, кроме нашей троицы, не дорожил каждым жарким днём так, как дорожили им мы. Даже если только что закончился дождь, но до заката ещё оставалось время, мы срывались и ехали на пляж.

На закате, придирчиво изучая из окна горизонт, на котором отпечатался размытый силуэт КМК, я старалась по краскам уходящего дня определить, ясным или пасмурным будет день грядущий: опытному глазу вечерняя заря всегда давала точный прогноз погоды на завтра…

Чтобы добраться до любого из пляжей, достаточно было сесть на второй трамвай. В жаркие дни он был набит битком. У пассажирок этого маршрута из-под платья всегда торчали завязки от купальника, а парни, которые обнимали их за талию или просто стояли рядом, ехали туда же, на пляж…

По второму маршруту ходил трамвай старого образца: малиновый, дребезжащий, с прицепными вагонами. На колбасе последнего вагона обязательно ехал какой-нибудь безбилетник-экстремал, иногда даже двое, а то и трое, но последние уже не сидели, а стояли, обняв раскинутыми руками углы вагона. Смельчаки!

Вообще этот маршрут всегда был полон понтов: там считалось дурным тоном степенно, не толкаясь, выходить через переднюю дверь вагона – куда там! На подножке задней площадки всегда висела гроздь безбилетников, готовая веером осыпаться вниз, едва замаячит остановка. Наши мальчики соскакивали с подножки настолько легко и красиво, что казалось, так спрыгнуть может любой. Однажды, набравшись храбрости, я это сделала – слава богу, не растянулась на платформе, но вряд ли мой прыжок выглядел эстетично…

Кондуктор Люда, в чёрных нитяных митенках, раздавала разноцветные бумажные ленты – мы сразу набрасывались на билеты в поисках счастливого. Счастливый обычно оказывался у Игоря, но он великодушно отдавал его нам с Томой. Его полагалось проглотить, чтобы уж наверняка осчастливиться, но до такой степени идиотизма наше суеверие не доходило…

Кто-то меня познакомил с Людочкой-билетёршей, кажется, Витька Шомпол, зеленоглазый охламон из Молдавии. Ей было лет восемнадцать (мне тринадцать), она жила в рабочем общежитии, потому что ушла из дома, чтобы не быть помехой маминому счастью (та вышла замуж). Люда говорила об этом просто, без тени обиды.

Наше непродолжительное знакомство осталось в памяти благодаря одному яркому эпизоду. Однажды я зашла за ней, чтобы вместе ехать на пляж. Она расхаживала по комнате совершенно голая, ни капли не смущаясь. Не в силах оторвать глаз, я бессовестно уставилась на неё. Ровный, орехового цвета загар покрывал её ладную миниатюрную фигурку, едва заметным пушок на теле вспыхивал золотом, когда она проходила мимо ничем не занавешенного окна. Осветлённые перекисью, но живые волосы крупными завитками падали ей на плечи… Удивительно пропорционально сложенное тело. Психея. Скульптура Родена…

Она надела сатиновый, белый в тонкую голубую полоску раздельный купальник и стала ещё милей. Трусики не прилегали плотно, а оставляли между телом и тканью люфт – и в этом была какая-то детская прелесть. Всё в ней было прелестным и особенным, даже маникюр – не остроконечный, как у меня, а закруглённый: меньше риска сломать ноготь на работе. Ногти она покрывала белым лаком, с тех пор летом я всегда предпочитаю белый лак: на загорелых руках он выглядит более эффектно, чем любой другой…

Иногда мы с Томой вдвоём ездили на Водную станцию. Путь от трамвайной остановки до станции был неблизким, но идти по аллее, обсаженной жёлтыми акациями, было приятно. Однажды в этой аллее мы познакомились с великолепным молодым человеком, непохожим ни на одного из наших знакомых. Стройный, мускулистый, но тонкий, с волосами цвета соломы, в белой футболке и васильковых спортивных брюках – мы с Томкой прям обалдели, но постарались виду не показать (уж не знаю, насколько нам это удалось). Их было двое, второй выглядел старше, под два метра ростом, но полноватый и рыхлый – я его сразу же окрестила про себя Дормидонтом. Всю дорогу мы смеялись, перебрасываясь на ходу шуточками… На пляже красавец разделся – совершенство! – сплавал разок, оделся и ушёл (на тренировку). Нападающий хоккейной команды «Металлург» Анатолий Мотовилов – вот кто это был!

Дормидонт остался, прилёг возле нас на травку и задремал. Как только мы собирались идти в воду, он тотчас просыпался и отправлялся вслед за нами. Кондома в районе Водной станции – река не особо широкая и не очень глубокая. Чтобы плыть, не чувствуя под собой дна, как мы с Томой любили, нужно было все время держаться середины, поэтому приходилось плавать не поперёк, а вдоль реки. В кильватерном дружном строю мы пускались в долгое плаванье вниз по течению реки, замыкающим шёл Дормидонт. Огромный и неповоротливый, как кит полосатик, он плыл, шлёпая по воде широкими лопастями ладошек.

Доплыв до песчаного острова, мы выходили из воды, падали на тёплый чистый песок и отдыхали. Дормидонт лежал неподалёку, как оставшийся на суше во время отлива кит. Он был немногословен, но остроумен…

На Водной мы ещё не раз встречали нашего странного знакомого. Увидев нас, он тут же прибивался к нашей компании и совершал с нами заплывы по уже проверенному фарватеру. У меня сложилось мнение, что он любил глубину, но боялся плавать один…

Надя, как тебя зовут?

Наша троица была разновозрастной: Игорь уже учился в техникуме, а Тома – в Лёлькином классе. С Игорем было легко: я не встречала человека более покладистого, сговорчивого и безотказного, чем он. Из трёх братьев Речицких только он унаследовал счастливый и лёгкий характер своей матушки.

Родители Игоря, тётя Галя и Лев Рафаилыч, были людьми на редкость гостеприимными. В нашей дворовой компании телевизор был у троих, но пускали только к Речицким. Зимними вечерами довольно часто мы завалили к ним всем кагалом – родители Игоря встречали так, как будто только нас и ждали.

-– Надя, как тебя зовут? – задавал мне от порога свой неизменный вопрос хозяин квартиры…

«Предки» смотрели телик лёжа на кровати – мы размещались кто где. Если мне доставалось кресло, я забиралась в него с ногами.

-– Надя, как ты там помещаешься? – спрашивал Лев Рафаилович.

-– Да она, как складной метр, – её и в карман можно спрятать, – с благодушной улыбкой отвечал за меня Игорь.

Во время просмотра новостей отец семейства иногда бросал скептически: «Армянский комсомол!» Эта ёмкая формулировка имела несколько смыслов, например, один из них: много телодвижений, а на выходе – ноль; другой: создание искусственных трудностей, с тем чтобы с ними долго бороться, но в конце концов победить, – что в общем-то одно и то же…

Он всегда шутил, и его добродушные шутки делали атмосферу дома лёгкой и приятной…

Когда погружаешься в тёплое облако воспоминаний, появляются всё новые и новые подробности. И вот какая странная метаморфоза происходит с сознанием: то, что когда-то казалось значительным и судьбоносным, теперь кажется ерундой, а в бытовые картинки вглядываешься с трепетом и нежностью.

«Переоценка ценностей», – так, кажется, это называется в философии…

Телевизор был у Володи Афанасьева, но никому и в голову никогда не пришло бы пойти к нему вечером просто так, на огонёк. Семья Афанасьевых по сравнению с нами всеми была зажиточной. Его папа, отставник, часто выходил на балконе в галифе и в майке, видимо, это была его повседневная форма одежды для дома. Весь он, от маленькой лысой головы до узкого низа синих галифе, казался слегка усохшим; виноватая улыбка подкаблучника никогда не сходила с его бледных губ.

Володина мама относилась к тому типу крупных, сильных и породистых женщин, от одного взгляда которых человек чувствует холод в животе, а при попытке что-нибудь выразить словами начинает блеять и заикаться…

Видимо, мамин авторитаризм развил в мальчике некоторые садистские наклонности: ему доставляло удовольствие глумливо обсуждать в присутствии девочек их недостатки или даже достоинства, которые тут же превращались во что-то постыдное. Он сверлил нас своими чёрными глазками-буравчиками, заливал ядом своей тонкогубо-мелкозубой улыбочки – и был в это время похож на ехидного дельфина. Мы краснели, мы бледнели, но не находили в себе смелости дать отпор наглецу – это было мучительно, но продолжалось недолго. Немного повзрослев, мы научились останавливать его одним презрительным взглядом…

Вова был довольно тщеславен и не упускал случая чем-нибудь козырнуть перед нами. Однажды в Новый год, который мы встречали у Речицких, он привёл незнакомую нам девицу, довольно крупную, холёную, в платье, сидевшем на ней как вторая кожа. Платье простого фасона, без рукавов, белое…

Новый год в белом? Как снежинка на утреннике в первом классе?

Фи! Нам такое и в голову бы не пришло! На мне было кораллового цвета креповое платье собственного пошива, с белой капроновой розочкой на плече (крутить розочки нас научила Ольга Сергеевна на уроке труда). На Тамаре – серая юбка-карандаш и блузка из зелёной тафты – а тут, полюбуйтесь, в белом!

Но хоть и белое, оно было таким прелестным – похоже, это была фирма…

Что и говорить, девица затмила нас!

Безмятежная, как индийский йог, девушка Афанасьева сидела молча и без интереса смотрела на происходящее в комнате… Всё-таки как много выигрывает молчаливая девушка: она не скажет глупость, не поставит себя в неловкое положение, а, главное, сам собой вокруг неё возникает ореол некой тайны…

Она почти не танцевала, пару раз её пригласил Афанасьев, во время танца они о чём-то тихо переговаривались, но искры влюблённости меж ними не проскакивало (мы бы сразу заметили)…

Привёл, чтобы повыпендриваться, – так был расценен нами «визит прекрасной дамы»…

Вообще-то надо сказать, что романтических историй в нашей компании почти не случалось. Мы могли не видеться неделями, потом собраться у кого-нибудь и чувствовать себя легко и непринуждённо, как люди, которые знают друг о друге всё.

Любовь и выгода

Но однажды нечто романообразное ни с того ни с сего приключилось вдруг и с Афанасьевым (к тому времени они с Сергеем Блиновым уже учились в СМИ). Однажды зимой я обнаружила в нашем почтовом ящике письмо от него. Написанное без единой помарки мелким каллиграфическим почерком, оно оказалось длинным и, несмотря на каллиграфию, довольно сбивчивым и путаным. При первом беглом прочтении я поняла только одно: вроде как любит. Это была исповедь горячего сердца, которое растопило наконец свой ледяной панцирь. Из письма следовало, что весь Володин цинизм – это бравада, призванная скрыть стеснительность и неуверенность в себе… Таких писем было три.

Откуда взялся этот неожиданный порыв, я поняла позже, когда увидела рядом с ним здоровенную деваху, почти одного с ним роста, чем-то неуловимо напоминавшую Володину маму: в ней чувствовалось крепкое волевое начало.

По всей вероятности, Володя относился к тому типу мужчин, которые не сами выбирают, а выбирают их. Увидев, что однокурсница конкретно положила на него глаз, и прочитав в её взгляде неотвратимость судьбы, он, движимый инстинктом самосохранения, ринулся ко мне. Наверно, прежде чем отдаться конкретике, ему захотелось испытать эфемерную прелесть романтизма.

Ответить взаимностью на его вдруг прорвавшееся чувство я, конечно, не могла. С чего это вдруг после стольких лет равнодушного знакомства? Но пользу из его любви извлекла существенную: во-первых, он дал мне почитать «Наследника из Калькутты»; во-вторых, сделал для меня чертёж.

Толстенную книгу, полную захватывающих приключений, я проглотила с удовольствием. Из огромного числа действующих лиц запомнилось только имя злодея и интригана Джакомо Грелли (красиво звучит!). Лишь недавно узнала, что роман был написан в лагере одним из зэков.

Чертёж мне нужен был для того, чтобы не остаться на второй год по черчению. Готовальня у меня имелась, но заставить себя чертить я не могла: эта работа, трудоёмкая и хлопотная, казалась мне бессмысленной. Причиной моего отвращения к черчению могла быть и сама готовальня – она внушала мне ужас, потому что была краденая.

История её появления такова: вначале у меня была своя новая готовальня, за которую были заплачены немалые для нашего скудного семейного бюджета деньги. По привычке, приобретённой в предыдущей школе, перед уроком черчения я выложила на парту всё, что необходимо, и вышла в коридор погулять, пока кабинет проветривается. Войдя со звонком в класс, я нигде не обнаружила своей готовальни: ни на парте, ни под партой, ни в портфеле. Неприятно… Мою растерянность заметила Люда, та самая подруга, которая избавила меня от преследования злобной белобрысой девчонки…

Через две перемены она, очень довольная, подлетела ко мне: «Я её нашла!!» Вытащив руку из-за фартука, она протянула мне готовальню – о, ужас! Она была чужая!

-– Люда, но это же не моя! Неси её туда, откуда взяла! Зачем мне чужая готовальня? – переполошилась я.

-– Ещё чего?! Твою же украли! – урезонила меня Людка, засовывая готовальню в мой портфель.

Кошмар! Что прикажете делать?

Так у меня появилась чужая готовальня – вещь, на которую стыдно смотреть…

Что мне оставалось делать?

Как голодная пчела, я принялась собирать дань в виде чертежей с тех, кто не был ко мне равнодушен: прежде всего, конечно, с отца; Серёжа Блинов и Игорь Речицкий тоже внесли свой вклад в дело моего спасения. Но чертёж тушью, выполненный Афанасьевым Вовой, стоил того, чтобы заключить его в рамку под стекло, повесить на стену и любоваться им на досуге…

«Признавайся, Перкова, это же не ты чертила? Кто тебе чертит? Отец?» – пытался заглянуть в мои глаза преподаватель. Отведя взгляд в сторону и пожимая плечами, я роняла: «Сама чертила»…

Худо-бедно, но за год я имела хорошую отметку по черчению: четвёрку, а, может, и пятёрку – точно не помню.

Соседи по подъезду

В нашем подъезде на каждом этаже, кроме первого (там была аптека) жили ребята примерно нашего возраста: на втором – Тома Макаренко из Лёлькиного класса, на третьем – Таня Лактионова и Лёка, на четвёртом – мы, на пятом – Сергей Блинов.

Прямо под нами жил вдвоём со своей мамой коренастый юноша Лёка, бело-розовый, с голубыми, прозрачно-водянистыми глазами навыкат. Его мама, с такими же, как у Лёки, глазами, в сыне души не чаяла, день деньской звучал на разные лады её призыв: «Лёка! Лёка!! Лёка!!!». Хороший, умный, добрый мальчик мог принадлежать только ей, его маме, и никому больше. К нам Лёка даже не приближался – всегда довольный, полный здоровья и благодушия, он, то с книгами, то с чертежной тубой, то с авоськой, проходил мимо нас, не забывая, однако, приветливо улыбнуться…

Однажды осенью, а именно седьмого ноября, произошло печальное для меня событие. Придя с демонстрации домой, я захотела приобщить к народному гулянью своего заброшенного, но всё ещё любимого пупсика. Одев его потеплее в шерстяное бордовое пальтишко, прикрутив к ручке маленький красный шарик, сделанный из ошмётков лопнувшего шара, я пустила его на нитке через форточку погулять по карнизу. Гулял недолго мой дитюнчик: нитка оборвалась, и пупсик полетел и шлёпнулся на широкий карниз, который проходил под Лёкиными окнами…

Долго собиралась я с духом, но так и не посмела постучаться в чужую дверь с просьбой о пупсике – а вдруг откроет Лёкина мама!..

Это был мой последний пупсик, и с того дня мы с сестрой окончательно перестали играть в куклы…

В квартире напротив Лёкиной жила Таня Лактионова, красивая девочка с лицом барышни со старинной миниатюры. Из-за их двери часто доносились звуки фортепьяно: Таня занималась музыкой.

Её папа мне казался стариком с неподвижным, непроницаемым лицом. Выходя из дому, я думала: «Хоть бы не встретить его!» Почему? Потому что он никогда не отвечал на приветствие, возможно, был туг на ухо. Обычно Танин папа (он был каким-то начальником) бодро поднимался по лестнице, глядя прямо перед собой, при этом он всегда что-нибудь напевал или насвистывал. Услышав этот свист, я останавливалась и ждала, когда этажом ниже хлопнет дверь, чтобы в который раз не испытать чувство неловкости из-за моего повисшего в воздухе «здрассьте»…