Вообще-то можно. Когда я училась в седьмом классе, пошла мода на синие капроновые чулки. Было бы странно, если бы они оказались в этот момент в продаже – нет, они не могли там оказаться, потому что не были предусмотрены планом. Когда через год их выпуск запланировали – они уже на фиг никому не были нужны. Но, с другой стороны, кто бы вспомнил о моде на синие чулки спустя сорок лет, если бы их так просто было достать? А вот покрась обычные чулки в разбавленных водой чернилах, походи в них весь день, а вечером потрать полчаса на отмывание синих ног – такие чулки ты в жизни не забудешь!!

«Испорченные дети» и «Золотая решётка» Филиппа Эриа, «Дамское счастье» Эмиля Золя, «Из пламя и света» Сизовой (жизнеописание М.Ю. Лермонтова), а также роман «Герой нашего времени» – книги, оказавшие существенное влияние на формирование моего внутреннего и внешнего Я, и на создание того образа, который «в сновиденьях мне являлся»…

Каша в голове была несусветная!

Агнесса, героиня романа «Золотая решётка», учила меня быть независимой от чужих мнений, самостоятельной в выборе своего пути. Дениза из «Дамского счастья» пленяла обаянием кротости, прелестью женственности – и обе убеждали в том, что любить наряды, шляпки, брошки, кружева – это не порок, а то, без чего девушка (женщина) не может обойтись…

Лермонтов забрал моё сердце навсегда и безвозвратно… Бессонными ночами я говорила с ним его стихами, его «лава вдохновенья» прожигала мою грудь.

Могучий взор смотрел ей в очи!

Он жёг её. Во мраке ночи

Над нею прямо он сверкал,

Неотразимый, как кинжал.

Из всех женских литературных образов мне всех ближе стала Тамара из поэмы «Демон»:

Отец, отец, оставь угрозы,

Свою Тамару не брани;

Я плачу: видишь эти слёзы,

Уже не первые они…

Я «рвалась и плакала», звала его, я готова была умереть за миг счастья… Я так напрягала все силы своей души, что чудо не казалось мне невозможным…в тринадцать лет(!)

В манерах я старалась подражать Печорину: ходила, не размахивая руками; вырабатывала взгляд любопытный и в то же время равнодушный, не задерживающийся долго ни на чём и ни на ком, – смешно, но мужские образы русской литературы для меня были более притягательны в качестве образцов для подражания, чем женские, пока не появилась Маргарита…

Как мы доверяли печатному слову! У моих современников, особенно у тех, кто старше, не возникало ни малейших сомнений в том, что если напечатано, значит так оно и есть.

Однажды мы с соседом Серёжей нашли среди книг толстую тетрадь в чёрном дерматиновом переплёте, которая оказалась девичьим альбомом его матери, – тётя Клара разрешила нам её прочесть.

На первой странице в рамках, обведённых несколькими цветными карандашами красовались два изречения:

«Умри, но не дай поцелуя без любви».

«Счастье – это насыщенная гордость».

Обе эти формулировки я уже знала: первая была взята из романа «Что делать?» и прям напрашивались в девичий альбом, но ехидный Чернышевский решил немного поиздеваться над доверчивыми читательницами, вложив эти слова в уста проститутки Жюли. Вторая являла собой кредо Печорина из «Героя нашего времени».

Сколько раз я слышала эту формулу счастья от самых разных людей! Смешно представить, что насыщенная гордость стала бы вдруг счастьем добродушной тёти Клары. Наверно, попадись ей высказывание Конфуция о счастье, она бы выбрала его.

«Счастье – это когда тебя понимают; большое счастье – когда тебя любят; настоящее счастье – когда любишь ты».

В альбоме тёти Клары было полно советских песен, но запомнилась одна, несоветская: «Всё васильки, васильки, сколько их выросло в поле! Синие эти цветы мы собирали для Оли..» Жестокий городской романс о любви с летальным для героини исходом:

Милый вдруг выхватил нож,

Низко над Олей склонился -

Хлынула алая кровь,

Синий букет покатился…

«Любовь не умеет шутить – А только кроваво смеяться!» Ха-ха-ха! – как будто раскаты дьявольского смеха слышались в конце…

Новенькая

В то время большой интерес у меня вызывали песни, которых не услышишь по радио, знакомство с ними связано с появлением в нашем классе новенькой. Люба пришла к нам в конце третьего класса – от неё веяло какой-то неприкаянной вольницей. Мы с ней сразу пошли на сближение, тем более, что домой нам было по пути.

Оказалось, что моя новая подруга долгое время пребывала в Лесной школе, так назывался закрытый ортопедический санаторий: Люба носила высокий ортопедический ботинок, заметно было, что у неё деформирован тазобедренный сустав и, как следствие, одна нога была короче другой.

Людмила Петрушевская правдиво описала детское лечебное заведение закрытого типа, в котором ей пришлось прожить довольно длительное время – иначе как домзак его не назовёшь…

При первом знакомстве Люба показалась мне неопрятной: невыглаженный, весь в каких-то белёсых пятнах фартук, цыпки на руках, указательный палец правой руки блестит по известной причине…

Одноклассников она подкупила тем, что начала угощать их выборочно и дозированно виноградом (её мама работала на овощной базе бухгалтером)…

Виноград! Ну хотя бы три штучки прозрачных, продолговатых, светло-зелёных с белым налётом…

На переменах у её парты всегда толклись вожделеющие дамских пальчиков (Люба приносила только этот сорт)…

Когда я заметила, что Вовка Корсаков, гордец и аристократ, похожий на белогвардейского отпрыска, а на самом деле позднее чадо советского офицера, послужившего в Германии, заискивающе заглядывает Любе в глаза, я поняла, какую власть над людьми может иметь владелец дефицита…

* * *

Мою первую учительницу звали Евдокия Потаповна. Такое имя может вызвать образ чего-то допотопного и бесформенного – отнюдь, она была стройна, с вьющимися от природы густыми локонами до плеч, носила синюю плиссированную юбку – предмет зависти многих и многих…

Ключик к её сердцу Люба сумела подобрать быстро: услужливость и преданный взгляд не могли остаться незамеченными – вскоре Люба стала старостой нашего класса…

Любина общительность и моё любопытство свели нас с необычным стариком, жившим в подсобке для хранения инвентаря в вестибюле нашей школы. По нынешним понятиям, он был бомж, которому нелегально предоставили угол в помещении школы и незаконно наняли на работу ночным сторожем – смелым человеком был наш директор…

Благообразный, высокий, с длинной белой бородой дедушка всегда приветливо распахивал перед нами двери своей убогой каморки – и мы попадали в узкое, замкнутое, безоконное пространство с электрическим солнцем на высоком потолке. Может, он был волшебником, этот дед, но отгородившись от школы всего лишь дверью, мы сразу выходили из казённых рамок: моя вечная стеснительность вдруг растворялась без остатка, хотелось говорить, рассказывать, слушать…

Из Лесного интерната Люба вынесла множество редких, неизвестных мне песен – мы со старцем прилежно внимали ей, отдавая предпочтение жалостным песням, особенно полюбили фронтовую, о раненных солдатах первой мировой:

Впереди идёт повозка, на повозке красный крест,

А с повозки слышны стоны: «Боже, скоро ли конец?»

«Погодите, потерпите», – утешала их сестра,

А сама едва шагала, вся измучена, больна.

Во время пения лицо Любы принимало такое страдальческое выражение, что у меня начинало щекотать в носу и слёзы невольно наворачивались на глаза. Полное отсутствие музыкального слуха у исполнительницы с лихвой возмещалось необыкновенной выразительностью лица.

В одном городе жила парочка:

Муж был шофер, жена – счетовод.

И была у них дочка Аллочка,

Ей пошёл лишь тринадцатый год…

Пела Люба, и глубокая складка на лбу выражала всю силу сострадания «милому папочке» и дочке Аллочке, у которых мамочка оказалась редкостной стервой…

Сердечно попрощавшись со стариком и оставив ему нехитрые гостинцы, мы отправлялись домой, но по дороге концерт продолжался – менялся только репертуар.

Алых губ кровавая малина,

В кольцах пальцы ласковой руки,

От бессонницы и кокаина

Под глазами тёмные круги.

Офицеров знала ты немало:

Кортики, погоны, ордена.

О такой ли жизни ты мечтала,

Трижды разведённая жена?! …

«Проблема пола» явилась не «румяной Фефёлой» – она вломилась в наш мир глумливым мурлом растленного шалопая-одноклассника и выжгла скотское тавро в нашем незрелом сознании.

В третьем классе второгодник Витька Бирюков влюбился в мою подружку Нину Эл.

Барачный пацан Витёк, как я сейчас понимаю, был личностью неординарной – в учёбе круглый ноль, на переменах он преображался в героев Чарли Чаплина. Расхаживая между рядами чаплинской походкой, смешно жестикулируя, он произносил какие-то непонятные слова, – мы, неразвитая мелюзга, не могли оценить его артистических способностей – ничего, кроме испуга и раздражения, он у нас не вызывал.

Так вот этот Витька влюбился в Нину и стал на уроках посылать ей записки, от которых она сначала плакала, а потом просто рвала их, не разворачивая. На мои расспросы она раздражённо отвечала, что он посылает ей рисунки (рисовальщик он был хоть куда!)

-– Рисунки? Это же интересно!

-– Ага, интересно! Ты бы их видела!!

Следующий рисунок она сохранила специально для меня – вечность прошла, а я его помню! Фиолетовыми чернилами на четвертинке листа в клетку был натуралистично изображён парный портрет ниже пояса с горизонтальным расположением обнажённых разнополых фигур – вид с нижнего ракурса…

С Любой нас сближала отзывчивость на чужую боль. Помню, как пронзило нас обеих стихотворение Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки». Сразу выучив наизусть, мы читали его в два голоса, не скупясь на эмоции:

Валя, Валентина,

Что с тобой теперь?

Белая палата,

Крашеная дверь.

Тоньше паутины

Из-под кожи щёк

Тлеет скарлатины

Смертный огонёк.

Утолив свои печали в совместном скандировании, незаметно для себя мы

начинали дурачиться:

Говорить не можешь?!!

Губы горячи?!

Над тобой колдуют

Умные врачи?!

Гладят бедный ёжик

Стриженых волос?!

Валя! Валентина!!

Что с тобой стряслось?!!

Тоном садиста-дознавателя начинала пытать бедную Валю моя закадычная подружка – я покатывалась со смеху. В то время её красавица мама как раз дружила со следователем из уголовного розыска – и тот изредка под настроение устраивал для Любы мастер-классы…

Кино и жизнь

Помимо литературных и музыкальных, были у меня и кинематографические пристрастия. Одно время мы с матерью увлеклись индийскими фильмами, она с восторгом вспоминала «Бродягу», но его уже не было в прокате. Мы посмотрели «Неприкасаемую» и ещё что-то, и я заболела Индией: мне нравились женщины, одетые в сари, пластика их движений в танце, необыкновенная выразительность глаз, яркий макияж – всё это вызывало желание подражать.

По вечерам мы с Лёлькой преображали себя в индианок: красной помадой – пятно на лбу, чёрным карандашом – глаза, им же – контур губ; доставали из чемодана какие-нибудь ситцы, сооружали из них сари – и начинался концерт. Не знаю, насколько точно мы воспроизводили движения индийского танца, наверно, со стороны это выглядело довольно комично, но нам доставляло немалое удовольствие…

Как раз тогда я и решила стать киноактрисой, о чём и сообщила в домашнем сочинении «Кем я хочу стать?», которое в четвёртом классе мы писали на двойном листочке, приклеив сверху картинку по теме (у меня был приклеен кадр из фильма «Марья-искусница»). Это сочинение Евдокия Потаповна планировала вручить нам на выпускном вечере…

В кино обычно ходили на утренние сеансы за десять копеек, никогда заранее не зная, на что попадём. Не дай бог, на сборник мультфильмов – тоска зелёная! «Девчат» смотрели раз десять…

Хорошие фильмы по утрам не крутят, но однажды мне крупно повезло: я попала на новый фильм, который назывался «Маяковский начинался так…», и он меня потряс. Его главный герой, прекрасный, порывистый юноша с горящим взором, взволновал мою душу, я влюбилась в него. Фильм обещал быть выдающимся, но вышла только одна серия – ждала годы, но продолжения не последовало, и только недавно узнала, что по какой-то причине этот проект был свёрнут…

Два фильма, связанные с морем и мечтой, необычайно волновали и окрыляли меня – «Алые паруса» и «Человек-амфибия». До меня доходили слухи, что некоторые мальчики нашей школы называют меня Гуттиэре – это было приятно…

Без влюблённости в обычных мальчиков тоже не обошлось: в пятом классе я втрескалась по уши во второгодника Ваню Иванова. Позже выяснилось, что и отчество у него Иванович.

Был он чёрен словно ворон: чёрные волосы топорщились высоким ежиком, глаза – антрацит, чёрные усики пробивались над крупным красным ртом. Он носил зауженные брюки и выглядел почти стилягой.

Иванов Иван Иванович был второгодником, учился из рук вон плохо, и его из милосердия почти никогда не спрашивали у доски. Но однажды учительнице русского языка захотелось поразвлечься и она вызвала Иванова – класс приготовился к потехе.

-– А напиши-ка ты, Ваня, слово «комсомолец».

Ваня размашистым почерком что-то неразборчиво изобразил на доске.

-– Кто прочтёт?

Сразу взметнулись и нетерпеливо задёргались несколько рук.

-– Читай, Галя.

-– Коси-соси-молец, – специально растягивая слоги, прочла Галя.

Класс дружно грохнул – все, кроме меня.

Позже я узнала, что Иванов учится играть на трубе и всё время отдаёт этому занятию. Ну, недаром же он мне понравился – увлекающийся человек! Ваня нередко пропускал уроки. Чтобы чаще его видеть, я подружилась с Валей Сорокиной, которая жила с ним в одном бараке. Она сразу поставила меня в известность, что Ваня влюблён в девочку из ансамбля, но это обстоятельство никак не охладило моего любовного пыла…

Всего один лишь раз я встретила Ваню возле барака – мгновенно вспыхнув до корней волос, я прошла мимо, обдав его своим жаром.

Зато теперь я знала, как выглядит барак изнутри: длинный коридор с полом из широких крашеных досок, по обеим сторонам – множеством дверей. Там было чисто и тихо. Если бы не отсутствие кухни, ванной и тёплого клозета, в бараке можно было неплохо жить…

Однажды Валя позвала меня с собой в баню. Почему бы нет? Это интересно: я никогда не бывала в общественной бане!

Взяв всё необходимое и двадцать копеек на билет, я отправилась к розовому двухэтажному зданию с вывеской «Бани», находящемуся недалеко от нашего дома.

Раздеваясь в предбаннике, я краем глаза увидела, что Валя уже носит лифчик. Сняв, она быстро скомкала его в серый комочек и, зажав в кулаке, пошла с ним в помывочный зал.

Зал выглядел как антропологический театр, в котором демонстрировались все виды женских фигур. После беглого осмотра самыми роскошными я признала женщин, которых условно можно было бы назвать Венерой народной – это были зрелые, в полном расцвете сил, с налитыми грудями, крутобёдрые молодки. Венеры, сознавая неотразимую силу своей красоты, ходили по залу, как богини на Олимпе, – глаз сразу выхватывал их из толпы. Тонкие и худосочные только в одежде выглядят приоритетно, но в обнажённом виде они сильно проигрывают налитым и полнокровным…

Некоторые Венеры мылись хозяйственным мылом, им же мылили свои роскошные волосы, им же стирали своё бельишко в том же тазике, в котором мылись сами, но это никак не роняло их в моих глазах – наоборот, возвышало....

Любовь моя к Иванову никакого развития не имела, она была безответной – и слава богу: взаимность убила бы её в зародыше.

Лет через шесть мы повстречались случайно на улице. Он откровенно обрадовался мне, подошёл, и по его неробкому взгляду я поняла, что он знает о моей дурацкой «любви» и теперь не прочь ответить на неё взаимностью! «О, ужас!! То была Наина!» (в смысле сильно изменившийся предмет прежней любви). Ничто во мне на этот раз не дрогнуло: я спокойно шла по бордюру (привычка такая) и с его высоты Ваня казался мне маленьким, полинявшим, и я, не краснея, могла говорить с ним о пустяках, а заговори он со мной тогда, шесть лет назад, я бы вспыхнула, как костёр, и от меня остались бы одни тлеющие головешки…

Способность мгновенно покрываться краской – это был мой бич долгие годы; я и теперь иногда краснею, но тогда при малейшем волнении, смущении и даже от одной мысли, что сейчас могу покраснеть, я мгновенно наливалась жаром…

Кукольный театр

После переезда соседей дома стало скучно, и теперь всё свободное время я проводила в кружке кукольного театра.

Откуда он взялся?

А вот откуда: неожиданно двухкомнатная квартира на первом этаже во втором подъезде нашего дома была подарена детям.

«Дадим шар земной детям!»

Видимо, кто-то из работников домоуправления проникся словами этой песни и решил:

«Шар не шар, но хотя бы одну квартиру мы можем подарить детям!»

Квартира на первом этаже стала чем-то вроде детского клуба. В одной комнате стоял стол, несколько стульев и стеллаж с настольными играми. В другой, размером поменьше, сидела дама и записывала всех желающих в кружок кукольного театра. Даму звали Валентина Петровна Пушкарёва. Наверно, она была профессиональной актрисой, об этом можно было догадаться по её коже: тонкая мелкоячеистая сеточка морщинок, накинутая на её лицо, свидетельствовала о частом применении отечественного театрального грима – самого «качественного» в мире, способного привести к преждевременному увяданию самую упругую и здоровую кожу…

Эту даму я буду любить и помнить всю жизнь…

Мне нравятся женские фигуры, на которых ловко сидит юбка-карандаш – на ней сидела. Подтянутая, всегда накрашенная, она обладала такой энергетикой, что её хватало, чтобы зажечь даже самых вялых и ленивых участников нашего кружка. Под её руководством с разной степенью сноровки и способностей, мы превращались в актёров-кукловодов.

В нашем распоряжении был новый комплект пальчиковых кукол для сказки «Репка», металлическая, задрапированная бордовым плюшем ширма и деревянная грядка с пазами, в которые втыкались декорации.

Отрепетировав «Репку» (я была внучкой), мы стали ходить с этим маленьким спектаклем по детским садам. Мальчики таскали ширму и грядку, мы реквизит и кукол. Это было наше крещение публикой, первый пробный шар. Потом было поставлено ещё два спектакля с пальчиковыми куклами, где я играла главные роли – в одном даже песню пела про сиротинку-девочку (кажется, это был «Морозко»). Месяца через три нам были доверены тростевые куклы и мы приступили к репетициям спектакля «Василиса Премудрая», в котором я получила роль Василисы.

Валентина Петровна была мастером на все руки: она умела делать из папье-маше кукольные головки, могла изготовить любой недостающий для спектакля реквизит, распечатывала для нас роли на своей машинке, шила куклам платье.

Для моей Василисы она сотворила необыкновенной красоты голубое шёлковое платье с широкой вставкой из синей бархатной тесьмы.

Она собственноручно смастерила куклу Кощея Бессмертного. Он представлял из себя почти бесплотное летучее существо в чёрной атласной хламиде с белым, похожим на череп лицом, на котором горели красные лампочки глаз. Его появлению предшествовал гром, извлекаемый путём энергичного трясения цельным листом железа…

С этим спектаклем мы выступили на смотре художественной самодеятельности в битком набитом зале Клуба строителей, и наш спектакль был тепло принят зрителями. Момент, когда мы, каждый со своей куклой, выстроились перед ширмой, а огромный зал приветствовал нас аплодисментами – это незабываемо…

С тех пор с куклами я уже никогда не расставалась: куда б меня «судьбина ни послала», в моём чемодане всегда лежал комплект пальчиковых кукол и занавес для ширмы. Судьба не особо церемонилась с выбором мест – скорее наоборот, у неё была одна забота: забросить туда, где жизнь не может показаться мёдом. И приходилось хлебать этот «мёд» полными ложками, переезжая с места на место и меняя школы примерно с той частотой, с какой меняла сапоги среднестатическая советская женщина: раз в три года. И в каждой школе я вела кружок кукольного театра…

В лихие девяностые мы с детьми кукольными спектаклями даже деньги зарабатывали – не для себя, а для брошенных государством людей: приходили к одиноким больным старикам и оставляли им деньги на столе…

В душе Валентины Петровны вечно цвёл театр, неосуществлённые постановки продолжали волновать её. Иногда вместо репетиций она читала нам дивные пьесы, например, «Любовь к трём апельсинам» Карло Гоцци. Имена персонажей, их реплики звучали как музыка:

«Погиб мой друг Тарталья – всему виной любовь!»

Неосуществлённой мечтой Валентины Петровны была постановка «Трёх апельсинов» в жанре театра теней. Мечта оставалась мечтой, а мы получали удовольствие от постановки этюдов по этой пьесе. Наш главный артист, Славка, был то Труффальдино, то Тарталья; я – то Нинеттой, то Смеральдиной…

Сцена

Клуб строителей – здание светло-салатового цвета с белыми колоннами и двумя алебастровыми скульптурами по краям от входа: мужчиной с мастерком и женщиной со шпателем – почти полностью вытеснил из моей жизни Дворец металлургов. Клуб находился в пяти минутах ходьбы от нашего дома, все свои свидания я назначала под его колоннадой, но всё равно всегда умудрялась опаздывать.

В отличие от Дворца металлургов Клуб строителей имел прекрасный зрительный зал с балконами, настоящую сцену с оркестровой ямой, куда однажды рухнула наша железная ширма. В сцене имелся люк, куда можно было исчезнуть, если того требовал сценарий…

Во время новогодних каникул в фойе Клуба ставили шикарную ёлку, под потолком вращался шар, покрытый зеркальной мозаикой, от него по полу и по стенам кружились блики-зайчики. Кружилась ёлка, кружились блики, кружился вокруг ёлки пёстрый хоровод – весело… а я почему-то всегда скучала на этих казённых мероприятиях, да и большинство детей, как мне казалось, шли на них только ради подарка…

Теперь я получала свой подарок не просто так, а за работу: после хороводов и аттракционов детей приглашали в зрительный зал на просмотр нашего спектакля «Новогодняя сказка», в котором мне досталась комическая роль Люськи-Завидущие Глазки – Снегурочку играла блондинка.

Костюмы выбирали в костюмерной из тех, что имелись в наличии. Я выбрала отороченный искусственным каракулем казакин и шапку-кубанку, хотя этот костюм больше подошёл бы для роли Анки-пулемётчицы, но поскольку Люська была персонажем комическим, для неё годились и казакин с кубанкой.

К спектаклю мы готовились в гримёрной – просторной комнате с четырьмя посадочными местами в виде крутящихся кресел перед зеркалами с подсветкой.

Нашим гримом занималась Валентина Петровна. Гримируя Славку, она склонялась над ним и тихо говорила:

-– Славик, у тебя глаза, как озёра.

Глаза у Славы точно были большие и голубые, но озёра (!) – я запомнила это сравнение, потому что мне самой никогда бы в голову не пришло сравнить глаза с озёрами: я, как бунинская Лика, не понимала слишком далёких сравнений и метафор.

Какая грусть! Конец аллеи

Опять с утра исчез в пыли,

Опять серебренные змеи

Через сугробы поползли…

«Какие змеи?» – спрашивала Лика. «Какие озёра?» – сомневалась я…

Мальчиков трудно было завлечь в наш кружок, ещё труднее удержать – мы, девочки, старались, как могли: комплименты, сдувание пылинок и всякое такое прочее.

В нашем спектакле был задействован балет. Танец Вьюги исполняли ученицы балетной студии Клуба строителей. Люда, прима-балерина, девочка лет четырнадцати, высокая, ширококостная, мускулистая, исполняла роль Вьюги. Вьюга металась по сцене в белом платье с длинной прозрачной юбкой, а вокруг неё роем кружились снежинки-первоклашки в белых пачках – все на пуантах…

Балетная осанка придавала Людмиле вид неприступной цитадели, в огромных серо-голубых глазах, увеличенных чёрными стрелками не чувствовалась тепла – вряд ли она могла показаться кому-нибудь привлекательной…

Вообще люди балета кажутся мне высшей человеческой кастой, не кружковцы, конечно, а профессионалы. Осанка, грация, походка сразу выделяют их из толпы. Однажды на Тверской я увидела Майю Плисецкую – она шла навстречу в туфлях на низком ходу, в широкой юбке за колено, в простом джемперке, без макияжа, с волосами, собранными в небрежный хвост. Вначале я выхватила из толпы только походку и выразительную грациозность жеста (она беседовала с идущей рядом женщиной), а потом уже, подняв взгляд на лицо, поняла: передо мной великая Майя Плисецкая!…

Я давно заметила, что у людей балета всегда чёткая, грамотная и выразительная речь, они не испытывают трудности в подборе слов, правильно строят предложения. Видимо, способность к точному, выверенному жесту влияет и на стройный порядок изложения мыслей. Но когда балетные говорят слишком много, понимаешь, что они очень педантичны и где-то даже занудливы…

В школе я входила в состав концертной бригады, которая выступала во время выборов и совершала рейды по близлежащим деревням.

Директор школы сам лично отбирал участников – мы по очереди заходили к нему в кабинет на кастинг… Попутно одно наблюдение: если в школе директор мужчина-еврей, там всегда будет порядок, хотя он никогда не кричит, не нервничает по пустякам, даже из кабинета не выходит без особой надобности, но и дети, и учителя его уважают и даже побаиваются, таким был Дмитрий Наумович Гопен…

В нашей бригаде были собраны артисты разных жанров: акробаты, брат и сестра Шомпол, – зеленоглазые красавцы молдаване; балерина, высокая старшеклассница с маленьким ангельским личиком и крупными, выразительными ягодицами, как у Дженнифер Лопес; десятиклассник Гена Пригородов, исполнявший одесскую песню, которая мне очень нравилась:

Я помню тот вечер багряно-лиловый,

Магнолии в белом цвету.

И твой поцелуй горьковато-солёный,

И бронзовых рук теплоту.

Чайка – повторяют невольно уста,

Чайка, ты как пена морская чиста,

Чайка, белокрылая чайка,

Черноморская чайка! Моя мечта!

Море – моя мечта! Я ни разу его не видела, но оно было единственным, что мирило меня с грядущей взрослостью: вырасту и уеду жить на море. Буду жить у самой воды, пусть в бедной сакле, но ради того, чтобы встречать рассветы, провожать закаты и плавать в море сколько душе угодно, я готова на всё…

По деревням мы ездили на электричке или на автобусе, часто километра два приходилось шагать пешком – вот эти-то километры и были самыми весёлыми и запоминающимися: по дороге в сельский клуб мы шутили, дурачились, смеялись. В этих поездках нас всегда сопровождал физрук, балагур и весельчак… Впоследствии с небольшим скандалом он вынужден был жениться на «Дженнифер Лопес»…

Новая школа

Всё кончилось внезапно на шестом году обучения – наш класс перевели в другую школу. Меня всегда радовали любые перемены и я не сразу поняла, что не всегда новое лучше старого. Новая школа была просторнее, светлее старой, но в прежней были сложившиеся традиции, сильный учительский корпус, налаженная дисциплина – в новую пришла вся барачная Болотная и привнесла своё понимание законов «человечьего общежития».

Я скучала по учителям моей бывшей школы, с трудом привыкая к новым.

Тогда я ценила в учителе, да и всегда ценю, способность научить – учить может любой. На уроке я должна понять и хорошо усвоить материал, чтобы не мусолить учебник дома. Чёткая дикция, доходчивое объяснение, а, главное, умение держать класс – вот основные качества хорошего учителя.

В новой школе я впервые столкнулась с преподавателями, которые пытались перекричать класс, что могло означать лишь одно – профнепригодность. Хотя были и такие, как, например, Раиса Филипповна, которая меня, совершенно не способную к математике, натаскала так, что я даже принимала участие в математических олимпиадах… Один её урок не забуду никогда.

На геометрии она вызвала меня к доске решать задачу. Мне никак не удавалось представить расположение фигур в пространстве – почувствовав, что не справляюсь, я растерялась и начала стремительно тупеть на глазах у всех.

Раиса Филипповна, постепенно постигая масштаб моей тупости, вдруг стала наливаться дурной кровью: у нас с ней была одна общая проблема – краснеть в минуты волнения. Увидев, что она от зоны декольте вся пошла красными пятнами, а на пунцовом лице другого цвета остались только светло-голубые глаза, готовые выскочить из орбит, – я, приготовившись к смерти, тут же наполнилась ответным жаром…

-– Вон!!! – закричала вдруг Раиса Филипповна басом, срывающимся на фальцет. – Вон!! На лесоповал!!! В тайгу! На лесоповал!!!

Высокая ростом корпулентная дама, в прямом платье, с гофрированной, прилипшей к голове завивкой, преобразилась в монументальную статую с вытянутой рукой и указующим на дверь перстом…

Светясь изнутри, как кремлёвская звезда, сгорая от ужаса и стыда, краем угасающего сознания я уловила: «На лесоповал!!!»… Какой лесоповал?.. Почему на лесоповал? – лихорадочно соображала я. Как Тоська из «Девчат» поварихой или самой лес валить?!…

И только спустя годы я узнала, откуда у нашей математички взялся этот «лесоповал»: отец Раисы Филипповны сгинул в сталинских лагерях…

Из учителей новой школы всегда вспоминаю с благодарностью интеллигентную Валентину Ивановну (русский язык и литература), которая сумела поднять мою самооценку, ставя меня в пример другим; и Ольгу Сергеевну, преподавателя труда, милую, обаятельную, женственную, научившую меня «искусству кройки и шитья». До искусства там, конечно, было далеко, но навыки были получены именно от неё. Обе эти учительницы покинули школу через год…

* * *

В новой школе практиковались линейки: нас постоянно строили в спортзале. Как-то раз во время очередного построения я вдруг почувствовала на своём затылке чей-то сверлящий взгляд – оборачиваюсь и натыкаюсь на полные ненависти глаза какой-то белобрысой плечистой девчонки из 6-Д… глаза совершенно белые от лютой ненависти – меня аж мороз по коже пробрал: да за что ж ты, бедная, меня так ненавидишь-то?!

В школе была кабинетная система, иногда, когда один класс выходил, а другой входил, мы сталкивались с белобрысой в дверях, и каждый раз она обдавала меня кипятком ледяной ненависти, а один раз толкнула так, что я еле устояла на ногах…

В ту пору я дружила с Людой Антоновой, жизнерадостной и очень решительной девчонкой. Узнав о моём кошмаре, она тут же, схватив меня за руку, потащила по коридору: «Пойдём, покажешь!»

Мы подбежали к классу – белобрысая как раз подходила к дверям. Людка, заняв у двери исходную позицию, прицелилась и так вломила ей промеж лопаток, что та, вытянув перед собой руки, курицей на бреющем полёте впорхнула в класс…