Тем более, в ту пору мое сердце терзали иные печали: с очередной своей институтской возлюбленной я расстался, новой не завел, а потому, до заживления еще ноющей душевной раны, решил покончить с делами сердечными.
Отчитав несколько уроков, я возвращался в свою конуру, где предавался чтению да кропал грустные стихи о неразделенной любви.
Так прошли пару месяцев. В школе у меня образовался вялотекущий роман с учительницей младших классов. Но поскольку она была прямой противоположностью образа из журнальной фотографии, то перспектив к развитию роман не имел.
Я, как и прежде, после уроков спешно уходил домой, зарывался в книги, рифмовал «разлуку» со «скукой», подбирал к тем рифмам простые аккорды на старой гитаре, ожидая, когда закончится моя трехгодичная ссылка.
***
И тут в мою жизнь вошла Алинка…
Она вошла неожиданно, стремительно, НЕ-правильно! – как и все значительное, что случается в жизни.
Глава седьмая
Ретроспектива: осень 1992 года, Киевская область
(продолжение)
***
Промозглым ноябрьским вечером, переходившим в ночь, дописав очередную оду несчастной любви, я уже готовился нырнуть в холодную постель, с утра не заправленную, поскольку гости меня не посещали, а для двадцатидвухлетнего холостяка – и так сойдет.
Из общего коридора доносились пьяные разговоры, визг и песни – соседи гуляли. Это меня порядком напрягало, но ничего поделать не мог. Оставалось, как всегда, заткнуть уши ватой, замотаться одеялом с головой и думать о чем-то хорошем, призывая спасительный сон, постоянно разрываемый хмельным гоготом из коридора.
Вдруг, в пьяной какофонии послышалось детское хныканье. Первым желанием было – не вмешиваться. Мало ли что происходит в чужих семьях. Но тут до меня дошло, что в нашем общежитии других детей, кроме Варькиных, нет. Значит, плакала одна из ее дочек.
Я прислушался: сквозь размазанный мужской бас пробивался надрывный голос Алинки, которая с чем-то не соглашалась, всхлипывала, просила отпустить.
Уже не раздумывая, я накинул спортивки и футболку, вышел в коридор.
***
Подтвердилось самое худшее.
Возле Варькиной комнаты, на тумбочке, был организован импровизированный стол, на котором стояла полупустая трехлитровка мутной жидкости, на газете вперемешку лежали: нарезанное сало, соленые огурцы, несколько ломтей хлеба.
Возле тумбочки, на табуретах и на корточках, в клубах табачного дыма, разместилось человек десять. Были там и местные строители, и какие-то хмурые небритые мужики, вносившие колорит в неприглядную картину.
Сама Варька, в расхристанной кофте, сидела на коленях Леньки-строителя. Варька визгливо хохотала, пытаясь выдернуть из под задранной юбки его мохнатую руку. Все курили, от чего сизый дым клубами растекался по коридору.
И в этом бедламе я увидел, как хлипкий взлохмаченный мужичок неопределенного возраста, до пояса раздетый, с татуировкой на впалой груди, ухватил Алинку поперек хрупкого тельца и пытается затащить в комнату. Та, одетая лишь в короткую ночную рубашку, брыкала ножками, пыталась вырваться, звала мать, но Варька не обращала на нее внимания, занятая любовной игрой.
Никем не замеченный в общей суматохе, я подошел к мужику, перехватил руку, сжимавшую Алинку за талию. Я не думал, зачем вмешиваюсь, и что будет потом. Это вышло само собой.
Мужик вскинул взлохмаченную голову, недовольно глянул на меня.
– Че? – дохнул перегаром.
– Оставь девочку, – сказал я, стараясь придать голосу твердости. Голос дрожал: вышло пискляво и совсем не убедительно.
– А то че, фраерок? – нахально отозвался мужик.
«Если бы не занятые руки, он бы меня ударил. Такие не ждут – бьют, а потом разбираются».
– Отпусти. Бутылку «Столичной» дам, – сказал я. Голос дрожал.
Алинка упираться перестала, изумленно уставилась на меня.
Мужик хмыкнул, показал кривые зубы. Затем отрицательно мотнул головой, теряя ко мне интерес и покрепче перехватывая девочку.
– Три бутылки, – выпалил я, понимая, что если он не согласится, то силой забрать у него Алинку не сумею. – И пять пачек «Примы». Киевской.
Это было все, что я успел накопить из «твердой валюты», которой в ту пору, в девяносто втором, производились значимые расчеты. За водку и сигареты в деревне можно было распахать огород, заготовить дрова, даже купить киевского пахучего хлеба – его из столицы привозила предприимчивая тетка Нюрка.
Поскольку сам я курил, то особенно было жалко сигарет, которые выдавались по талонам – десять пачек на месяц в одни руки, и которые приходилось делить на тридцать дней по шесть штук. Таким образом, я лишал себя курева, но поступить по-другому не мог. Больше сигарет было жалко Алинку.
– И пять пачек, – повторил я.
– Взаправду? – мужик заинтересованно поднял мутные глаза. Нечаянно ослабил захват.
Девочка змейкой скользнула из его рук, юркнула ко мне и спряталась за спину, обвив тоненькими ручками.
– Ты куда, – встрепенулся мужик, пытаясь удержать Алинку.
Но я стал на пути.
– Я не обманываю: три бутылки водки и пять пачек сигарет.
– Ладно, давай, – согласился мужик. – Курево ништяк.
Он вдруг резко присел, игриво задрал девочке подол. Та взвизгнула, отскочила, не отпуская мои бока – чуть не повалила на загаженный пол.
– Не трогай! Мы же договорились.
– Лады, забирай босявку. Уговор – как приговор.
***
Втроем мы прошли по коридору к моей комнате.
Едва приоткрыл двери, как девочка шмыгнула вовнутрь, растворилась в сумрачном желтом свете сорокаватной лампочки.
– Подожди, – попросил я мужика, который хотел ступить следом.
– Арапа не заливай… – тот уцепился рукой в косяк, закрывая проход. – Гони обещанное!
– Я не обману – я учитель, – сказал, стараясь смотреть ему в глаза.
Смотреть было невыносимо и страшно.
– Ладно, фраерок. Знаю, где ты живешь, – мужик убрал руку, прислонился к стенке.
***
Я зашел в комнату. Прикрыл двери, которые мешали отворить створку шкафа, где хранился мой неприкосновенный запас. Принялся рыться в тайнике, поочередно извлекая сокровища, замотанные в старое покрывало.
Спиной чувствовал, как за мною из глубины комнаты наблюдают внимательные глаза.
Сгреб припасы, вынес в коридор. Мужичок ловко рассовал сигаретные пачки по карманам, перехватил бутылки.
– Фартовый калым. В другой раз буду знать, где разжиться, – хитро подмигнул мне. – Ты, учитель, хоть отдери ее за меня…
Не дослушав, я шмыгнул в комнату, закрыл двери на замок.
Затем еще крючок накинул – для надежности.
Глава восьмая
Ретроспектива: осень 1992 года, Киевская область
(продолжение)
***
На душе было тревожно.
Я понимал, что сделал глупость и лишил себя сигарет на полмесяца.
Но это не главное – с куревом перебьюсь.
«Как поступить с девочкой?».
У меня даже раскладушки не было или запасного матраца, чтобы примостить Алинку на полу. Да и места на них не было: все пространство комнаты занимали общаговская кровать с продавленной панцирной сеткой, стол, табурет, шкаф, тумбочка да самодельная книжная полка.
Но и это не самое страшное – в крайнем случае, я мог до утра подремать и на табурете.
«А что завтра скажет Варька?
И что скажут в школе, если узнают, что Алинка у меня ночевала?
Девочка-подросток у одинокого парня…».
***
Закрыв двери, оглянулся на кровать: Алинка лежала, подтянув одеяло к носу. Любопытные глаза наблюдали за мной.
Обалдев от такой ее смелости, подойти не решился.
Присел на табурет у стола. Взял книгу, раскрыл. Пролистал пару невидимых страниц, захлопнул.
Глянул на часы:
«Половина первого ночи».
Включил настольную лампу. Не поднимаясь – благо, габариты комнаты позволяли – щелкнул выключателем, погасил верхний свет.
Ситуация складывалась преглупая.
«Завтра мне на первый урок, а выспаться не сумею. Да еще этот галдеж в коридоре…».
– Вы там будите сидеть всю ночь?
Я вздрогнул. В потемках, напитанных моими сомнениями, Алинкин шепот прозвучал как гром.
Я молча кивнул. Не знал что ответить.
– Давайте поменяемся: я посижу, а вы поспите.
– Не нужно. Ты – ребенок.
«Не на табурет же ее посадить».
– Я не ребенок! Мне почти шестнадцать. Просто я худая и низкая. Я в школу в восемь лет пошла… И мама меня уже родила в мои годы. Вот так.
– Ходишь в школу, значит – ребенок.
Неожиданно Алинка выскользнула из-под одеяла. Мелькнув острыми коленками, бросилась ко мне, ухватила за руку.
– Идите на кровать, – сказала девочка.
Потянула на себя, не отпускала.
– Я не могу тебя оставить на табурете, – пробормотал я. – Тебе завтра в школу.
– И вам в школу.
– Я взрослый.
– А мы вместе ляжем. Мы поместимся. Я в стенку втиснусь, и вам будет место.
***
Я не решался.
Я еще подыскивал слова, чтобы возразить, но тут услышал знакомый шепоток за левым ухом:
«Иди…» – ворковал голос.
«Нельзя!» – упирался я, как и в прошлый раз, с «Декамероном».
«Нельзя… – соглашался шепот, – но если очень хочется…».
«Мне совсем не хочется! Она…».
«Она похожа на девочку из твоей мечты…» – шелестело в левом ухе.
«Она – школьница!» – злился я, понимая, что соглашусь.
«Ты и вправду не хочешь к ней? Она сама просит…».
«Нет!».
Алинка не отставала: обхватила мою безвольную руку горячими ладошками, пытаясь поднять с табурета; приговаривала, что нельзя спать сидя, а на кровати места – хоть отбавляй.
«Иди…» – не унимался голос.
Я пошел.
Было тревожно и сладко от чего-то недозволенного, не совсем хорошего.
Не раздевался. Так и лег в спортивках и футболке.
Глава девятая
Ретроспектива: осень 1992 года, Киевская область.
(продолжение)
***
Сначала мы лежали поразно.
Я даже трусливо вдавил между нами одеяло, чтобы не касаться друг друга.
Алинка действительно вжалась в стенку, а я примостился на противоположном краю кровати, на металлическом уголке, к которому крепилась сетка.
Я замер. Было неудобно, уголок впивался в ребра, но я не мог отодвинуться, поскольку скатился бы на середину кровати по обвисшей сетке.
Из коридора доносился басовитый хохот и визг пьяной Варьки. В беспокойном сумраке тикал будильник.
Алинка замерла у стенки, даже, казалось, не дышала.
Я боялся шевельнуться и не знал, сколько это будет продолжаться. Если так пройдет вся ночь, то лучше бы я на табурете пересидел, склонившись головой на стол.
«Завтра у меня первый урок, и буду выглядеть, как…».
Алинка двинула затекшей ногой. Сетка колыхнулась. Мы разом скатились в уютную впадину.
Я чувствовал, как мое деревянное тело прижалось к Алинкиному, мягкому и теплому.
Я напрягся, чтобы отстраниться, но тоненькие руки оплели шею.
– Лежите… – щекотно прошептала девочка, почти касаясь губами моего уха.
***
Я замер.
Я чувствовал ее прерывистое дыхание на щеке и острые коленки, которые вдавились в мой живот, пододрав съехавшую футболку.
Меня обволакивал ее запах. Она пахла несвежей ночной рубашкой, сеном, и еще каким-то пряным девчоночьим запахом, которым пахли мои давние подружки в далеком детстве.
Я чувствовал, как от этого запаха, от прикосновения ее коленей, у меня наливается. Мне стало стыдно, и я попробовал отодвинуться, но Алинка не отпускала.
– Спасибо, что меня забрали, – прошептала девочка, прислонившись горячим лбом к моему виску. – Если бы не вы…
***
Она шепотом рассказала, что тот дядька, который к ней приставал, и которого зовут Вовкой – из соседней деревни.
Он мамкин знакомый, недавно возвратился из тюрьмы.
Он и раньше к ним приходил, и к Алинке лез, и к младшенькой Лене, но гостей тогда было поменьше, и Варька его отгоняла от дочек, приговаривая, что малы они еще, нужно подождать пару лет.
А сегодня, когда все упились, дядя Вовка зашел к ним в комнату, начал сунуть руки под одеяло, больно щипать за ноги. Алинка выбежала, чтобы пожаловаться матери, но той было не до нее.
– И если бы не вы… – закончила Алинка свою историю.
Что было бы, если бы не я – недосказала. Лишь шмыгнула носом, да прижалась горячим телом.
Я выпростал затекшую руку, обнял девочку за плечи.
Она втиснулась в меня, как цыпленок, и заснула.
Глава десятая
Ретроспектива: осень 1992 года, Киевская область.
(продолжение)
***
В ту ночь я не спал до утра, слушая Алинкино дыхание да пьяный гогот в коридоре, который затих лишь поздним ноябрьским рассветом.
Я не шевелился, чтобы не тревожить девочку.
Я был счастлив, что помог ей. Но еще более был счастлив, что НИЧЕГО предосудительного между нами не случилось, и мои страхи остались надуманными страхами.
О нашей совместной ночевке никто не узнал.
Варьке, видимо, было все равно. Да и вряд ли она заметила, где в ту ночь была старшая дочка. А всем остальным – и подавно наплевать.
Я успокоился.
«Ну, переночевала у меня.
Ну, помог девочке.
НУ И ЧТО?».
***
Оказалось – рано успокоился.
Мой искуситель-шепоток не спал, выжидал, готовил новое испытание.
Первой тревожной иголочкой, которая уколола мое притихшее сердце, была разительная перемена в Алинкином отношении ко мне.
Я замечал, как она не сводит с меня глаз в школе, как дожидается после уроков, чтобы вместе идти домой.
Вечерами девочка тихонечко скреблась в двери и просила полистать интересные книжки и атласы. Или расспрашивала об истории, новую тему из которой не поняла на уроке, потому что думала совсем о другом.
Я, конечно же, ее впускал, порою вместе с сестрой, давал книги, повторно рассказывал урок, упрощая все до невозможности, но ее сияющие недетским вниманием и обожанием глаза, подсказывали, что не из-за книг, а тем более, недопонятой темы, она ко мне ходит.
Мои опасения подтвердились.
***
Через недели полторы, когда уже мы стали закадычными друзьями-соседями, Алинка постучалась в мою дверь около полуночи и сквозь слезы рассказала, что с минуты на минуту мать придет домой с прежними друзьями и с дядькой Вовкой. Опять у них дома будет пьянка и Вовка будет приставать. И можно ли, чтобы она осталась у меня переночевать. Она меня не потревожит, хоть на табурете пересидит.
Я – конечно же! – разрешил.
***
Я надеялся, что и на этот раз обойдется: мы ПРОСТО переночуем в одной комнате, на одной кровати. Алинку нужно приютить, и это мой долг, как доброго соседа.
Я надеялся, потому не манерничал с табуретом, а вытащил вторую подушку, пристроил у стенки.
Мы уже не жались по сторонам, а, притиснувшись, разместились в уютном коконе провисшей сетки.
Алинка, как и прошлый раз, принялась рассказывать разные нехорошие истории из жизни местных обывателей, свидетельницей которых была.
Я молча слушал ее голос с переливами непослушного «р», вдыхал ее запах и чувствовал, как дорога мне эта чужая бедовая девчонка, как хочу ей добра.
Я ждал, чтобы она задремала, потому что сам хотел спать, находясь в каком-то изнеможении от происходящего.
К этому шло: Алинкины слова звучали все реже, затихая к концу фразы, а то и обрываясь.
Но дальше…
***
Дальше ВСЕ переплелось: отрывки касаний, ощущений, звуков. Пронзительное счастье и стыд!
Кто начал первым – я до сих пор не знаю. Помню лишь, как упирался, не поддаваясь противному шепотку над левым ухом, когда горячая узкая ладошка, поиграв шерстью на моей груди, медленно опустилась вниз.
Как я умер от сладкого ужаса, когда туда же потянулась ее голова.
***
В ту ночь мы не спали до рассвета.
На мои сокрушенные слова раскаянья о недопустимости ТОГО, что между нами происходило, Алинка призналась, что я НЕ ПЕРВЫЙ, с кем она ТАК.
Оказалось, что в прошлом году у мамы был очередной муж Виктор, который ее научил ЭТО, объясняя, что так нужно делать со всеми парнями, которые нравятся – это главные девичьи чары. А я ей очень нравлюсь. С самого первого дня, когда она меня увидела…
От Алинкиного признания мне стало еще гаже, потому как раскаянье сменилось жгучей ревностью к неизвестному Виктору – я хотел его разыскать и убить. Алинка же не разделила моего гнева, и смущенно призналась, что дядя Витя был самым хорошим из отцов, никогда ее не обижал. И если бы не я, то продолжала бы его любить.
Неисповедимы побуждения женского сердца! И вечная беда всех мнительных Гумбертов, которые считают себя презренными растлителями, а на самом деле оказываются лишь банальными последователями.
***
Но тогда мне было не до рассуждений.
Стоило Алинке утром пойти в школу, как на меня нахлынули былые страхи.
«Я – ЧУДОВИЩЕ! – корил я себя, стократно обещая, что больше: НИКОГДА! НИ ЗА ЧТО!».
«Ты один из очень-очень многих…» – утешал голос, приводя многочисленные примеры из истории. Того же Эдгара По, который женился на двенадцатилетней Вирджини, двоюродной сестре.
Я отмахивался, пытаясь понять, почему сразу не оттолкнул настырную развратную девчонку, не выгнал, не запретил приходить?
Я же тогда чувствовал, к чему могут привести наши ночевки! И, в тоже время, каким-то развращенным желанием – в глубокой глубине душевной Марианской впадины – я, ХОТЕЛ, чтобы ТАК случилось. Но настолько отвлеченно хотел, настолько несбыточно, будто полететь на Луну, понимая, что ЭТОГО НИКОГДА не произойдет.
Глава одиннадцатая
Ретроспектива: осень 1992 – весна 1993 года,
Киевская область
***
После той страшной ночи Алинка приходила ко мне уже с определенной целью: мы оба знали, чем закончатся листание книг и дополнительные уроки истории.
Я с этим смирился, слушая успокоительный шепоток о банальности происходящего. Я плыл по волнам невозможной любви.
Вместе с тем, между нами НЕ СЛУЧАЛОСЬ ничего, что можно было бы считать прямым посягательством на ее девичью честь, хоть шепоток не раз к тому подначивал.
Тогда, краем своего, не совсем еще свихнувшегося сознания, я понимал, что ЭТОГО делать не следует, поскольку возврата из той пучины не будет. Однако спустя много-много лет, понял, что наивно ошибался и даже пожалел о своей нерешительности.
***
Незадолго до Нового, 1993 года, Алинка переселилась ко мне, даже вещи свои перенесла. Я не упирался.
Ее мать о том, конечно же, знала, но на трезвую голову ничего в глаза мне не говорила, и лишь в хмельном веселье называла «зятем».
Мы с Алинкой вместе поднимались утром, вместе завтракали и шли в школу. Вместе возвращались домой, читали в голос стихи, пели под гитару, играли в карты. И, конечно же, вместе укладывались спать.
Поначалу я опасался, что слух о моем сожительстве со школьницей разнесется по деревне, станет достоянием молвы, которая утроит мои грехи, удесятерит, наделит скабрезностями завистливого воображения.
Но до нас никому не было дела!
И тогда я понял, что ЭТО – не просто так, что от оглашения бережет меня неизвестный покровитель – хозяин шепотка. Зачем-то ему нужно такое положение.
Возможно, он хотел, чтобы меня глубже затянуло в омут, чтобы я чувствовал себя изгоем и добровольно шел к нему.
Я шел. И был в этом некий сладкий, гибельный восторг.
***
Наша любовь продолжалась всю оставшуюся зиму и весну – пока девочка не закончила девятый класс.
Следуя примеру того же Эдгара По, я подумывал жениться на Алинке, чтобы забрать и увезти ее туда, где о нас никто ничего не знает, притвориться братом (поскольку отцом и дочкой мы по возрасту быть не могли).
Алинка тоже этого хотела и не раз о том просила.
Думаю, задайся я такой целью – у меня бы получилось. И Варька не упиралась бы. Ей лишний рот был не нужен.
Но в ту пору, в двадцать два, я не имел ни постоянного дома, ни денег. Я порою сам себя не мог прокормить на учительскую зарплату.
***
В конце мая Алинка возвратилась со школы в слезах.
Шмыгая носом и всхлипывая, рассказала, что мать срочно уезжает во Львов вместе с новым отцом и забирает дочерей.
Алинка просила, чтобы ей разрешили остаться со мною, но мать категорически отказала – новый отец не одобрил, узнав о нашей любви.
Мы с Алинкой провели грустную прощальную ночь. Девочка уговаривала меня пойти к матери, занести пару бутылок водки, договориться, чтобы ее оставили. Но голос за левым ухом мне нашептывал, что так делать не стоит, поскольку этот ребенок будет для меня обузой, а жизнь только начинается.
Я струсил, не пошел.
На следующий день утром Алинка принесла мне в подарок самодельную куклу-мотанку, названную своим именем.
Она отдала куклу, поцеловала меня в губы, сказала на прощанье, что будет любить всегда, и уехала.
***
Страдая от разлуки с Алинкой, и от своей подлости, я в то же время радовался, что ВСЕ само собой обошлось, и теперь можно забыть его как дурной, сладкий и невозможный сон, который НИКОГДА БОЛЬШЕ не повторится.
Последующие годы, пытаясь связать воедино мой грех и Алинкины прощальные слова, я корил себя, что нанес девочке моральную травму, стоголосо воспеваемую многочисленными исследователями.
Я привык жить с этой виной и считал себя страшным Гумбертом, не веря успокоительному шепотку.
***
Спустя пятнадцать лет мы пересеклись с Алинкой в социальных сетях, где я создал страницу, дивясь невиданной возможности узнать о давно потерянных людях.
Алинка нашла меня сама. Передала привет, прикрепив дюжину сердечек и веселых рожиц. А еще написала, что часто вспоминает детство и мою комнату в общежитии. Что ТЕ несколько месяцев были самыми счастливыми в ее жизни.
***
После Алинки была другая жизнь и другие искушения, которые, в большинстве своем оставались лишь фантазиями.
Но доверительный шепоток за левым ухом не покидал меня никогда.
Глава двенадцатая
Ночь с 31 октября на 1 ноября 2013 года,
с четверга на пятницу. Параллельная реальность
(продолжение)
***
Волшебный голос Люцифера наполнял пространство Амфитеатра и туман моего призрачного тела. Он взбалтывал прошлое, выковыривал из потаенных норок давно забытое.
В сознании, будто в калейдоскопе, мелькали стеклышки моих желаний, хотений и надежд, которые преследовали всю жизнь.
Я многого хотел, и многое получил в своей жизни. Я откусывал запретные плоды, брал недозволенное, использовал непредназначенное. Но слушауя волшебные слова, я больше не чувствовал стыда и сожаления.
– Братья! – шелестел голос. – Если вы находитесь здесь, вы – частица меня. Вы не чета рабам божьим, которые изнывают от допущенных грехов и отравляют покаянием и без того серую жизнь. Вы гордые и самодостаточные! Вас миллионы! Ваша цель, о которой мечтали романтики всех эпох – Ее Величество Свобода. Свобода ВСЕГО! Соберитесь же вокруг меня, о, вы, презревшие запреты, и земля станет вашей. Я воздвигаю знамя Сильных!
***
Реальность дрогнула, пошла рябью.
Повеяло соленым бризом, предвестником шторма, который дохнул запахом бушующего океана, под тысячеголосие восьмой симфонии Малера – мелодии невероятной печали и глубины, и страданий, потому что человека ВСЕГДА влечет БЕЗДНА!
«Я стою на краю… Я уже не боюсь!».
– Нет бога выше, чем сам человек! И только сам человек может быть объектом поклонения. Жизнь – это великое развлечение…
Легкая улыбка тронула губы прекрасного юноши. Он доверительно подмигнул. Он говорил лишь со мной и подмигивал мне.
– Что заставляет вас жить с оглядкою? Что удерживает жить, как хотите, делать, что хотите, быть, какими хотите? Что вам мешает быть хозяевами своей жизни? Неужто глупые предубеждения, навязанные церковью? Страх посмертного воздаяния? Адские муки? Я открою вам секрет: вас обманывали. Ада нет. После смерти ничего нет. НИ-ЧЕ-ГО! Безвременная пустота, которую вы не ощутите. Живите один раз. Живите, пока живете! Убейте вашу совесть – это самый большой враг всякого, кто хочет добиться успеха в жизни!
«От того ВСЕ мои беды…
Даже не совершая чего-то предосудительного, но, желая его непреодолимо, я стыдился самого такого желания и считал себя грешником.
Я грешил внутри себя, мучился чувством вины и считал ЭТО грехом.
Не важно, что никто посторонний не видел – ЭТО видела совесть…».
Велиал недовольно зашептал:
– Подумать о природе своих предубеждений ты сможешь потом. А лично послушать Лучезарного – такое не повторяется. За редчайшим исключением…
Но почему-то мне казалось, что именно такое исключение ждет меня впереди, и мне еще предстоит ЛИЧНО пообщаться с Люцифером. При том – без лишних свидетелей, с глазу на глаз.
***
– Я никогда вас не покидал… – Тем временем продолжал Голос. – Находился с вами. Осуществлял заветные желания…
Незаметно, чтобы не дразнить Велиала, я обвел глазами скамьи амфитеатра: вокруг благоговейно замерли гости; на лицах умиротворение и покой; невидящие глаза были далеко от этого освещенного пространства, в себе, в своих желаниях и надеждах.
Лица хмурились, улыбались, плакали. Плюгавенький сосед справа, не открывая смеженных век, вынул из кармана засморканный платок, утер лысину.
«Все, как и я, вспоминают сейчас свои грехи, на которые их вдохновил шепот. Переживают заново, смакуют, сгорают от самодовольства и стыда. И понимают, что им нечего стыдиться, поскольку благословил их на это сам Люцифер».
– Помните – я всегда с вами. Вам нечего бояться.
«Он нарочно…».
Велиал саданул меня локтем под бок:
– Слушай! Тысячи и тысячи смертных отдали бы жизнь, чтобы наяву увидеть Лучезарного, чтобы почувствовать его благодать.
***
А прекрасный юноша все говорил. Говорил, ни на кого не глядя. Говорил с каждым. Говорил о простом и важном, родном и близком каждому – о его ЖЕЛАНИЯХ.
Бестелесные фантомы на скамьях замерли в экстазе, с восторгом впитывали утешительные слова.
– Если вы в этом зале – вы избранные. Вы умные и цельные. Вы сможете отличить правду ото лжи. Взгляните на распятие…
Юноша сделал пас рукой. Над ареной повис огромный канонический деревянный крест с распятым на нем Христом.
– Посмотрите! Что символизирует ОНО? Мертвенно-бледная немощность, висящая на куске дерева. Стоя перед гноящимися внутри и лакированными снаружи фасадами ваших моральных догм, я пишу на них буквами пылающего презрения: «Смотрите же, ибо все это – обман!».