Приключения Ирен Адлер

Глава 9. Дядя Джек

– Что случилось, Волк? – дядя Джек сидел на низенькой скамеечке в саду и курил папиросу, скрученную из куска старой газеты и табака, выращенного, собранного и высушенного собственноручно самим же дядей Джеком. Он наблюдал за резвящимся в лучах полуденного солнца здоровым белым псом с большими круглыми глазами и пушистым хвостом. Пес с самого утра был неспокоен, а сейчас и вовсе разошелся. Он бегал по саду, радостно лаял, прыгал, повизгивал, изредка только останавливаясь для передышки. Тогда он садился перед скамейкой, свешивал свой мокрый розовый язык и, уставившись добрыми блестящими глазами на дядю Джека, давал себе несколько минут отдыха.

– Видно, сегодня наши озорники возвращаются домой, раз ты так весел, дружище, – обратился дядя Джек к Волку. Тот в ответ громко гавкнул и бойко завилял хвостом, радуясь, что его наконец поняли. Пес этот был уже стар, но энергии в нем было больше, чем у любого щенка. Причиной тому была его нелегкая бродячая жизнь дворняги, так внезапно оборвавшаяся по счастливой случайности и превратившаяся в одночасье в блаженную полную любви и ласки жизнь в большом доме с любящими хозяевами. Судьба изрядно потрепала его, безжалостно обрушивая все тягости голодной бездомной жизни на невинную собачью душу, а потом послала спасение в лице юной мисс Адлер, которая, увидев наполовину лысое, наполовину грязное хромое существо с торчащими ребрами и прижатыми от страха ушами, не смогла остаться равнодушной.

Что касается дяди Джека, то можно было сказать, что история его несколько походила на историю этого пса. Дядя Джек был старым другом мистера Адлера, отца Ирен и Сержа, с которым они вместе провели детство. Мистер Адлер родился в России. Отец его был поляк, а мать русская. Много лет спустя он вернулся на родину, навестил то место, где провел детство, и разыскал старого друга, которого едва ли теперь можно было узнать – так сильно изменила его жизнь. Он был найден на краю погибели, умирающим душевно от тоски и одиночества, и физически от сжегшей его внутренности огненной русской водки, и вывезен из холодной Сибири в Нью-Джерси. Гордый русский характер не позволил бы ему жить на попечении у кого бы то ни было, хоть и у старого друга, а потому он стал работать в доме Адлеров. Спокойный, не изнуряющий физический труд, мягкий климат и людское общество пробудили угасшее пламя этого человеческого существа, вернув ему былое достоинство.

Сейчас, по прошествии более двадцати лет, он являл собой приятного пожилого, но крепкого мужчину чуть за пятьдесят, среднего роста, подтянутого, если не сказать сухого, с загорелыми и огрубевшими от работы руками, местами сбитыми, местами покрытыми мозолями и шрамами. У него было доброе лицо с глубоко прорезанными на лбу неровными горизонтальными линиями морщин, темные взъерошенные волосы с легкой проседью, которые начинали виться на кончиках, чуть только дай им отрасти пониже ушей, и печальные глаза, бывшие некогда голубыми с медово-шоколадными крапинками, но постепенно затянувшиеся серовато-желтоватой дымкой (то ли от табака, то ли от печали) и ставшие совсем карими.

– Ах ты, чертяка, совсем обезумел от счастья, – засмеялся дядя Джек, уворачиваясь от прыгающей на него собаки. – Ну, пойдем, пойдем.

Он встал со скамейки, затушив недокуренную папиросу в маленькой серебряной шкатулке, по совершенно непонятным причинам служившей ему пепельницей, и пошел через сад, увлекаемый белоснежным псом, чья спина в суетливой пляске мелькала меж кустами и клумбами, то приближаясь, то отдаляясь вновь.

Дойдя до конца сада, дядя Джек, не торопясь, принялся открывать большие кованые ворота с замысловатым рисунком, которые были так низко посажены над каменной дорожкой, что даже самый маленький пес не смог бы пролезть под ними. Волк с нетерпением ждал, когда между тяжелыми открывающимися створками появится промежуток, пригодный для того, чтобы проскользнуть в него и, наконец, дождавшись, выскочил наружу и умчался вниз по дороге.

– Ирен, Серж! Вернулись мои малютки! – охала и восклицала Урсула, обнимая и зацеловывая хохочущих брата и сестру, которые и так едва удерживали равновесие под натиском молчаливых, но крепких объятий дяди Джека, ликующей радости Волка, пытающегося запрыгнуть на руки сразу к обоим, и мягкой ласке урчащего кота, которому все-таки удалось забраться на одни руки и уткнуть мордочку в тонкую вкусно пахнущую ключицу.

КНИГА II. Блеф

ЧАСТЬ 1. Лувр

Глава 1. Мистер Траблс

«Бедная! Снова на работу. Работа и Ирен – интересное сочетание», – думал Серж, наблюдая за спящей сестрой. Пару месяцев назад Ирен удалось получить место в одной государственной конторе. Она держалась за него крепко, работу выполняла исправно, с полной отдачей, как она делала все, что было ей в значительной степени интересно, и даже получала жалование дважды в месяц. Жалование, конечно, было мизерное, его бы даже не хватило, чтобы расплатиться за апартаменты в центре Парижа, которые они сейчас занимали. Но работа эта была им необходима. Не то чтобы с деньгами стало все настолько плохо, однако она и впрямь должна была значительно улучшить их финансовое положение. Косвенным образом, разумеется. И главная роль в задуманном мероприятии, как всегда, отводилась Ирен.

По этой причине она поднималась ни свет ни заря каждый будний день вот уже целых два месяца. А Серж вставал еще раньше, чтобы разбудить ее, поскольку пробудиться сама она была не в силах. Он наблюдал за сестрой некоторое время, ожидая, когда она пошевелится – это являлось признаком того, что сон ее стал более чутким, а значит, пробуждение будет не таким тяжелым. Ирен всегда спала, свернувшись калачиком и подтянув колени к животу. Когда они жили дома, в бабушкином особняке, внутри этого калачика дремал еще один, пушистый и мягкий – их кот Мистер Траблс⁶. Как и все коты, он любил тепло, но любил его особенно, всей душой. Наверное, потому что чуть не погиб от холода, когда был совсем мал.

Это было поздним февральским вечером. Почти все заведения и лавки уже закрылись, улицы опустели и погрузились во мрак, обледеневшие тротуары поблескивали в желтом свете газовых фонарей. Мистер Траблс, будучи тогда безымянным новорожденным котенком, являл собой жалкий мокрый клубок шерсти – один из миллионов ужасающих примеров людского жестокосердия, при виде которого у любого здорового человека защемит сердце.

В тот судьбоносный вечер котенок забился в угол между фасадом и ступенями мясной лавки. Его привлек запах и тепло, которое струилось белым взвивающимся паром из большой лужи горячей воды, вылитой за порог хозяином лавки незадолго до закрытия. Ирен и Серж возвращались из театра в гостиницу. Они решили размяться и подышать свежим воздухом перед сном, поэтому не стали брать кэб и пошли пешком. Они шли молча, каждый был погружен в свои мысли. Тишину улицы нарушал лишь звонкий стук каблуков Ирен, заглушавший шаги брата. Ирен то и дело ежилась от холода, стараясь все глубже укутать руки в муфту и вжать голову в плечи, покрытые меховым воротником, отчего походила на нахохлившегося воробья. Внезапно ее ухо уловило тоненький писк, иглой вошедший в ее мысли. Ирен вздрогнула и очнулась.

– Серж, – крикнула она, остановившись. – Серж!

Брат уже успел убежать вперед и не сразу понял, что произошло. Выйдя из мыслительного оцепенения, он развернулся и пошел к Ирен. Она сидела на корточках у обледенелых ступеней мясной лавки, подобрав складки платья, и тянулась рукой через грязную еще не успевшую замерзнуть до конца лужу. Серж подошел ближе. В темном углу, на который не попадал желтый свет фонаря, он кое-как разглядел коричневый комок грязи, издававший слабый писк.

– Ну же, иди сюда, малыш, – тянулась к нему Ирен, стараясь не упасть в лужу. – Не могу достать, Серж. Из-за этой дурацкой лужи.

– Это котенок? – хмурясь, спросил Серж. Ему показалось, что это какой-то мелкий грызун – уж очень он был страшный: грязный, облезлый, с тоненьким лысым хвостом. Но когда зверек издал слабый прерывистый писк, Серж узнал в нем котенка. – Зачем он тебе?

– Что значит зачем? Лучше помоги мне!

– Ирен, на улицах города толпы бездомных животных. Ты же не будешь их всех тащить в дом?

– Не оставлять же его здесь! Посмотри, какой он крохотный. Тут ужасно холодно. Он же погибнет.

– У нас уже есть Волк.

– И что? – Ирен встала. – Ты просто не любишь котов! Был бы это щенок, ты бы тоже над ним сжалился.

– Не в этом дело, – попытался оправдаться Серж, хотя это и было правдой. – Просто ты не можешь спасти всех бездомных животных.

– Я и не собираюсь спасать всех. Но я могу спасти одного или двух. И если бы каждый человек так делал, в мире бы не осталось бездомных животных! – воскликнула в сердцах Ирен, и слова ее гулким эхом прокатились по пустынной улице. На щеках выступил румянец. – Я все равно заберу его. Не хочешь помогать, так не мешай.

– Ладно, – брат смягчился в лице. – Подожди.

Он поднялся по ступеням и перелез через перила. Держась за перила одной рукой, он свесился с крыльца, а другой сгреб котенка. Малыш целиком поместился в его ладонь. Ирен опустила котенка в муфту, подвернув нижнюю ее часть, чтобы он не вывалился, и они с братом зашагали дальше.

– Как ты вообще его разглядела? Я сначала подумал, что это крыса.

– Я и не разглядела. Просто услышала писк.

– А! – Серж усмехнулся. – Это женское… Способность улавливать высокие частоты – писк котенка, плач младенца. Я вот его не услышал. Буду теперь будить тебя писком.

– Ты? Да ты не сможешь взять и до третьей октавы.

– Иииии… – издал брат тоненький писк.

Из муфты отозвался котенок. Ирен и Серж рассмеялись.

– Видишь, признал в тебе своего. А ты не хотел его брать.

– На самом деле, я рад. И как мы его назовем, нашего нового члена семьи?

– Не знаю. Что-нибудь придумаем.

– Какого он хоть цвета?

– Не знаю, – Ирен улыбнулась. – Он такой грязный… Да и темно.

– Это точно котенок? Может, все-таки мышь?

– Точно! – Ирен засмеялась и легонько толкнула брата плечом.

После банно-пенных процедур, устроенных Ирен и Урсулой на следующий день для маленького уличного пришельца, взору мужской части Адлер-Хаус предстал невероятно очаровательный бело-рыжий пушистый котенок с большими голубыми глазами и влажным розовым носом. Белые пятна на рыжем фоне делали его тело обутым в носочки, подвязанным белой манишкой, а его мордочку – будто бы запачканной наполовину в молоке, которое, казалось, стекало с усатых щек и подбородка на пушистую шею и грудь.

Со всеми этими наружными характеристиками, присущими любому приличному котенку, сочеталась одна уникальная внешняя особенность: совершенно симметричный рисунок на левой и правой половинках рыжей спины, выложенный более темным оттенком рыжего, как аппликация из непонятных фигур, зеркально отраженная вдоль позвоночника. Эта особенность натолкнула новоиспеченных хозяев котенка на мысль о прозвище «Баттерфляй»⁷. Вместе с тем было выдвинуто предложение назвать его «Мистер Траблс» в память о неприятностях, которые он с достоинством перенес в столь юном возрасте.

В это время Волк – еще одно пушистое существо Адлер-Хаус, о котором на время забыли, – ничего не предлагал и не выдвигал, а лишь изумленно и немного встревоженно разглядывал мохнатого незнакомца, еще не признав в нем своего будущего собрата по блаженно-сонному безделью, хозяйскому обожанию и домашне-уличному веселью, а также коллегу по нюхательно-пробовательному исследованию мира и разгрызывательно-облизывательному дегустированию лакомств Урсулы. Немного подумав, пес пришел к выводу, что усатый объект не представляет опасности ни для него, ни для хозяев, а скорее наоборот, нуждается в защите и опеке в силу маленького размера. Кроме того, этот зверь не случайным образом проник в дом, а был принесен хозяевами и, судя по всему, его присутствие доставляет им много радости. А что хорошо для хозяина, хорошо и для его собаки. С этими мыслями Волк лизнул котенка мокрым шершавым языком в знак дружбы. Котенок, еще не умевший толком держать равновесие на тоненьких лапках, неуклюже рухнул на бок и, под общее умиление и хохот, был назван Мистером Траблсом Баттерфляем, получив сразу и имя, и фамилию, и статус джентльмена.

С этого момента молочно-рыжий обладатель четырех хозяев и одного огромного лохматого друга ежедневно оправдывал свою кличку, вторая часть которой со временем отпала. Казалось, не было на свете более неловкого существа. Маленький неуклюжий котенок, то и дело недопрыгивающий или перепрыгивающий нужное место, падающий со всевозможных поверхностей, пробующий на зуб все съедобное и несъедобное вплоть до мебельных углов, превратился в большого неуклюжего кота, все также недопрыгивающего или перепрыгивающего нужное место, случайно роняющего отъеденными боками и длинным хвостом всевозможные предметы с горизонтальных поверхностей и, наконец, до смерти пугающегося неизвестных звуков, объектов и явлений. Не стоит уж и говорить о том, что он с завидным постоянством и по неведомым причинам взбирался на деревья в саду, а потом, жалобно мяукая, оповещал всех о неспособности спуститься на землю, и добросердечный Волк, как всегда, первым заслышав отчаянный вопль друга, мчался к хозяевам за подмогой.

Один из презабавнейших случаев с Мистером Траблсом произошел однажды в спальне Сержа, пока тот, сидя на полу, изучал какие-то старые военные карты. Мистер Траблс прогуливался по шелковому покрывалу, наспех накинутому Сержем на кровать прямо поверх подушек, которые в сочетании с покрывалом образовали у изголовья большие покатые холмы. Дюймах в десяти от этих шелковых холмов располагался небольшой прикроватный столик, у которого было две круглых столешницы: большая вверху и маленькая внизу. Нижняя столешница была отломана от своей ножки и, не найдя времени, а скорее желания починить столик, Серж аккуратно положил столешницу на державшую ее прежде ножку и благополучно забыл об этом.

В тот самый момент, когда Мистер Траблс дошел до края холма и двумя передними лапами уже ступил на верхнюю столешницу прикроватного столика, Серж закончил изучать карту, выпустил ее края из рук, распрямил спину и поднял голову. Карта в одно мгновение, шелестя, скрутилась обратно в рулон и подпрыгнула, издав хлопающий звук. Мистер Траблс, как всегда, испугавшись незнакомого звука, потерял концентрацию, его задние лапы соскользнули с шелкового покрывала, гладкая шерстяная попа столкнулась с покатым слоем кровати и, только успев испуганно округлить глаза, он будто с горки полетел вниз, высоко задрав передние лапы над головой, как ребенок, поднимающий руки вверх от радости. Пройдя строго в промежутке между кроватью и столиком, кот с грохотом приземлился всем своим весом на сломанную нижнюю столешницу, она подлетела, рыжий бедолага, кувыркнувшись, рухнул на пол, столешница ударилась о верхнюю часть столика и шлепнулась обратно на кота. Мистер Траблс, ошарашенный такими внезапными изменениями положения своего тела в пространстве, непонятными звуками и летающими предметами, из последних сил вскочил на ноги и бешеными скачками умчался в неизвестном направлении под истерический хохот Сержа. И кто сказал, что кошки – это олицетворение грации?

Глава 2. Лиззи

Если Лувр открыт, в нем всегда есть посетители. С самого утра, как только открывается дверь музея, в него врывается горстка беспокойных туристов, похожих на взъерошенных воробьев. Они приходят первыми, чтобы постоять в одиночестве возле полотен великих мастеров и почувствовать что-то такое, чего нельзя почувствовать в шумном душном зале, переполненном незнакомыми людьми.

Как и в любое другое утро, смотрительницы музея уже заняли, зевая, свои непритязательные посты в виде скрипучих стульчиков в роскошных залах и коридорах бывшего королевского дворца.

Мадам Уни с сожалением поглядела на пустующее место на стене, где вот уже много лет привыкла видеть «Мону Лизу» кисти великого Леонардо да Винчи, которую она ласково называла Лиззи. Около месяца назад объявился в музее какой-то неслыханно богатый не то австрийский, не то немецкий князь, который сделал щедрое пожертвование на благо музея, а после пожелал получить копию портрета Моны Лизы в свою частную коллекцию и даже специально для этого выписал художника из Италии. Сама мадам Уни князя, разумеется, не видела, но много слышала о нем, благодаря чему совершенно ясно представляла себе его облик, походку и манеру говорить, будто и вовсе была с ним знакома. Невозможно было понять, кто первый из работников музея поведал о князе, но от слуха к слуху внешность его обрастала все новыми и новыми деталями. То говорили, будто он преклонных лет, с бородой, усами и прихрамывает на одну ногу, то наоборот, будто лицо у него молодое, без морщин и голос совсем мягкий, тихий, без хрипотцы. Но в остальном все сошлись на одном: кожа и волосы светлые, а глаза голубые, ясные.

Именно по причине возникновения в музее этого человека, ее Лиззи теперь постоянно отсутствовала на своем почетном месте, пока в мастерской с ней работал какой-то малоизвестный, но очень талантливый художник по имени Франческо Перруджо. Художник этот был весьма странный: ни с кем не разговаривал, в музее вроде бы каждые два-три дня появлялся, но кроме охранника его никто ни разу не встречал в течение дня. Не художник, а привидение какое-то…

Неожиданно ровное течение мыслей мадам Уни нарушил случайно возникший молодой человек.

– А что, картину украли? – выпалил посетитель, неприятно ухмыльнувшись. Очевидно, он счел свою шутку очень оригинальной.

– Картину фотографируют для журнала, – важно ответила смотрительница, отводя взгляд в другую сторону, давая тем самым понять, что нужно серьезнее относиться к великому искусству. Этот молодой человек был отнюдь не первым, кто острил подобным образом, а даже, кажется, триста первым, ведь ее Лиззи не бывало на месте по два, а то и по три дня в неделю, вот уже больше месяца. Впрочем, эти шутники нисколько не надоели мадам Уни. Наоборот, отвечая на их глупые вопросы, она каждый раз испытывала чувство легкого превосходства и бесхитростной радости от того, что была причастна ко внутренним делам музея самого высокого уровня. Весомости придавал еще и тот факт, что в эти внутренние дела мадам Уни была посвящена первой из всех смотрительниц, потому как именно в ее владениях находилась картина. И о важной персоне, и о денежном пожертвовании в дар музея, и о заказанной копии, над созданием которой будет трудиться специально приехавший из Италии художник, ей поведала новоиспеченная помощница управляющего музея по имени Изабель Ален, а уж потом и сама мадам Уни распространила эту новость среди других сорока трех смотрительниц музея. Под строжайшим секретом, разумеется.

В другом конце коридора возникла спешившая на свое рабочее место мисс Ирен Адлер. Она шла быстрым шагом, почти бежала, с немного растрепавшимися кудрями и раскрасневшимися щеками.

– Доброе утро, мадмуазель Ален. Как ваш отпуск?

– Доброе утро, мадам Уни, – ответила, останавливаясь, веселая Ирен со сбившимся дыханием. – Да это не отпуск вовсе. Мне нужно было отлучиться на пару дней: моя племянница заболела, и тете не с кем было ее оставить. Они живут одни в пригороде Лилля. После приезда доктора малышка почти сразу пошла на поправку, а я отправилась обратно.

– Ну, дай-то бог! Дай-то бог!

– Франческо вчера приходил рисовать? Все прошло хорошо?

– Не знаю, мадмуазель Ален, я его не видела. А у охраны не спрашивали?

– На входе вчера был месье Руже, а сегодня месье Рёж, он ничего не знает.

– А, верно, верно. А управляющий его не видал?

– Вряд ли. Они виделись только когда Франческо впервые сюда пришел. Я их познакомила и, кажется, с тех пор они ни разу не пересекались. Обычно Франческо приходит с раннего утра, когда в музее еще никого нет, кроме охраны, сразу же идет в мастерскую и работает до позднего вечера.

– Ах вон оно что.

– Да-а… Он даже не отлучается в течение дня на обед.

– Как так? – искренне удивилась мадам Уни.

– Творческие люди, – развела руками Ирен. – И еще ужасно не любит, когда его беспокоят во время работы. Только мне разрешил, и то на крайний случай. Но даже когда я захожу, все равно ворчит. Или, наоборот, молчит как рыба с хмурым лицом. Недовольный. Правда, я все равно захожу под разными предлогами, конечно. А что ж поделать? Если бы не заходила, мы бы вообще про него забыли. Пойду, пожалуй, сразу туда, заберу картину и привезу вам, на место, пока еще не нагрянули туристы, а потом уж в кабинет.

– Ага, с Богом!

– Хорошего дня, мадам Уни.

– Спасибо! И вам, мадмуазель Ален, – крикнула смотрительница в след убегающей помощнице управляющего музея. «До неприличия хороша», – подумала мадам Уни, провожая взглядом Ирен.

Оказавшись у мастерской, мисс Адлер открыла дверь ключом, взятым у охранника, и вошла внутрь. Мастерская представляла собой большой светлый зал на чердачном этаже одной из башенок замка в отдаленной его части. Потолок в зале был низкий, зато от самого верха к полу спускались большие стеклянные окна. Они занимали три стены из четырех, благодаря чему комната была буквально залита светом. В промежутках между окнами располагалось несколько мягких кресел. Вдоль четвертой стены тянулся бесконечный ряд стеллажей, комодов, ящиков и полок, заполненных художественными принадлежностями, не поддающимися подробному описанию. В центре стоял огромный дубовый стол, испещренный мелкими бороздками и трещинками, образующими сложный геометрический узор на его лаковой поверхности. Рядом с ним находилась тележка для картин. Это была узкая прямоугольная платформа с высоким сетчатым бортиком с одной стороны и коротким железным бортиком с другой. На ней размещались несколько полотен, отправленных на реставрацию. Ирен сама привезла их сюда еще до своего отъезда. Все пространство комнаты было сплошь заставлено мольбертами, металлическими стойками для картин, досками, подрамниками, деревянными табуретами и столиками. Но, несмотря на все это бесчисленное количество предметов, мастерскую нельзя было назвать загроможденной, а скорее даже наоборот: в ней было столько света и воздуха, что она казалась почти пустой. Впрочем, в некотором смысле она и была пустой: в ней не было главного – портрета Моны Лизы, который Ирен пришла забрать.

Она подошла к окну, встала к нему спиной, постояла еще несколько секунд, не двигаясь, как бы собираясь с силами, а затем, набрав полные легкие воздуха, отчаянно завизжала, что есть сил, и тут же рухнула на пол, потеряв сознание.