В кабинете Николая Александровича Каркарова стояли большие напольные часы, служившие без запинки уже более двух столетий. И вот сейчас, по расписанию, как только стрелки оказались на полуночи, раздался тяжёлый грохот и показался красивый чёрный двуглавый орёл. Рука начальника космодрома дрогнула и стакан, наполненный виски выпал, разливая содержимое на документы, разбросанные в непривычном порядке на столе.

Достаточно странная картина. Беспорядок, не свойственный этому собранному во всех смыслах человеку. Шкафы с книгами и подарочными сувенирами вывернуты наружу, книги, папки и канцелярия раскиданы, словно маленький ураган минуту назад обрушился на это помещение. Да и сам, Николай Александрович… Он будто постарел резко лет на двадцать. Это был не статный мужчина пятидесяти пяти лет, уже нет, а старик.

Орёл издал пронзительный клич, как и сотни раз до этого, как и в тот день, шестнадцать лет назад. Мужчина зажмурился, и воспоминания пронеслись перед его глазами:

« – Я устал это терпеть, Игорь. Посмотри на себя! Что с тобой произошло?! Я пытался выполнить просьбу твоей матери, дать тебе свободу, но наркотики?! – Высокий черноволосый мужчина, которому вот вот должно было перевалить за четвёртый десяток мерял шагами комнату, когда на одном из стульев, словно прижатый невидимым прессом, ссутулившись и обхватив себя руками, сидел юноша.

– Свободу? Ты хоть себя слышишь? Забыл, что именно благодаря тебе меня отказались принимать художественные институты, и я вынужден был идти в космическую академию?!

– Это было для твоего же блага, рисульками ты себе положение в обществе не выбьешь! – Николай практически шипел – А ты вместо учёбы и благодарности сторчался!

Часы пробили двенадцать дня, и орёл выдал свой клич. Резкий, что Игорь содрогнулся.

– Но шутки кончились, сегодня ты отправляешься на принудительное лечение.

– Ты не сможешь этого сделать, по закону я совершеннолетний уже год и имею полное право отказаться от госпитализации, в каком бы состоянии не находился.

Николай подошёл к своему рабочему столу, где был педантичный порядок, и достав какие-то бумаги бросил их перед сыном.

– Внимательно нужно смотреть, что подписываешь «в каком бы состоянии не находился».»

Запись кассеты номер два подходила к концу, снова начались помехи, но не такие критичные, как на третей. Возможно, это было связано с тем самым алым заревом, но Николай даже не пытался выстроить логическую цепочку, которая бы объяснила причину разрыва первой связи, он слушал слова признаний в любви своего сына. Мёртвого сына. Сына, которого он, как собаку в Поднебесной, без жалости отправил в неизвестное. А для чего? Для блага человечества? Для прорыва в науке?

Для удовлетворения собственных амбиций. Для себя. Для своей «идеальной» жизни.

В двери кабинета раздался стук и вошёл человек. Его силуэт в полумраке кабинета напомнил Николаю его, и он уже было протянул руку к сыну, как раздался голос, грубый, не его голос:

– Николай Александрович, мы не смогли доставить сюда госпожу Керченскую.

– Она не настолько значимая персона, по какой же причине вы не привезли её? – Фраза должна была быть ядовитой, резкой или хотя бы язвительной, но голос Каркарова был никакой. Пустой. Без какой-либо интонации.

– Её тело находится в морге, повесилась семь дней назад. Соседи вызвали наряд вчера, запах, вы понимаете. – Голос вошедшего дрогнул. – Она…

– Что?

– Убила не только себя, Николай Александрович. Мне очень жаль, вы потеряли не только сына…

– Вон… – Каркаров прохрипел, а после сорвался на крик, – Я сказал, пошёл вон!

Мужчина стремительно вышел, а начальник космодрома опустился на кресло, он не чувствовал ног. Комнату освещал лишь экран с записью, которая вот-вот должна была прерваться. Единственным звуком, помимо скулежа Каркарова и тиканья часов была речь уже мёртвого космонавта: