Миша застонал, нервно почесал заросшую щеку и обреченно огляделся по сторонам, выискивая взглядом тех, к кому еще он обращался со своей просьбой меньше трех раз. Не найдя таких, он уселся прямо на пол рядом с К. Помолчал. Потом сказал:

–– У меня как-то некрасиво дрожат руки… Уже пять лет дрожат.

Больше он ничего не сказал, хотя по лицу было видно, что в голове у него зреет и гниет нечто, чему не добраться до языка.

К. сунул наполовину выкуренную сигарету в венозную Мишину руку, поднялся и ушел.

"Кажется, медсестры стали относиться ко мне куда обходительнее после вчерашнего. Приятно, но раздражает. Возможно, из-за произошедшего меня задержат тут еще на какой-то срок. Ужас. Но мне уже лучше. Гораздо лучше".

За зарешеченным окном шелестят березы, хвастаясь своей новоприобретенной зеленой гривой. Стая голубей клюет невидимые хлебные крошки, рассыпанные по асфальту. Подневольные облака, подгоняемые ветром, лениво ползут по небу. Гроздья воробьев свисают с веток и, хихикая, обсуждают меж собой свои воробьиные дела. За окном весна – лучшая ее часть. Когда почти месяц назад К. вместе с мамой и портфелем, набитым книгами и едой, шел по этой прибольничной лужайке, все вокруг было черным и слякотным. Слезилось небо, струилась грязь по водосточным трубам. Теперь же здесь, нежась в пахучей траве, принимают солнечные ванны уличные коты, коих великодушно и щедро подкармливает больничный персонал. К. смотрел в окно и не верил, что и сам когда-то бывал на улице.

Он лежал на правом боку, прислушиваясь к сопящему носу и чувствуя сильный зуд в районе левой пятки. Недвижимый и молчаливый, он валялся на своей койке, ни о чем не думая и ничего не желая. Пятка чесалась все сильнее. Зуд, распространяясь, поднимался с пятки на щиколотку, с щиколотки на икру. Потом снова сползал до пятки и перебегал вдоль стопы к пальцам ног. К. давно нужно было сходить в туалет, но он этого не делал. Он игнорировал телесные позывы. Периодически открывая глаза, он проверял, не уснул ли. Нет, не уснул. Когда спишь, не бывает так скучно. В больнице сон навещал его неохотно, хотя тот в нем нуждался и всякий раз пытался его призвать. Свет, проникавший в палату через окно, стал тусклым и теплым. Солнце катилось к закату. Подступал вечер. День подходил к концу.

Прибывший утром поросший черным мужчина окончательно прижился. Мужчина лежал на спине, не имея возможности переменить позу. Он все еще был привязан, но казалось, что ему это совсем не мешает. Он без конца бормотал себе что-то под нос, будто заучивая завершающий монолог для любительской постановки. Временами К. поглядывал на него не то с жалостью, не то с отвращением, не то просто потому, что нужно было хоть на что-то смотреть. Иногда ему даже удавалось расслышать, что именно шептал мужчина. Это были фразы из разряда житейских премудростей, ничего на деле не значащих, существующих лишь для удовлетворения желания что-нибудь сказать, когда сказать совсем нечего: "Да, такова уж наша доля", "Ничего уж не попишешь", "Всякое бывает с человеком". Он проговаривал эти слова, как мантру. Проговаривал и как будто успокаивался. Словно, укрывшись стеной нехитрых фраз, он защищал себя от всех неурядиц и хлопот, делался неуязвимым для любых печалей.

Глядя на заросшего мужчину, К. не выдержал и потянулся к ноге, чтобы унять раздражающий зуд. Он принялся чесать пятку так неистово, будто хотел докопаться искусанными ногтями до самой кости. Вдруг что-то мелькнуло. На периферии сетчатки возникло женское лицо, вставленное в раму окна. Мама. Всё-таки пришла. Сильно опоздала. Быть может, ей даже не позволят передать К. принесенные ему фрукты и булочки. Но она пришла. Всё такая же свежая и улыбчивая, челка торчком и ёрзающая рука, пытающаяся её пригладить. К. обнаружил незнакомые морщины на материнском лице. Мама постарела. Как у нее получилось так постареть всего за три дня?