Смотри, я падаю

Кровь течет из раны на спине. Кровь Эммы.

Запах железа и еще живых внутренностей, крови, которая быстро меняет цвет от ярко-алой до темно-бордовой, теряя кислород. Дыхательная маска на лице пациента, от нее – толстый серый шланг к аппарату у стены, и дальше тонкая трубочка для дыхания. Все это соединяется со встроенными в стены и скрытыми за обоями кислородными трубами, которые, как капилляры, пронизывают всю Каролинскую больницу. Главные «легкие», гигантские цистерны с кислородом, закопаны в землю под сотнями других комнат.

– Ребекка, ты как, в порядке? – спрашивает Анна, одна из операционных сестер. Голос Анны возвращает ее обратно, к скальпелю. Он блестит в свете бестеневой лампы, попискивают сигналы кардиостимулятора, пациент дышит ровно, пульс под контролем.

– Я в порядке.

Она входит скальпелем в область поражения разрезанной надвое почки, которую предстоит удалить. Она знает, как это делается, много раз проводила такие операции, некоторые вещи превращаются в привычку. Другие нет.

– Работаем.

«Спасибо, что ты поддалась на папины уговоры».

Давай без этих неожиданностей, Эмма. Не сейчас. Не под руку, дай мне спокойно провести операцию, удалить почку, зашить и прижечь сосуды, дать ему новый шанс разрушить свою или чужую жизнь.

Твердой рукой она осторожно выделяет две артерии и меняет скальпель на электрокоагулятор.

– Надо было выпить два двойных эспрессо перед этим, – говорит анестезиолог охрипшим голосом. – Как чувствовал.

Она не вернется. Эммы больше нет.

Они стоят дома в квартире, Тим и она, кровать за ними пуста, ей хочется прокричать ему эти слова, но она не в состоянии их даже прошептать. Может только молчать. Это молчание, как маска на ее лице, удерживающая слова.

Ссоры перестали быть громкими. Они стали беззвучными. Как сейчас, когда они стоят друг напротив друга в кухне, где они вместе ели, где гремели кастрюли и куда заползли муравьи, пока они были в отпуске на Корфу.

«Ее нет уже больше года, – хочется ей сказать. – Ее больше нет совсем, Тим, тебе пора с этим смириться. Ее забрало себе море», – и он чувствует, что она это думает. Все его существо противится этому, не желает мириться. Ничто в нем больше не думает вместе с ней, как она, не живет так же, как она. У них общая скорбь, но их общее горе их разделяет. Его беда – это совсем другой континент, другой язык. И тут она произносит эти слова, на их языке, продирается сквозь маску молчания, звуки вибрируют в его ушах.

– Она умерла, Тим.

Глаза, его зеленые глаза того блеклого зеленого цвета, как по краям сухих пальмовых листьев. Чернота, которая всегда гнездилась в его глазах, как бы заглядывая в темноту, лежащую еще дальше, еще темнее. Эта бездна открывается, он поворачивает голову из стороны в сторону, как хищник, лишенный когтей, посаженный в клетку. Он отступает, делает шаг назад, на лице его появляется гримаса. За ней крик.

– Как ты можешь так говорить, черт побери?

Но она не дает его крику проникнуть внутрь и осесть в ней. Она отшвыривает прочь чувство опасности и потребности бежать. Она стоит на своем.

– Если ты завтра уедешь, можешь больше не возвращаться.

«Вот так все и кончается, – думает она, – двадцать три года совместной жизни, девятнадцать лет брака?» Исчез звук его крика, она слышит только его дыхание, и он смотрит на нее. Умоляюще. Но на этот раз – это ее окончательное решение. Она знает, что это ее единственный способ выжить. Он понимает все это, но это не его способ выживания, его способ иной.

– Ты знаешь, что я должен ехать.

Он отступает к стене, прислоняется к белым обоям и медленно опускается на пол. Его длинные ноги в джинсах вытягиваются на каменном полу, и он потерянно смотрит на нее. Она думает, что сейчас начнутся упреки, бешеная ненависть, которую он швырял ей в лицо снова и снова. «Ты не должна была поддаваться моим уговорам, мы не должны были отпускать ее, какими мы были идиотами, надо было слушать меня, почему ты никогда меня не слушаешь?»

«Но я же не хотела, чтобы она ехала, – хочется ей сказать. – Это ты этого хотел. Ты меня уговорил».

Вместо этого она шепчет: «Ее больше нет».

Он уже не протестует.

Закрывает глаза.

Его усталость видно совершенно явно. Новые морщины на лбу, седина на висках, та тяжесть в нем, которой раньше не было. Будто бы земля тянет его вниз к уже выкопанной могиле.

Он снова поднимает глаза на нее.

– Я обещал ей, – говорит он. – Я же обещал.

Он встал, как обычно, следующим утром, не будил ее и поехал на работу в страховое агентство If в пригороде Бергсхамра, дом красного кирпича, где его ждала куча дел для рассмотрения. Кто-то поджег свою машину, утверждая, что причиной было короткое замыкание в электропроводке. Кто-то симулировал хлыстовую травму. Кто-то утверждал, что нечаянно уронил вазу муранского стекла. Кто-то требовал выплаты страхования жизни, несмотря на подозрения, что за этим могло крыться преступление. Тим был страховым следователем. Куда еще было деваться бывшим сотрудникам уголовного розыска или полицейским, которые, как и он, то ли просто устали от всего, то ли мешали кому-то, то ли не сработались с кем-то, то ли ушли сами. Или их уволили. По каким, интересно знать, причинам увольняют полицейских? А зарплата у него стала вдвое выше.

Он был хорошим полицейским. Пока был им. Обладал интуицией. Видел, когда ему врут и какая правда скрывается за ложью. У него было терпение. Ему нравилось быть среди людей в пригородах Стокгольма, быть частью их радостей и бед, злости и неудач. Но чаще всего он чувствовал себя разбитым от того, насколько все было предсказуемым.

Он принес с собой в офис чемодан для ручной клади, чтобы с работы сразу поехать в Арланду и улететь послеобеденным рейсом САС в Пальму, на Мальорку.

В первую половину дня она паковала его вещи в картонные коробки из подвала. Все, что ему принадлежало. Отвезла коробки на склад в пригород Сольна, арендовала десять квадратных метров, поставила туда все его вещи и поехала дальше в Каролинскую больницу. Переоделась, обработала руки перед операцией и приступила. Оперировала, резала, как обычно, как всегда, как должна была, а почему бы и нет?

Обращения по испанскому телевидению, микрофоны рядами на столе в штаб-квартире Национальной полиции в Пальме, сотня голодных до сенсаций журналистов, один прилетел даже из Нью-Йорка в надежде написать о молодой блондинке, пропавшей в этом «Потерянном раю».

Рядом с ними сидел тогдашний шеф полиции и ответственный следователь Хименес Фортес и пытался навести порядок в хаосе. Тим сидел рядом с ней, хотя ему этого совсем не хотелось. Он присутствовал на пресс-конференции только ради нее и ради Эммы. Его стошнило в туалете, он вышел оттуда совершенно зеленый и выпил в баре напротив полиции целый стакан чистого виски даже безо льда. Потом он четыре часа спал в отеле, а она сидела в лиловом кресле и смотрела на него. Пыталась сосредоточиться на нем, вместо Эммы. Тревога, паника, чувство потери себя самого навсегда, понимание того, насколько все непробиваемо, что за окнами гостиничного номера чистый ад. И он всегда там был. Деревья, горизонт, зеленые горы и коричнево-песочные контуры города – все это было просто-напросто узором рулонной шторы, которую теперь подняли. Она включила телевизор, увидела себя, умоляюще глядящую в камеры, свои волосы, забранные в пучок, белую блузку, застегнутую на все пуговицы, кроме верхней, глаза, в которых застыло отчаяние, услышала свой голос. И Тима, с блуждающим взглядом, теребящего ворот своей синей рубашки.

Это не я на экране. Это не я говорю, что «она была одета в розовую летную куртку из «Зары». Она обожала эту куртку. Если кто-нибудь что-то видел, знает, позвоните, пожалуйста, помогите нам, мы хотим забрать домой нашу дочь».

Фотографии Эммы.

Кадры из Магалуфа, где журналистка в красном цветастом платье задает вопрос начальнику полиции.

– Это правда, что полиция затягивает расследование, что вы хотите закрыть дело вообще, потому что исчезновение шведской девушки грозит испортить острову репутацию, а следовательно, и навредить туризму? Что гостиничное лобби оказывает на полицию давление?

– Это совершенно абсурдный вопрос. – Квадратное лицо начальника полиции сморщилось от злости. – Мы найдем девушку, это первоочередное дело.

Прочесывание местности.

Встречи с представителями организации Missing people, разыскивающей пропавших без вести. Переговоры и предложение: не хочет ли шведское отделение начать в Пальме, на Мальорке, сотрудничество со своими испанскими коллегами из аналогичной организации SOS Desaparecido? Газеты писали и об этом, и именно это и было целью Missing people. Всего лишь пиар-ход для привлечения внимания СМИ.

Лица, имена в газетах. И везде, где встречаются лица и фамилии.

На какое-то время она для всех стала «Эммой».

В шведских вечерних газетах «Афтонбладет» и «Экспрессен».

Все знали, некоторые спрашивали, другие помалкивали, все пялились, шептались, когда она заходила на работе в комнату для отдыха выпить кофе, все разговоры затихали.

Но Эмма не вернулась.

Тим не вернулся.

Его вещи лежали на складе, он забрал только одно блюдо. Из Бали, которое они купили в Таиланде. Она упаковала и это блюдо, хотя оно в такой же мере принадлежало ей, как и ему. Но что-то подсказало ей, что оно его.

Она режет и режет скальпелем, вот как сейчас, освобождает последний остаток почки, берет этот теплый умирающий орган в руку и бережно кладет в лоток.

– Все, теперь зашиваем.

Через двадцать минут они заканчивают, на дворе по-прежнему ночь, но она может ехать домой. Кто-то другой заступает на ее место, она разувается, снимает халат. Светает, наступает сладкое и влажное летнее утро, когда слышится шум машин с E4^[47].

Она едет домой.

Паркуется у парка Тегнера. Листва огромных дубов начинает желтеть, скоро налетят ранние осенние ветра, стряхнут на землю одни листья, а другие, закаленные, останутся.

Она поднимается в квартиру.

Он там лежит.

Нет, не Тим, другой мужчина. Андерс, коллега из Южной больницы, с которым она встретилась на каком-то собрании всего лишь через несколько месяцев после того, как Тим остался на Мальорке.

Теперь они вместе.

Мы это мы.

Андерс будто бы ждал ее. Выжидая время. Другая любовь. Его спина в темноте, пылинки, кружащиеся в воздухе, грудная клетка поднимается и опускается. Его открытое лицо, повернутое в сторону так, что ей его не видно. Он late bloomer^[48], борец, получивший диплом врача, когда ему уже было сорок. «Я люблю его, – думает она, глядя на его голую кожу, на контур его ног под тонким летним белым одеялом. – Эмма в ночной рубашке, и, черт тебя побери, Эмма, мне сейчас это нужно».

Он хочет ее ребенка, она хочет родить ему ребенка и не хочет этого. «Это для тебя самый лучший способ пойти дальше, жить дальше», – сказал он. Она тогда хотела его выгнать. Сил не было слушать, как он говорит, будто читает вслух статью из научно-популярного журнала по психологии. Но люди редко понимают, когда им лучше было бы помолчать.

Ей хочется разбудить Андерса. Заниматься с ним любовью. Любить. Попытаться еще раз, а вдруг он прав? Они пытались уже полгода. Он записал ее в клинику на обследование фертильности. Рановато, но ей не хотелось протестовать, и вообще, хотела ли она ребенка?

Ночь накануне окончательного отъезда Тима.

Они тогда много чего наговорили друг другу.

Они пытались. Много раз. Не получилось, она не беременела, но не рассказала об этом Андерсу. Тим, возможно, еще не окончательно решивший уехать, сидел на каменном полу кухни, полулежал, она опустилась рядом.

– Ты нарочно не беременеешь, – сказал он. – Ты принимаешь противозачаточные таблетки или еще что-то делаешь, ты не хочешь еще одного ребенка.

– Что ты сказал?

Чувство собственной неполноценности сменил мгновенно вспыхнувший гнев, растаявший в нереальности. Им хватило бы Эммы, но теперь ее нет, и они снова пытались.

– Ты делаешь все для того, чтобы у нас не получился новый ребенок.

«Новый ребенок».

Как у него вообще язык повернулся выговорить это слово? Это стало для нее оружием нападения.

– Новый ребенок? Вот видишь, значит, ты понимаешь, что Эммы больше нет, она умерла, погибла, смирись с этим, не надо никуда ехать!

– Ты прекрасно понимаешь, что не об этом речь.

Она медленно встала.

– Ты сам-то хочешь этого ребенка?

Она оставила его одного на полу кухни и пошла в спальню, смотрела на неубранную постель, и там лежит он, Андерс. А она думает обо всей той лжи, которая появилась с исчезновением Эммы. Ее пропажа повлияла на все и все испортила. Превратила ее в лифт без дверей, который едет вверх и вниз одновременно в доме с бесконечным числом этажей. В лифте нет зеркал. Только кнопки для открывания дверей, которые не работают. Потому что нет никаких дверей, которые можно было бы открыть.

Вся ее личность свелась к одному – чувству вины.

Тоска по дочери, которой не дано перейти в скорбь. Горе, которое растет у нее внутри и подминает под себя все остальное.

Она хотела, чтобы он сдался.

Она не хотела потерять и его тоже.

Но она хотела, чтобы он продолжал поиски.

Этот чужой мужчина в кровати, где спала маленькая Эмма, как я могла позволить ему там лежать? Ей хочется выброситься в окно, и дальше, через перила балкона, на асфальт двора.

«Я не хочу быть одна, – думает она. – Неужели это так ужасно?»

Тим в кровати, Эмма в белой ночной рубашке – эта картина хранится в самой глубине ее печали. «Иди, – шепчет она всем существом, – не переставай искать, Тим». И она продолжает свой полет в ночи, как пылинка, вытолкнутая в воздух собственным дыханием, и он протягивает во сне руку в сторону вентилятора, или он уже проснулся. Мозги собрались в кучку, таблетка, которую он принял, когда вернулся домой, выведена из организма, он проснулся. Он слышит вращение лопастей вентилятора. Ощущает насквозь пропитанную потом простыню. Его мучает жажда, он тянется к бутылке воды на полу и пьет.

Смотрит в телефон.

Никаких сообщений.

Никаких звонков.

Он спал почти два часа. Могло быть хуже. Нет смысла даже пытаться снова заснуть. Он одевается. Натягивает пару застиранных зеленых чинос и еще более застиранную черную майку, короткие носки для тренировок и подходящие для дальних походов кроссовки.

Осторожно закрывает за собой дверь. А то эхо от стука двери раздастся по всему дому, а ему не хочется будить детей в семье Адаме.

Он ведет машину по приморской дороге Marítimo, где еще открыты клубы, а возле «Опиума» стоит группа парней и пытается уговорить вахтеров впустить их, в то же время стайка девушек-подростков проходит без очереди, и никто их не задерживает.

Путь выводит его на автостраду, на холмах в сторону моря среди зелени теснятся дома. Над поселком Genova статуя Мадонны смотрит на людские деяния, и Тим жмет на газ. Наступает самое опасное время суток на дорогах Мальорки, когда за рулем полно пьяных и обкуренных, но пока еще машин немного. Он сворачивает в сторону Calvià и дальше едет по змеящемуся асфальту, окруженному пальмами и цветущими деревьями жакаранды, которые образовали над дорогой арку из ветвей, покрытых тысячами цветов всех оттенков синего и голубого. Дорога ведет вверх, вглубь острова, где отступают низкие горы. Ландшафт открывается долиной шириной в километр, усыпанной домиками цвета охры, а отель Son Claret окружен полями и каменными стенами. Вдали за полями снова поднимаются горы, будто плечи спящего великана. А выше рассветное небо, полное погасших звезд, еще сомневается в начале дня.

Он ведет машину в горы так далеко, насколько позволяет дорога. Паркуется и выходит в утреннюю дымку, бродит бесцельно, видит сверху гостиницу, превратившуюся в миниатюру. В деревне зажигаются огни, чтобы гаснуть в такт с победой восхода. Он бродит, плетется, выкрикивает ее имя в самое сердце нового дня.

Эмма, Эмма, Эмма.

Собаки брешут где-то вдали. Орут петухи. Серые оттенки зари меняются на другие цвета: зеленый – травы, научившейся выживать без воды, но чаще это оттенки медного, пигменты охры, пожухлых листьев. Это иссохшее место, жаждущее влаги, где сгорбившиеся от жары пинии цепляются за каменистые утесы.

Эмма, Эмма.

Выстрел ружья раннего охотника. Снова лай собак. Еще дальше на этот раз.

Он подходит к обрыву, откуда сквозь расщелину в скалах виднеется море. Поверхность воды прячется под вуалью утренней дымки.

У него нет колебаний или вопросов к самому себе о том, что он здесь делает, еще на одном уступе, еще на одной горе.

Он садится.

Чувствует, как болят ноги, соображает, что ходил гораздо дольше и дальше, чем думал, медленно осматривает долину наискосок, туда и обратно, еще и еще раз.

Встает.

Идет.

Эмма.

Зовет ее снова и снова. Но имя ее поглощает лай голодных перед завтраком собак.

Ему удается украсть себе еще полчаса сна, перед тем как спуститься в бар Las Cruces. На часах девять, и ему пора ехать прямо в офис, но это подождет. Ему необходимо встряхнуть организм при помощи кофе, и Рамон ставит перед ним на стойку бара двойной кортадо, втягивает свой большой живот, подтягивает коричневые шорты повыше на бледно-желтую рубашку, выутюженную супругой до гладкости детского лобика.

Тим взбирается на табурет у стойки, утреннее солнце сюда еще не добралось, но черная обивка из искусственной кожи уже нагрелась. Рамон не включает кондиционер до одиннадцати, когда настоящая жара в баре становится невыносимой. Электричество – это деньги, а денег у Рамона немного. Но он владелец бара Las Cruces, а это намного круче всего, чем владеет большинство живущих в этом квартале. И хоть он и не прочь поплакаться, все равно любит свое «царство», Тим это знает.

Кафель на стенах бара разных цветов. Рамон и Ванесса ремонтировали одну стену за другой целых двадцать лет подряд. Капризы моды и перемены вкусов отразились на плитке из обожженного фарфора с глазурью. Коричневые тона переходят в бежевые, потом превращаются в медальоны цвета меди на голубом фоне, а дальше, за стойкой, – белые плитки с золотыми каемками. Это был всплеск мании величия у Рамона в 2007-м, за год до финансового кризиса.

«Я думал, что мне удастся сделать бар популярным», – говорил он.

Вращаются лопасти машины для дробления льда, а рядом в большом сосуде охлажденная орча́та. На стене, рядом с деревянной полкой, на которой по ранжиру выстроились бокалы, висит портрет тореадора, погибшего на арене боя быков в пятидесятые, он был выходцем из той же горной деревушки, что и Рамон.

Телевизор, висящий над рюмками, выключен. Сегодня у Рамона нет сил смотреть новости, а футбольный сезон еще не наступил. Команды «Реал Мадрид», «Барселона», «Малага», но ни в коем случае не «Севилья». Рамон терпеть не может этот футбольный клуб, который ненавидят все такие же, как и он, выходцы из Андалузии.

Тим здоровается с остальными.

– Qué tal?^[49]

– Bien. Y tú?^[50]

– Cansado. Normal^[51].

Так общаются обитатели этого «царства».

Это алкоголики, которые принимают свою первую рюмку «анисовки» за столом у окна, выходящего на улицу Calle General Ricardo Ortega. Это женщина, работающая медсестрой у дантиста в клинике Puerto Portal, куда она каждый день ездит автобусом. Она, как обычно, ест энсаймада, обмакивая ее в кофе, которое делается густым от сахара. Это старики за круглым столом посреди бара, будто выпеченные в одной форме. Широкие брюки из синтетики, белые гавайские рубашки, с волосами, если они еще обладают таковыми, начесанными на лысину. Масло для волос удерживает их на месте. Все они выросли на острове, теперь на пенсии. Они прожили в этом квартале всю свою взрослую жизнь, но все-таки не смотрят на Тима как на непрошеного гостя. Он никому не мешает, никого не трогает, и они оставляют его в покое, радуясь, что чужак – это он, а не они.

Несколько парней из Венесуэлы, в возрасте примерно лет тридцати пяти, пьют пиво. Наверное, у них на стройке перерыв. Обычно же они тянут из себя жилы по двенадцать часов в сутки при этой жаре на опасных для жизни стройках.

Местная дурочка Марта сидит в уголке рядом с поломанным «одноруким бандитом»^[52]. Она, как обычно, раскрасила щеки в ярко-розовый цвет и сильно обвела глаза. У нее синдром Туре́тта, и она время от времени громко и нецензурно ругается, а потом снова возвращается к чтению газеты или начинает свои бесконечные разглагольствования обо всем на свете, начиная с цен на апельсины на рынке Mercado Olivar до теорий борьбы с коррупцией в Partido Popular^[53], на что Марта, престарелая дочь фашиста, очень надеется. Ее отец был офицером старой закалки из Guardia Civil^[54], и его застрелили во время ограбления банка на площади Испании, связанного с ЭТА^[55].

– Террор, – вопила как-то Марта. – Трахать этих чертовых исламистов во все дырки. А то они скоро и сюда придут. Они уже здесь!

Дешевый одеколон пенсионеров щекочет нос, а от запаха пригоревшего сыра на теплых бутербродах Тим почувствовал голод, но есть ему некогда.

Он выпивает кофе, кладет евро на прилавок и выходит из бара. Рамон кричит ему вслед hasta luego^[56], что Тим и повторяет в ответ. Он опаздывает. Идет к машине, которую ему удалось припарковать на улице Calle de Fuencarral, когда он вернулся с гор. Только он хотел вставить ключ в замок дверцы авто, как увидел ее, Милену. Не ту, о которой поется в песне, но все равно тебе хочется, чтобы она была твоей. Она встряхивает свои темные волнистые волосы, раскрывает объятия, кричит его имя и… пройдет немало времени, пока он, наконец, появится на работе.

– Мы успеем, – говорит Милена.

Он тоже хочет успеть, поэтому они успевают.

Она возвращалась домой с работы. Он должен был знать, что она пройдет здесь. Возможно, он именно потому и оставил машину в этом месте. Стриптиз-клуб, где она работает, закрывается в девять утра.

Он поднимается за ней в квартиру. Ей ни о чем не приходится его просить, он смотрит на диван в гостиной, пока возится с ее лифчиком, никак не может научиться расстегивать застежку. Ее теплая кожа под кончиками его пальцев. Ее влажные губы. Ему хочется своим языком почувствовать ее язык. Наконец ему удается справиться с застежкой, она возится с его ремнем от бежевых чинос. Только теперь он замечает, что выбрал бежевые брюки, а зеленые выбросил в стирку после ночной прогулки. Серый льняной пиджак висит на кресле в спальне Милены возле ее трюмо, значит, пиджак он тоже переодел. Он видит себя в зеркале, быстро отворачивается, целует ее плечи, дышит ей в ухо и проводит языком по ее шее. Ей нравится, когда он так ласкает ее.

Ее грудь на его груди, мягкая на твердой, он прижимает ее к себе, она шепчет что-то неразборчиво. Они опускаются на кровать, медленно, вместе. Он фантазирует, что на ее месте Ребекка, хотя они совершенно не похожи. Милена аргентинка, ей уже за сорок, на ее тело не действуют законы гравитации, но прожитые годы заметны вокруг глаз. Ее жизнь, полная самопожертвования. Иногда в ее глазах появляется жесткость, и тогда они из карих становятся почти черными, словно демонстрируя, что она слишком много знает о том, что это такое, уметь постоять за себя.

Она стаскивает с него майку, расстегивает брюки, снимает трусики, поднимает юбку и садится на него. Быстро и жестко, глубоко с первой секунды. Она торопится так, будто это последнее утро перед концом света или просто понимает, что ему пора идти.

Что времени мало.

Follame, cariño^[57].

Она и вправду говорит именно это? Он видит снизу ее подбородок, ноздри, она движется, как бы в такт с запахами комнаты, еды, оставленной вчера на плите, чтобы остыла. Может быть, это ropa vieja^[58], от которой веет перцем чили, кориандром и почти прогорклым жиром.

Утром она хочет секса именно так, оседлать его, скакать на нем, как на усталом коне, она использует его таким способом. А он гладит ее по щеке, знает, что ей это приятно.

– Скажи, что ты меня любишь, Тим, – просит она, и да, конечно, он может это сказать, он говорил это и раньше.

– Я люблю тебя, – говорит он.

Он будто бы и в комнате, но не весь, целиком, а только часть его. А когда она двигается над ним и он движется в ее теплом лоне, то тогда он исчезает целиком. Если таблетки размывают на части его мозг, то секс разрывает на части его душу.

Она смотрит сверху на него, как бы убеждаясь, что он все еще с ней, ускоряет темп, издает звук, и он понимает, что делает то же самое. Длинный медленный стон их обоих, древний первобытный стон. Они прекращают стонать вместе, но каждый сам по себе, и у него возникает вопрос, о чем она думает, о ком.

– Спасибо тебе за ложь. Мне это нужно.

– Кого ты видишь на моем месте?

– Никого. Ты никто, Тим, мне не надо притворяться.

– И все-таки я кто-то.

Она гладит его по лбу, улыбается.

– О’кей, ты – все те любовники, которых я попросила уйти, а потом пожалела об этом.

Она ставит перед ним тарелку сваренной со свиным жиром черной фасоли. Она не заботится о том, чтобы запахнуть розовый махровый халат, и он не может оторвать от нее взгляд, попутно запихивая в себя еду. Она улыбается, ей, похоже, нравится, как он на нее смотрит, как и ему нравится ее взгляд на него.

У Милены двое сыновей, Лео, восемнадцать, и Марио, двадцать один. Марио уже в Англии, в «Кембридже», и Лео в следующем году пойдет туда же, в подготовительный интернат. Неясно, где он в это утро. Милена в жизни бы не допустила, чтобы он летом работал. Кто отец мальчиков, Тим не знает, но слухи ходят, что он профессор технической физики из университета в Мадриде, дворянского рода, влюбившийся в нее во время учебы в Буэнос-Айресе.

Кем бы ни был папа мальчиков, ясно, что он никогда не брал на себя никакой ответственности за них, даже экономической. Так утверждает Милена, и он ей верит. «Я не хочу иметь ничего общего с этим козлом», – сказала она однажды, и мальчиков тоже вроде не особенно интересует этот вопрос. Тима они считают чем-то вроде курьеза. Раз маме хорошо и весело в его присутствии, они его терпят. Они вместе праздновали Рождественский день, ели козлятину, запеченную в духовке, «совсем как у бабушки в Сальте, когда я была маленькой», и запах мяса, как запах немытого мужского члена, наполнил квартиру. Они опьянели все четверо в тот вечер. Лео вырвало в туалете, и наутро Милена сердилась на Тима. «Как ты мог напоить моего мальчика до такого состояния?»

«Он и сам прекрасно с этим справился, без моей помощи», – хотел сказать Тим. Но вместо этого сказал лишь: «Ничего с ним не случится».

Она делала вид, что сердится на него, но в конце концов поцеловала в щеку.

Он ест бобы. Сладкий лук придает особый вкус жиру, бобы тают во рту.

– Вкусно, да?

Он кивает.

Ей, кажется, ничего больше от него не нужно, кроме этих моментов, да ему и нечего ей дать. Уж конечно у нее больше денег, чем у него. Стриптизерша, массажистка, эскортница. Здесь, в Пальме, долго жила ее мама и присматривала за мальчиками, пока Милена зарабатывала деньги на их образование. Мама вернулась в Буэнос-Айрес, но Милену совсем туда не тянет. «Там ничего для меня нет, кроме прошлого».

Скоро ее сыновья вылетят из маминого гнезда. «Тогда я найду себе богатого немецкого старикашку», – сказала она однажды то ли в шутку, то ли всерьез. И Тиму нет дела до того, какую пустоту в ее существе он пока заполняет. Она быстро найдет своего немца, и тогда все это кончится.

Милена говорила, что один из профессоров, обманывавших раковых пациентов, выманивая у них деньги на мифическое лекарство, обычно приходил в Globo Rojo, клуб, где она работает. «Дружелюбный, мухи не обидит. Оставляет много чаевых, так что я довольна. Во всяком случае, он не свинья-мачо, как многие другие».

Она массирует ему плечи. Он чувствует затвердевшие мышцы, пора, пожалуй, показаться китаянке. Прикосновения Милены проникают глубоко под кожу, когда он доедает последние бобы.

– Venga^[59]. Тебе пора идти, – говорит она. – Мне нужно успеть выспаться.

– Некоторые частенько опаздывают на работу.

Голова Аны Мартинес высовывается из-за плексигласа, отделяющего ее место на ресепшен. Ее волосы цвета ржавчины безжизненно свисают на кардиган горчичного цвета, а очки сползли на кончик длинного тонкого носа. Звонит телефон, и у нее больше не остается времени, чтобы язвить на его счет.

Он бросает ей на стол контракт с зубным врачом и идет дальше в помещения бюро Хайдеггера, где галогеновые лампы на потолке распространяют мертвый свет.

С верхнего, семнадцатого этажа здания вид на город должен быть потрясающим, достойным лексикона эксклюзивного маклера или брошюры для туристов. Но здесь, внизу, из окон виден только асфальт, машины и потрепанные магазинчики на улицах Las Avenidas и Calle General Riera.

В офисе холодно, всего девятнадцать градусов, каждый день, круглый год. Шеф, он же и владелец, не экономит на кондиционерах, считает, что мозги лучше работают, когда человек мерзнет. Дилан Вильсон, бывший солдат Особой воздушной службы САС и агент МИ5. В свои шестьдесят лет он намного лучше натренирован, чем большинство двадцатилетних. В начале своей карьеры он проработал три года на Свальбарде. «Я познал самого себя в этом холоде», – обычно говорит он, а еще: «Там я возненавидел темноту».

Тим сильно сомневается в правдивости рассказов Вильсона об опыте его работы как в спецподразделении САС, так и в контрразведке МИ5. У него такое ощущение, что Дилан Вильсон совершенно не тот, за кого себя выдает. Что его служба в элитных частях и разведке – чистая ложь, но Тим подыгрывает ему в этом вранье.

Вильсон появляется из своего кабинета, выходящего окнами во двор, единственной комнаты, где не вянут уши от грохота машин с авеню.

– Мистер Бланк. Чему обязаны такой честью? – с иронией произносит он.

– Я проспал.

Дилан Вильсон – бритоголовый качок с плечами такой ширины, что ни один портной не в состоянии сшить костюм, который сидел бы на нем хоть мало-мальски пристойно. Он давно это понял, и поэтому ходит в свитерах из тонкого кашемира высшего качества, независимо от температуры и времени года. Ему хочется одеваться в свободно-элегантном стиле, выглядеть человеком светским, бесстрашным, но Тим видит его насквозь. На самом деле Вильсон постоянно настороже, как интернатский ребенок, как продавец шин, который все время боится, что кто-нибудь стащит его резину.

– Ты был вчера на открытии? – спрашивает он Тима.

– Я раздал как минимум сотню визиток.

Вильсон снова исчезает в своем кабинете.

– У меня через десять минут, – говорит он, захлопывая дверь.

Тим идет к большой комнате, где сидят Симона, Хавьер и Хайнрих. Серые стены из гипса отделяют это помещение от конференц-зала, на одной из стен висит вставленный в раму плакат. Увеличенное фото одной из бухт Мальорки. Вода между скалами доведена фотошопом до такого нюанса бирюзы, который существует только в цифровом мире, а рыбки не отбрасывают теней на песчаное дно.