Буря на Эльбе

– Ну, может быть, не всякого богатства…

– Конечно нет! – Голубые глаза Изабель сверкнули сталью.

Эмма переводила взгляд с нее на Марту. Воздух потрескивал.

– Но если у тебя ничего нет, если тебе нельзя работать, нельзя бастовать за повышение заработной платы или за равную оплату труда, или за продолжительность смены, которая не убьет тебя за десяток лет, тогда все средства хороши! Пока эти ужасные законы запрещают выходить на улицы, у нас нет шансов.

Марта кивнула, и темные локоны упали ей на лицо.

– Не понимаю, почему ты так сердишься. Мы ведь согласны.

Изабель сразу же успокоилась, и уголок ее рта примирительно дернулся.

– Ну да.

Эмма улыбнулась. За последние несколько лет ее небольшой круг соратниц сильно сократился. Теперь их осталось всего трое. Но это означало лишь то, что они с Мартой и Изабель еще более горячо поддерживали пролетарское женское движение. Теперь им приходилось бороться и за других, которые вышли замуж или, как Луиза, уехали. Иногда эта страсть кипела так сильно, что заканчивалась ссорами – но только потому, что они были ограничены в своих возможностях, у них было так много планов, которые им не позволяли осуществить. Изабель порой напоминала Эмме тигра в клетке – в ней было столько энергии и желания бороться, но она не могла их реализовать. Она стала еще красивее, ее светлые волосы сияли на фоне ее щек. На улице прохожие оборачивались ей вслед, но она думала только о деле.

Изабель с Мартой жили вместе в маленькой каморке в Шанценфиртеле. Марте пришлось отказаться от своей квартиры, а Изабель потеряла свою, когда хозяева узнали, что она незамужняя – и, ко всему прочему, социалистка. Это было еще одной причиной, по которой девушки постоянно ссорились по пустякам: они слишком много времени проводили вместе. Да и денег у них не было. Изабель работала учительницей в гимназии «Иоганнеум», но ее работа постоянно находилась под угрозой. Если бы о ее взглядах стало известно, она была бы немедленно уволена. Все, что она зарабатывала, она вкладывала в листовки, плакаты, книги, поддерживая политических беженцев за границей. Марта жила на деньги, которые ей выдавала семья, но их становилось все меньше и меньше. Дочь-отступница стала для родителей позором, они порвали с Мартой все связи и, по сути, платили ей, чтобы она держалась подальше и не вовлекала их в новые скандалы. Таким образом, рвение обеих девушек, и без того подавляемое социалистическими законами империи, подвергалось дополнительному испытанию.

Вопреки всему, они продолжали работать в подполье. Ходили на собрания других женских ассоциаций, писали письма и петиции в Министерство культуры.

– Возможно, женщины наконец поймут, что должны держаться вместе, чтобы противостоять авторитарному патриархату! – теперь кричала Изабель.

– Все не так просто, – попыталась успокоить ее Эмма. – Для этого сначала нужно осознание того, что все может быть по-другому.

Изабель яростно закивала:

– На прошлой неделе я ходила на хлопчатобумажную фабрику и распрашивала тамошних работниц об их заработной плате. – Она достала листок бумаги и прочитала: – Шестьдесят три пфеннига за смену. – Она подняла глаза. – Знаете, сколько получает неквалифицированный мужчина?

Марта с Эммой выжидательно смотрели на Изабель, зная, что ответ не заставил себя ждать.

– Одну марку и девять пфеннигов! – Она сделала многозначительную паузу. – Но это нормально, мы ведь знаем. Хуже всего то, что эти работницы даже не возмутились! Они сказали, что дома работают за бесплатно, а на фабрике им хотя бы платят. Только теперь, придя домой, они выполняют еще и домашнюю работу. Большинство спят всего по четыре часа в сутки!

Эмма вздохнула:

– Буржуазное представление о том, что мужчина должен содержать семью, а женщина, в лучшем случае может приносить карманные деньги, слишком глубоко укоренилось в головах людей. Как с этим бороться, если женщины даже не понимают, что им недоплачивают? И то, что мужчины приходят вечером домой и ложатся спать, а женщины после работы занимаются домашним хозяйством и присматривают за детьми до поздней ночи, тоже кажется им само собой разумеющимся.

Изабель кивнула.

– Это мы и должны изменить. Женщины должны очнуться! Но мои слова были как об стенку горох. Они просто устало смотрели на меня. По лицам было видно, что они сочли меня сумасшедшей. А ведь они даже не могут распоряжаться деньгами, которые зарабатывают! И не видят в этом ничего плохого!

– Необходимо ограничить продолжительность рабочего дня на законодательном уровне. Фабрики множатся, все больше женщин выходят на работу, и нет никаких законов, которые бы их защищали. Даже матерей! Это самое малое, что мы можем сделать, не так ли? И детям все еще разрешено работать после школы.

Марта махнула рукой.

– Пока мужчины не присоединятся и не изменят свое мышление, ничего не изменится. Они не чувствуют совместной ответственности за дом и детей, но общество меняется. Если сейчас все женщины пойдут на работу, то и в семьях что-то изменится. Нельзя стоять на фабрике по тринадцать часов, а потом взваливать на себя всю домашнюю работу, от которой и раньше уставала.

– Пока удел женщины – дом и дети, ничего не изменится. – В голосе Изабель зазвучали нотки презрения.

Эмма кивнула.

– Избирательное право женщин должно наконец стать партийной программой.

– Основание Второго Интернационала в прошлом году было первым шагом. Как бы я хотела сама оказаться в Париже! А ведь Клара Цеткин сыграла в произошедшем большую роль. – Лицо Изабель приобрело мечтательное выражение. Она говорила о Международном социалистическом конгрессе; Вильгельм Либкнехт возглавлял немецкую делегацию. Она была самой сильной на всем конгрессе, хотя законы о социалистах запрещали ее участие. Но поскольку Либкнехта все равно уже изгнали из Германской империи, это его, вероятно, не слишком беспокоило. Похоже, что меры кайзера по подавлению социалистов имели обратный эффект: сопротивление становилось все сильнее и сильнее.

В маленькой квартирке Марты и Изабель фотография Либкнехта висела над обеденным столом рядом с фотографиями Клары Цеткин и других социалистических деятелей, закрывая собой трещины на цветочных обоях.

Изабель снова встала – она никогда не могла долго усидеть на месте.

– Вчера вечером в пивнушке я слышала тираду одного мужчины. Он просто кипел от энтузиазма, в какой-то момент даже запрыгнул на стол! Остальные слушали его. И ему было все равно, что он ведет запрещенные речи!

– Женщины проводят вечера дома у плиты, – вмешалась Марта. – Нам до них не добраться.

– Тогда надо пойти туда, где мы сможем до них добраться! – заявила Изабель.

– Единственное место, где собираются женщины, – это рынки. Отправиться туда было бы настоящим безумием, – обеспокоенно сказала Эмма. – Нас тут же арестуют.

– Но только представь, до скольких мы сможем достучаться! – возразила Изабель, оставив опасения Эммы без внимания.

– Не будь наивной! – Эмма встала, упершись руками в стол. – Тебя уже арестовывали, и ты едва смогла сохранить работу. На что ты собираешься жить, если останешься без дохода?

– Мы найдем способ!

– Мы никому не поможем, если нас вышлют из страны.

– Либкнехта тоже выслали! И посмотрите, чего он достиг…

– Он мужчина, Изабель. Мне неприятно это говорить, но ты знаешь, что разница есть. Либкнехта поддерживает множество политиков со всего мира.

– Тогда я буду работать в подполье, как Лили. Ты и сама знаешь. Как здорово, что она снова собирается писать! Лили никому не позволит заткнуть себе рот.

Эмма кивнула.

– Что есть, то есть. Но Генри ничего об этом не знает. Лили играет с огнем. Если Генри узнает правду, то заберет у нее Ханну и превратит ее жизнь в ад. Женщины с ребенком особенно зависимы.

– Однако Лили не сдается! – Изабель вздернула подбородок.

Эмма посмотрела на нее.

– Да. Я просто не знаю, понимает ли она… Какую цену ей придется заплатить… – тихо закончила Эмма.

Изабель обвела рукой убогую каморку.

– Что ж, все мы платим свою цену.

Чарли камнем пошел на дно. Резко потемнело, вода окружила его со всех сторон. До чего ужасное ощущение – погружаться в холодные глубины, не имея возможность ничего изменить.

Что там Бреннер говорил? «Погружаться легко!»

Собственное дыхание гулко отдавалось в голове. Чарли опускался все глубже и глубже. Это должно скоро закончиться! «Ни за что не поверю, что здесь всего пять метров», – подумал он в панике. Он дышал слишком быстро, он слышал, как бьется его сердце. Неужели это вода попала в шлем? Чарли быстро нащупал шланг. Нет, показалось. Внезапно он с силой ударился о землю, удивленно ахнул и чуть было не перевернулся. Казалось, он стоит по колено в грязи. Вокруг царила кромешная тьма. Чарли вытянул руки, пытаясь что-нибудь нащупать.

– Ты спятил, Куинн, совсем спятил, – пробормотал он, старательно выравнивая дыхание. – Держись, старина, половина дела уже сделана. Хуже стать не может! – пытался подбодрить он себя. Но это, конечно, было глупостью.

Может стать гораздо хуже. Трос может порваться, и тогда он застрянет здесь. Шлем может лопнуть, и тогда Чарли затопит водой. Внезапно он заметил, как тихо здесь внизу. Ни звука, кроме его собственного хрипловатого дыхания и стука сердца. «Теперь понятно, каково это – быть погребенным заживо», – подумал Чарли, и дрожь пробежала по его телу, когда он понял: так и есть – он заживо погребен в Эльбе. Чарли вспомнил легенды, которые рассказывали мужики в порту. О прекрасных женщинах, своим пением заманивающих рыбаков в воду. Об утонувших моряках, мстящих живым. О коварных водных духах, которые своим плачем сбивают путников с пути. О гигантских рыбах с острыми как бритва зубами. Что, если они действительно существуют? Что, если они живут здесь и захотят забрать его? В безмолвной темноте все казалось возможным. Черт побери! Он должен найти этот ящик с оборудованием, пока не сошел с ума.

Чарли медленно ставил одну ногу перед другой, вытянув руки, как сомнамбула. Он снова и снова спотыкался: земля была неровной. Видимо, за долгие годы на дне скопилось множество вещей, которые выбрасывали в воду. Ничего удивительного. Когда жители Гамбурга хотят от чего-то избавиться, то сбрасывают это в Эльбу. Чарли даже думать не хотел о том, что у него сейчас под ногами.

Ящик должен быть где-то рядом.

– Мы опустим тебя прямехонько на него, – сказал Бреннер, прежде чем Чарли сбросили в воду. Но чертова ящика нигде не было видно. Ладно: здесь вообще ничего не было видно. В следующее мгновение Чарли ударился обо что-то коленом и тихо вскрикнул. Ящик! Он нашел его! От облегчения Чарли почти впал в эйфорию.

Теперь осталось обвязать его веревкой и можно подниматься наверх, к свету, к теплу. Чарли никогда не думал, что будет так сильно скучать по гавани. Он быстро нащупал доски и закрепил веревку. Пришлось действовать на ощупь. Убедившись, что веревка держится, Чарли снял с пояса крюк для лебедки и закрепил на ней.

Вдруг он услышал голос. Чарли замахал руками, дернул головой. Задыхаясь, огляделся, но с таким же успехом мог бы просто закрыть глаза – настолько было темно. Но ведь кто-то произнес его имя?

– Кто здесь? – хриплым голосом крикнул Чарли. А потом понял, что делает.

Он находится на глубине пяти метров. Здесь никто не может его звать.

– Это все твоя тупая голова, Квинн. Опиум лишил тебя рассудка, – пробормотал он.

– Чарли!

Он повернулся на голос. В темной воде перед ним появилось лицо. Оно шло рябью и блестело, как лучи солнца на реке. Оно было там и – в то же время не там. Чарли закричал. Клэр.

Действительно ли он ее видит? Или это все-таки игра света, проникающего сюда? Чарли почувствовал головокружение, кровь громко стучала в ушах. Лицо Клэр расплывалось, когда он пытался вглядеться в него. Однако он его все же видел.

– Чарли… Останься со мной! – послышался ее голос, тихий и умоляющий. Что происходит? «Может, это эффект опиума?» – подумал он. Или давление воды? Накануне вечером он хорошенько приложился к бутылке, может, у него в крови до сих пор слишком много спиртного? А может, это из-за кислородного голодания?

«Может, – подумал Чарли, внезапно осознав, что его чувства угасают, – может, вся боль последних нескольких лет была ее способом позвать меня к себе?»

Может, ему стоит остаться здесь… По крайней мере, здесь спокойно. Мирно и спокойно. Больше никакой рутины. Никакого одиночества. Это сразу показалось ему заманчивым. «Может, здесь миры пересекаются? – подумал он и моргнул. – Может, здесь миры пересекаются, и мертвые могут говорить с живыми?

Клэр не может быть здесь. Где-то на краю своего сознания он это прекрасно понимал. Однако она здесь.

– Черт возьми! Я же говорил тебе, да? Говорил, что это безумие!

Голоса. Чарли услышал крик чаек у себя в голове. Моргнул. Во рту появился странный привкус. Закашлявшись, он повернулся на бок, и из него хлынул целый поток воды. Чарли беспомощно отплевывался, хватая ртом воздух, желудок скрутило, и его содержимое оказалось на причале. Казалось, все органы перемешались и теперь находятся не на своих местах. Чарли почувствовал страшную слабость.

– Бреннер, я подам официальную жалобу! Это было безответственно. Он чуть не погиб!

– Йо, чего ты раскричался, – выдавил Чарли. Он снова перевернулся на спину и упал на доски, вытянув руки и ноги. Рядом стояли мужики из команды водолазов. Чарли скользнул взглядом по их бледным лицам. Йо и Бреннер выглядели не менее обеспокоенно. У последнего в уголке рта торчала сигарета, а брови сведены.

– Живой, Квинн? Какого хрена ты вытворяешь? – спросил он, но это прозвучало не сердито, а испуганно.

– В смысле? – спросил Чарли. Его голос звучал грубо, и он чувствовал вкус своей рвоты.

Йо отодвинул остальных в сторонку, опустился на колени рядом с Чарли и осторожно, но тщательно вытер воду с его лица.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – ответил Чарли, и они с Йо обменялись кривыми ухмылками.

– Что там случилось? – поинтересовался Йо тем же тоном, что и Бреннер. Его лицо снова стало серьезным, темные глаза изучающе сверлили Чарли. Он выглядел взволнованным.

– О чем вы вообще? Я ничего не помню. – Это была не совсем правда. Перед внутренним взором промелькнуло лицо… но сейчас он предпочитал об этом не думать. Над Йо сияло серое зимнее небо. При виде него Чарли испытал странное облегчение.

– Шланг оказался вырван, Чарльз, – тихо сказал Йо. – Мы заметили это вовремя и вытянули тебя. Шлем уже почти полностью залило. Еще минута, и… – Он покачал головой, поджал губы и потуже затянул воротник своего толстого матросского свитера, как будто хотел защититься от этой мысли.

– Шланг оказался вырван? – Чарли откинул голову. – Но как это могло случиться?

– Вот и нам интересно, – проворчал Бернхард. – Дело в том, что… Он вообще не мог оторваться. Он был прикручен. Я сам его вкручивал. Резьба была тугой. Я точно знаю.

Чарли моргнул. Окружающие смотрели на него, ожидая объяснений.

– Ты где-то застрял? – спросил Йо. Он все еще стоял на коленях рядом с ним. Чарли увидел, что его свитер, а также брюки и рабочие ботинки полностью промокли. Должно быть, Йо помогал вытащить его из воды.

– Резьба бы не сорвалась, даже если бы он застрял… – проворчал один из мужиков.

– Что ты пытаешься этим сказать? – повернулся к нему Йо, внезапно разозлившись. Мужики смущенно переглянулись. Никто не ответил.

– Хватит уже этого дерьма. Кому какое дело, что там произошло? Куинн жив, ящик у нас. Что тебе еще нужно? – хмыкнул Бреннер.

Йо поднялся.

– Чтобы он получил недельный оплачиваемый отпуск, – сказал он резко.

Бреннер замешкался.

– Что-что? – переспросил он неуверенно. – Куинн даже на меня не работает!

– И тем не менее он чуть не умер из-за тебя, – бесстрастно возразил Йо. – Неделя отпуска. Оплаченная.

Ему не нужно было произносить угрозу, которая витала в воздухе. Они с Бреннером были равны по положению, но все в порту знали, что Йо водит дружбу с Людвигом Олькертом, самым богатым человеком в городе.

Обычно они ладили, но сейчас Бреннер возмущенно шагнул к Йо.

– В последнее время ты слишком много на себя берешь, Болтен. Тебе не кажется? – Он медленно затянулся сигаретой. Оба напряженно смотрели друг на друга.

– Что ты хочешь этим сказать? – Йо выглядел совершенно невозмутимым.

– Я хочу сказать, что твоя репутация уже не та, что прежде. Твой босс, возможно, пока ничего не заметил, но все мы знаем, что ты стал частенько прикладываться к бутылке.

Йо сохранил невозмутимое выражение лица.

– Неделя отпуска, Бреннер.

Бреннер с минуту смотрел на неподвижное лицо Йо, потом смачно сплюнул в воду.

– Договорились, – сказал он презрительно. – Иди домой, Куинн. Жду тебя во вторник. Будешь выполнять ту работу, которую я тебе поручу, и беспрекословно. Понятно?

Чарли кивнул.

– Да, пока мне не скажут спуститься туда снова, – пробормотал он.

Бреннер бросился прочь, и его люди последовали за ним. Йо протянул Чарли руку и помог ему подняться. Они на мгновение замерли друг перед другом, и взгляд Йо пронзил Чарли до глубины души.

– Что там случилось? – тихо спросил он.

На секунду у Чарли возникло искушение рассказать обо всем Йо. Но как можно выразить происходящее словами? После появления рисунка у Чарли возникло ощущение, что солнечные лучи, падающие через окно, больше не освещают комнату как следуют. Воздух в комнате искривился, свет луны поглощал мрак, царящий в углах. Словно реальность растворялась, сливаясь с мечтами. С желаниями. Когда Чарли стоял перед потускневшим зеркалом, подстригая бороду, ему казалось, что в зеркале мелькает чья-то тень.

Как будто реальность больше не отражалась должным образом.

– Ничего не случилось! – сказал он хрипловато, не глядя Йо в глаза.

Йо молча кивнул. Затем похлопал его по плечу.

– Пойдем, нам нужно поскорее согреться.

С этими словами он стремительным шагом направился в сторону складов, на ходу прикуривая сигарету.

– Идешь? – позвал он, приостановившись, когда заметил, что Чарли не двигается.

– Да, иду, – тихо прошептал Чарли и бросил взгляд на темные, поблескивающие воды Эльбы. В голове он услышал голос. Дрожь охватила его тело. Чарли повернулся и последовал за другом.

Глава 5

– Где ты была днем?

Лили подняла взгляд от своей тарелки.

– В книжной лавке, как обычно. Я же тебе говорила.

Генри скривился.

– Ты почти не проводишь времени со своим ребенком.

Лили глубоко вздохнула. Упрек был таким несправедливым, что она с трудом удержалась чтобы не закричать, но вместо этого положила ложку, взяла салфетку и задумчиво вытерла рот.

– Думаешь? – медленно спросила она. – Если тебе так кажется, то я немедленно прекращу работать с Кейт. Но тогда ты должен пообещать, что я смогу сама воспитывать Ханну. Может быть, нам стоит уволить Конни?

Генри прищурился, мгновенно раскусив ее замысел. Лили намеренно показывала, насколько противоречивы его заявления.

– В этом нет необходимости. Ребенок должен учиться быть самостоятельным. Няня останется. Ханна и так слишком привязчива. Я просто хотел сказать, что тебе не стоит проводить все свободное время вне дома. В конце концов, у нас есть своя библиотека. Зачем тебе ходить в книжные лавки?

Лили тихонько вздохнула.

– Я беру там уроки английского, ты же знаешь. Посмотри, как хорошо я научилась говорить! Но как уже было сказано, я сделаю то, что ты скажешь; если хочешь, чтобы я проводила больше времени с Ханной, то я буду меньше работать.

Генри фыркнул – наполовину презрительно, наполовину удивленно.

– Конечно, ты сделаешь то, что я скажу. Ведь я твой муж.

Лили невинно захлопала ресницами.

– Тебе не нужно напоминать мне об этом, – ответила она. – Просто мы оба знаем, что мне нельзя сидеть целыми днями без дела. Если я перестану работать, то захочу больше времени проводить с Ханной. А уроки пропускать мне нельзя: в конце концов, должна же я выучить английский. Хотя бы один из нас должен знать язык, ты не находишь? – не сдержавшись, поддела супруга Лили.

Генри побелел. Он резко встал.

– Можешь не бросать работу. Она идет тебе на пользу. Делает тебя менее капризной. Но ты можешь брать уроки и здесь. Я найму учителя, который будет приходить на дом, – сказал Генри, и Лили с трудом сдержалась, чтобы не вскочить и не наброситься на него.

Она судорожно сжала вилку.

– В этом нет необходимости, – ответила она так спокойно, как только могла.

– Не тебе решать! – Генри бросил салфетку на стол и вышел из комнаты.

Ханна следила за разговором, широко распахнув глаза. Она посмотрела вслед Генри, ее маленький ротик был открыт от удивления. Лили осторожно взяла дочь двумя пальцами за подбородок, закрывая ей рот.

– Ешь спокойно, – сказала она с любовью, и Ханна снова начала жевать.

– Папа сердится, – сказала она, накалывая кусочек жаркого на свою маленькую вилку.

Лили отодвинула от себя тарелку. Она больше не была голодна.

– Да, – сказала она, – папа сердится. Но ничего страшного. Он успокоится. – Лили улыбнулась. – Мама сейчас с ним поговорит. Он что-то не так понял.

Ханна нахмурилась, и между бровями у нее появилась маленькая морщинка, которая была и у Лили, когда та напряженно размышляла.

Однако у Ханны она появлялась еще и тогда, когда она злилась или грустила.

Лили знала, что ей придется унижаться. От этой мысли во рту появился горький привкус. Она очень дорожила компанией мистера Хакаби и ни за что не хотела от нее отказываться. Но, похоже, ей придется заплатить высокую цену, возможно, даже переспать с Генри. Лили сжала губы. После переезда в Англию она узнала, что можно продаваться собственному мужу. Но секс был один из немногих имеющихся у нее инструментов давления.

Ханна с трудом насадила картофелину на вилку и с ее помощью вытолкнула из тарелки несколько горошин, которые покатились по скатерти.

– Ой! – Лили принялась их собирать.

Ханна рассмеялась, когда одна горошинка укатились прочь, и быстро вытолкнула вилкой еще несколько штук.

– Ах, вот же непослушная девочка! – Лили игриво уперлась руками в бедра, и Ханна согнулась от смеха. Когда Лили увидала, как довольна ее дочурка, у нее отлегло от сердца. Она встала, наклонилась над ней и расцеловала в щеки и шею. Ханна засмеялась еще сильнее, потому что ей стало щекотно.

– Ты у меня дождешься, шалунишка! – закричала Лили и принялась целовать девочку с удвоенной силой.

– Миссис фон Каппельн! – Мэри стояла в дверях с десертом в руках и возмущенно смотрела на представшую перед ней картину.

Лили выпрямилась и произнесла:

– Входите, Мэри. Мы просто решили немного поиграть.

Мэри неодобрительно поджала губы. Она любила Ханну, но считала, что игры за столом плохо на нее действуют. Увидел горох, разбросанный по всей скатерти, Мэри бросила на Лили осуждающий взгляд.

– Это я виновата. Вилка соскочила, – торопливо объяснила Лили, сделав виноватое лицо. – Можете убрать это позже.

Лили села на место и сделала вид, что вернулась к трапезе, но стоило Мэри отвернуться, чтобы поставить десерт на буфет, как Лили быстро наклонилась к Ханне и скользнула по ее щеке нежным поцелуем. Дождавшись, пока Мэри выйдет, мать и дочь рассмеялись, как дети, пойманные за шалостью.

Лили радостно смотрела на сияющее улыбкой личико своей дочурки. В такие минуты ей трудно было представить, что когда-то Ханна вызывала у нее раздражение.

Лили было непросто привыкнуть к роли матери. Всю жизнь ей твердили, что предназначение женщины – иметь детей, что нет ничего более естественного и прекрасного. Однако для Лили ничего естественного в этом не было. И прекрасного тоже.

Несмотря на наличие помощников, первые недели после рождения Ханны прошли в тумане изнеможения, боли и постоянной подавленности. Лили не могла понять, почему столь маленькое существо забирает у нее столько сил? Почему так мало спит и так много плачет? Материнство казалось очередной борьбой, через которую нужно пройти. Тело казалось чужим, груди пульсировали, желая избавиться от скопившегося молока, кровотечение продолжалось неделями, и Лили ходила, морщась от боли. На животе у нее появились синие растяжки, она оставалась толстой, хотя ребенок давно родился. От нее странно пахло, она не могла уснуть, целями днями была мрачной и в плохом настроении, плакала по поводу и без и пребывала в таких растрепанных чувствах, что места себе не находила.

Генри вызывал врача за врачом, но они не воспринимали ее жалобы всерьез, говорили, что у нее послеродовая депрессия, что ей поменьше нервничать и побольше спать. Лили до того сильно мечтала увидеть Эмму, что было больно. Эмма наверняка поняла бы, что с ней не так, а не приказывала бы взять себя в руки. Эмма бы отнеслась к ней серьезно, утешила бы ее своим спокойным, мудрым голосом. Но Эммы рядом не было, она находилась на другом конце света, в Гамбурге.

Лили все время беспокоилась о Ханне. Она боролась за то, чтобы побыть рядом с ней лишнюю минуту, спорила с Генри, кричала и угрожала. Но когда ей удавалось остаться с Ханной наедине, дочь казалась ей чужой. Лили смотрела на маленькое нежное личико, которое так часто сердито морщилось, и спрашивала себя: как она дошла до этого?

А ещё: полюбит ли это маленькое существо ее когда-нибудь?

Лили настаивала на том, чтобы самой укладывать Ханну в постель. Однако на руках у Лили малышка начинала кричать, и Лили устало сдавалась и позволяла кормилице забрать ее.

– Что тебе нужно? – кричала она, когда Ханна непрерывно ревела. «Она ненавидит меня, – думала Лили в такие моменты. – Она ненавидит меня, она знает, что я хотела от нее избавиться».

– С ребенком что-то не так, – порой заявлял Генри, качая головой, когда Ханна плакала весь день и всю ночь.

– Все с ней так, все дети плачут, – сердито отвечала Лили. – Ты ничего не знаешь о детях!

Неприязнь Генри объединила Лили с малышкой. Если Ханна не нравится Генри, то Лили должна ее защищать. Лили не знала, что делать с этим кричащим маленьким комочком, но уж точно не позволит Генри ее обижать.

И в какой-то момент становилось легче, наступали минуты покоя. Когда они сидели вместе в кресле-качалке и Ханна вдруг заглядывала глубоко в глаза и тянулась нежными руками к ее носу, исследуя черты лица, словно перед ней было чудо. Когда на лице ее дочери появилась первая настоящая улыбка и она смотрела на мать с пониманием и радостью, на глаза Лили навернулись слезы умиления. Она начала читать Ханне, чтобы та заснула, и казалось, что ее голос успокаивает девочку. Лили часами ходила взад-вперед по комнате, качая малышку, читая вслух Гюго и Диккенса – все что угодно, только не любовные истории. Ее дочь должна с детства узнать, что не стоит отравлять свое сердце этими небылицами. Ханна лежала на ее плече с настороженным выражением на маленьком личике, засунув в рот крошечный кулачок, и, казалось, внимательно слушала. Иногда при взгляде на малышку Лили охватывала волна умиления, такая сильная и могучая, что напоминала рану в сердце. Лили начала вести дневник, в котором записывала развитие Ханны. Она не признавалась в этом даже себе, но втайне надеялась, что Йо когда-нибудь прочтет его.

Чем старше становилась Ханна, тем больше Лили ее любила. На второй день рождения Лили подарила малышке самодельные открытки с картинками. Лили проводила бесчисленные вечера, сосредоточенно сидя в гостиной, и, пока в доме завывал ветер, рядом потрескивал камин, а Генри был неизвестно где, тонкими мазками кисти рисовала на маленьких карточках рисунки, которые, как надеялась, понравятся Ханне: кроликов, кошек, пушистого птенца. Ханна была еще слишком мала, но когда они раскладывали карточки на столе и Лили брала одну из них в руки и просила найти соответствующую картинку, у Ханны это почти всегда получалось. И Лили с гордостью покрывала лицо малышки поцелуями и говорила ей, что она самая умная девочка на свете и когда-нибудь обязательно пойдет учиться, как ее тетя Эмма, которую однажды встретит. Когда они вернутся домой.

Чем старше становилась Ханна, тем больше становилась похожей на своего отца. Поэтому Лили удивило то, что Генри полюбил малышку. Она ожидала, что с годами он будет ненавидеть ее все больше и больше, особенно когда стало ясно, что она унаследовала от Йо каштановые волосы и темные глаза. Когда Ханна была совсем маленькой, Лили иногда замечала, что Генри смотрит на нее и хмурится. Казалось, он представлял, что позволил птенцу кукушки поселиться в своем гнезде. В такие моменты Лили вздрагивала от страха.

Тем не менее нельзя было отрицать, что Генри хотя бы пытался быть хорошим отцом для Ханны. Ему нравилось наблюдать, как малышка учится и растет, он радовался ее первым словам почти так же, как Лили, носил по саду на плечах, позволял сидеть у себя на коленях. Во время походов в церковь Генри гордо вел Ханну за руку, шагал медленно, чтобы девочка не отставала, представлял ее дамам, которые наклонялись и влюбленно смотрели на Ханну. Это пугало.

Лили бы предпочла, чтобы сохранился старый расклад – она с дочерью против всего мира.

Но Генри не испытывал ненависти к Ханне – напротив, она с каждым днем нравилась ему все больше и больше.

Это вызывало у Лили странное чувство тревоги. Что, если однажды Генри отнимет у нее дочь? Что, если настроит Ханну против нее? Расскажет девочке неправду о матери? Что, если он расскажет ей правду?

Но Генри отличался непостоянством. Сегодня носил Ханну на руках, а завтра становился задумчивым и импульсивным, слишком много пил, беспокойно ходил по дому, взрывался по пустякам. Ханна обижалась на него за такую переменчивость. Она как будто знала, что не может на него положиться, что его любовь непостоянна.

Генри никогда не бил Ханну. Но он бывал несправедлив и груб, громко ругал девочку, доводил до слез, а потом возмущался еще громче и сильнее: плач его раздражал. Вот почему Ханна всегда предпочитала общество Лили и плакала, когда Генри не отпускал ее к матери. Когда у Генри было хорошее настроение, Ханна это чувствовала и позволяла ему взять себя на руки, дергала его за бороду своими маленькими пальчиками. Но чаще всего Ханна отворачивалась, когда Генри подходил, чтобы взять ее на руки. Она трясла головой так, что кудряшки разлетались в разные стороны. Став постарше, Ханна скрещивала руки на груди, отчего становилась похожа на сердитую куклу. Она упиралась ногами в пол своими маленькими лакированными туфельками и кричала, пока ее лицо не становилось красным.

– Я твой отец! Если я говорю подойти, ты приходишь! – кричал Генри почти так же громко, как Ханна. Но малышка его не слушалась.

Втайне Лили была довольна, хотя никогда не говорила плохого слова о Генри в присутствии Ханны.

– Однажды ты станешь прекрасным борцом за права женщин, – прошептала она Ханне на ухо, когда девочка раскапризничалась и Генри, потеряв терпение, сдался и вышел, хлопнув дверью.