Записки прадеда

Странный человек был этот старик! То его слова отдавали несомненным безумием, то как будто в них таился глубочайший смысл. Звали его «немцем», а сегодня весь их разговор шел на французском языке, и Гирли не только вполне правильно владел этим языком, но даже выражался на нем с некоторой изысканностью.

– Все это прекрасно, – начал говорить в свою очередь Орленев, – хорошо рассуждать так вот вообще. Но есть положения, из которых почти невозможен выход.

– Таких положений нет и не может быть!

– Ну, вот, например, мое теперешнее, – проговорил Орленев.

Философия старика навела его снова на мысль о себе, и он уже сказал вслух то, что подумал, как бы не заботясь о том, с кем и как говорил.

– Ну, что же ваше теперешнее положение? Вы думаете, что вы зависите от человека, с отцом которого вчера говорили крупно? Вы думаете, что зависите от Платона Зубова?

«Откуда он знает это?» – невольно пришло в голову Сергею Александровичу, и он вопросительно поглядел на старика.

Тот сидел спокойно и уверенно глядел на него, ожидая ответа.

– Да, я завишу от него, – ответил Орленев по инерции, – всецело завишу от него, потому что он – мой начальник теперь.

– Поищите другого.

– Другого, но кого?

– А вот видите ли: истина получается от аналогии противоположностей. Запомните это правило раз навсегда: оно имеет слишком частое применение в нашей жизни.

«Опять он начал что-то запутанное!» – подумал Орленев.

Но старик сейчас же объяснил свои слова:

– Вы думаете, что ваша будущность зависит от более сильного, чем вы сами? Ищите этого сильного. Зубов для вас – зло, но зло есть тень добра, которое является светом. Где есть свет – там есть тень, где есть зло – там должно быть и добро. Попробуйте найти вместо Зубова другого человека, его противника, или – вернее – того, кому он противник. Неужели я говорю не ясно?

Орленев понял наконец, о ком ему говорили.

– Потемкин! – произнес он. – Но ведь он меня не знает; как же я пойду к нему?

– Попробуйте!

– То есть как попробовать? Идти так вот прямо к нему?

– Прямой путь всегда самый лучший. Отчего вам не идти прямо к светлейшему и не откладывая даже, прямо сегодня? Идите домой, пошлите за каретой, переоденьтесь и поезжайте.

– Но он может не принять меня.

– Что ж такое? Тогда еще раз поезжайте. Нужно быть деятельным; нужно работать, чтобы получить что-нибудь, нужно делать дело. Разве нет у вас цели в жизни?

Орленев отвернулся и стал глядеть в сторону молча.

Какая в самом деле была цель у него в жизни? Был он один-одинешенек на белом свете – ни родных, ни близких. Чего он мог достичь? Ну, в крайнем случае, места с жалованьем, которое дало бы ему сносное существование, женитьбы на приличной девице, которая растолстеет после свадьбы и народит ему кучу детей… Вот и все – вот что может ожидать его впереди!

Гирли в это время тихо поднялся со своего места и, слегка наклонившись к Сергею Александровичу, проговорил:

– А помните Лондон, толпу и в этой толпе ту, о которой вы грезили потом несколько раз?

Пораженный, ошеломленный Орленев взглянул на него и мог только прошептать задрожавшими от охватившего его волнения губами:

– Да кто же вы? Да кто же вы такой, что можете знать это?

Гирли улыбнулся теперь ему в свою очередь.

– Я – полоумный музыкант! – ответил он и, прежде чем успел Орленев опомниться, повернулся и пошел от него.

Сергей Александрович провел рукой по лицу, огляделся, видел удаляющуюся фигуру старика, хотел кинуться за ним, остановить его, но ноги не повиновались ему и сердце так билось, что он невольно схватился за него. Он не мог двинуться.

Когда он пришел в себя и вполне оправился – старого Гирли уже не было видно. Он исчез за деревьями.

V. Потемкин

1

То, что он делал в этот день, и все, что случилось с ним, Орленев помнил потом точно в каком-то тумане.

Он вернулся домой и, как будто находясь под давлением чужой воли, распорядился точно так, как внушал ему старик. Он послал сейчас же за каретой, велел подать себе лучший кафтан и камзол, натянув шелковые чулки, надел туфли с пряжками, выбрал кружево, и не успела еще приехать карета, как он, уже вполне готовый, напудренный и причесанный, ждал ее, ходя по комнатам.

«Ехать так ехать», – говорил он себе, невольно улыбаясь и вспоминая рассказ про попугая, который кричал это, когда его тащила кошка.

Карета приехала. Орленев накинул плащ от пыли, вышел на крыльцо, уселся в экипаж и велел везти себя в Таврический дворец.

По дороге он ощущал то самое чувство, которое испытывает человек, ожидающий выигрыша или проигрыша ставки на карте. Только когда карета въехала на укатанный песком большой двор дворца, ему стало немного жутко, но возвращаться было уже поздно.

Карета остановилась у подъезда, и два гайдука, выскочив из стеклянных дверей его, откинули подножку кареты, распахнули дверцу и под руки высадили Сергея Александровича. Пока все это было хорошо.

Орленев вошел в подъезд и очутился в широких с колоннами сенях, уставленных цветами и растениями, между которыми играла на косых, падавших в высокие окна лучах солнца струя фонтана.

Толстый швейцар в расшитой галунами ливрее заступил ему дорогу.

– Что, светлейшего… можно видеть? – спросил Сергей Александрович и по своему неуверенному тону, которым он сделал свой вопрос, уже заранее предчувствовал ответ.

Швейцар оглядел его, потом, как-то скривив шею, посмотрел ему прямо в глаза и, качнув головой, проговорил:

– Нет!

Орленев покраснел. Ему было совестно тех гайдуков, что высадили его из экипажа, и тех еще, которые стояли тут, в сенях. Их было много, и все они были в богатых ливреях. Он переступил с ноги на ногу и вдруг резко повернулся, как бы в подтверждение того, что он, дескать, и знал, что так будет, и незачем было приезжать.

– Да кто вы будете? – спросил его швейцар.

Александрович почувствовал, что последний прав. Уехать, не назвав себя, точно, этого нельзя было сделать, было неловко и неприлично. Поэтому он обернулся к швейцару и ясно ответил:

– Сергей Александрович Орленев.

Толстое лицо швейцара выразило внимание и некоторое усилие мысли.

– Может быть, доложить секретарю его светлости, господину Попову?

О Попове Орленев решительно не имел никакого понятия.

– Нет, не надо, – ответил он, решив, что из его легкомысленной, как ему казалось теперь, затеи ничего уже не выйдет и что лучше всего уехать поскорей.

Швейцар был видимо в некотором недоумении. Все проходившие через его владения, то есть сени, в святилище оберегаемого им дворца, делились для него на два разряда. Одни – важные баре, которых он знал всех наперечет и пред которыми нужно было низко раскланиваться и сейчас же сделать распоряжение о докладе, если светлейший принимал; другие – просители. Эти всегда робели при виде его ливреи и окружавших его гайдуков, улыбались заискивающе и просили доложить о себе, если можно, да как-нибудь, и обещали ему благодарность.

Орленев, по своей молодости, а главное потому, что был совершенно по лицу неизвестен, не мог принадлежать к первым. Но и на просителя он не был похож. Он не улыбался, не заискивал, а держал себя совершенно самостоятельно.

Швейцар впал в сомнение: отпустить ли ему этого молодого, как по всему было видно, хорошего барина так, без ничего или посоветоваться с камердинером.

В это время как раз старый камердинер Потемкина в коричневом полуфраке показался в дверях.

Швейцар подошел к нему, проговорив Орленеву:

– Не угодно ли будет подождать. Сейчас-с.

Сергей Александрович видел, как он назвал его камердинеру, как тот оглядел его, наклонив голову, и повернулся к дверям.

– Лучше бы все-таки секретарю доложить, – сказал ему вслед швейцар.

Почти сейчас же после этого из дверей стремглав вылетел мальчишка-казачок и доложил, стараясь говорить басом:

– Просят!

Швейцар поклонился Орленеву и, показывая рукой на дверь во внутренние комнаты, сказал:

– Пожалуйте!

2

С Орленевым с утра сегодня случилось столько странного, столько такого, что не входило в последовательность обыкновенной, повседневной жизни, что он перестал уже удивляться дальнейшему.

Теперь он испытывал почти только одно любопытство, как и что с ним будет, когда шел через парадные комнаты светлейшего, провожаемый казачком.

Его провели через ряд этих парадных комнат и остановили у высокой, тяжелой двери. Дверь растворилась и Орленев вошел в кабинет.

Это была большая, поместительная комната с колоннами и множеством столов и столиков, на которых валялись планы, книги, свитки бумаг, тетради. Книги были и по стенам, в шкафах, и на резных деревянных полках.

Потемкин полусидел на диване, между двух колонн. В правой руке у него была книга с крестом в три поперечника на переплете, левую он держал на груди, в кружевах, выпущенных из-за распахнувшейся бархатной малиновой телогреи. У его ног расстилался ковер с каким-то затейливым рисунком, на котором были изображены простертые два человека в черном и красном одеяниях, с зубчатыми коронами на головах.

Было очень малое, отдаленное сходство между портретами Потемкина, которые видал Орленев, и живым их оригиналом, бывшим теперь пред ним, но все-таки Сергей Александрович сейчас же узнал его по орлиному, несколько загнутому вниз, носу и быстрому, устремленному на него взгляду.

Потемкин выдержал его некоторое время молча, пристально вглядываясь в него, а затем проговорил, показывая стул у дивана:

– Ну, поди сюда, садись! Так ты – племянник старого Орленева? Знал твоего дядюшку и уважал его. Ведь ты – его воспитанник?

Орленев решил, что он потом уже будет допытываться и разбираться, кто предупредил светлейшего о его посещении, потому что тот, видимо, был предупрежден об этом, – и старался лишь сосредоточить все свое внимание на том, что ему говорили, чтобы отвечать как можно яснее и толковее. Он ответил, что он – воспитанник дяди и получил воспитание в Париже.

– А потом жил в Лондоне?

– Да.

Потемкин стал расспрашивать гостя. Они заговорили, и Орленеву эта беседа показалась ничуть не стеснительной. Напротив, он отвечал на вопросы и рассказывал так свободно и просто, как будто давным-давно знал и любил человека, ласково и приветливо принимавшего его.

– Так ты говоришь, что не хочешь служить по дипломатической части?

Потемкин был в том настроении угнетения, которое по временам находило на него. Он запирался тогда у себя в кабинете, никого не пускал туда, лежал целый день не одетый на диване, иногда даже брился не каждое утро. Он принял Орленева по совершенно особому, исключительному случаю, разгадку которого тот нашел гораздо-гораздо позже, и теперь не жалел, что принял его. Молодость и горячность юного посетителя подействовали на него освежающе. Ему приятно было видеть увлечение, с которым, желая ему понравиться, говорил молодой человек. Потемкин слушал его и сам вспоминал свою молодость, когда он, веря в жизнь и свое счастье, беззаботно смотрел вперед и не думал о завтрашнем дне. Верил он, оказалось, не напрасно. Жизнь, с людской точки зрения, улыбнулась ему. Но ласкова ли была для него самого эта улыбка? Действительно ли было ему хорошо среди царственной роскоши, которой окружила его судьба? И вот теперь пред ним юный искатель нового счастья, которому предстоит испытание жизни. Он свободен в своих действиях, свободен в выборе средств для достижения намеченной цели… И все-таки не выйти ему из круга, определенного предвечным законом.

– Но все-таки цель-то жизни ты поставил себе? – спросил Потемкин.

– Цель жизни? – как бы задавая самому себе вопрос, переспросил Орленев. – Говорить откровенно… Вы позволяете, ваша светлость?

– Да, да, говори откровенно! Орленев продолжал не сразу.

– Теперь одно у меня желание, – сказал он наконец, опуская глаза, – но оно – почти сумасшедшее, оно неисполнимо.

– Вот как? Что же это? Сказочная царевна какая-нибудь?

– Почти. Да, я видел в жизни своей раз только девушку, видел ее случайно и не знаю, кто она. Увидеть ее еще раз… Я хочу увидеть ее еще раз, – проговорил Орленев и поднял глаза.

– И ты думаешь, что был бы счастлив тогда? – спросил светлейший.

– Не знаю… наверно, нет. Скорее я был бы еще несчастнее, чем теперь, когда только грежу ей и обманываю себя этими грезами. Мне иногда кажется, что ее нет на самом деле, что я ее видел во сне.

Потемкин задумался, а затем начал вдруг тихо и внушительно:

– Прежде чем сказать, что такой-то человек счастлив или несчастлив, узнай сначала, на что направил он свою волю. Всякий человек уподобляется образу своих дел. Пред каждым в будущем есть добро и зло. Уединись в тиши – внутренний голос заговорит с тобой. Пусть ответит ему твоя совесть… Ну, ступай! – добавил он Орленеву. – Спасибо тебе – разговорил меня.

Сергей Александрович встал и откланялся.

– Постой, – остановил его Потемкин, – я велю списаться с кем следует и возьму тебя к себе… О службе не беспокойся! – и он кивнул ему еще раз на прощанье.

3

Обрадованный, упоенный и восхищенный уехал Орленев от светлейшего.

Сегодня еще, во время своей бессонной ночи в опустелых покоях дядина дома, он чувствовал себя совершенно одиноким, оставленным без родни и друзей. И вдруг все быстро и неожиданно изменилось. В этом казавшемся ему чужим, негостеприимном Петербурге нашлись люди не только готовые отнестись к нему с участием, но даже обещавшие ему свое покровительство. И это покровительство было сильное, способное поддержать и более слабого, чем он, человека. Напротив, Орленев чувствовал себя теперь особенно сильным и предприимчивым.

Как бы окрыленный своим успехом, он желал поскорее действовать и показать себя на деле.

Теперь самые смелые и даже пожалуй невозможные планы носились в его голове и несбыточные соображения казались логичными и выполнимыми.

Центром этих планов и соображений являлось одно, и это одно была она, его таинственная, милая, неуловимая незнакомка, воспоминание о которой жило теперь уже не в грезе только, а как будто в самой действительности, словно она получила новую плоть и кровь. Сергей Александрович как будто чувствовал ее невидимое присутствие и не остался одинок теперь именно благодаря ей.

У него как-то необъяснимо сливалось все необыкновенное, случившееся с ним сегодня с представлением о ней, точно во всем этом действовал некто другой, как она…

Он ехал в карете, и из ее окон приветливые прежде улицы казались теперь совершенно иными. Ему стоило некоторого усилия мысли (до того он был занят другими) сообразить, что карета везет его домой, туда, где он провел до сих пор столько неприятных часов в своем одиночестве. И, сообразив это, он почувствовал, что возвращаться в этот угрюмый дом ему жаль, жаль своего приподнятого, радостного настроения.

Он вспомнил, что он ничего не ел с утра, и вспомнил не потому, что ощущал голод, а потому, что это был предлог не возвращаться сейчас домой. Он высунулся из кареты и велел кучеру ехать к Гидлю. Ему хотелось быть теперь на людях и видеть людей.

В кондитерской Гидля было очень немного народа. В большой комнате у окна какой-то сомнительный господин, с внешностью петиметра,^[1] пил шоколад, да в углу сидело несколько человек, громко разговаривавших и пивших ликер. Среди них Орленев сейчас же узнал троих, бывших у Доронина.

Неизвестно было, узнали они его в свою очередь или нет, но только ни один из них и глазом не моргнул при его появлении. Говорили они не стесняясь о том, что затеял вчера старик Зубов.

– Представьте себе, – рассказывал один, – он нам сегодня и домик показывал: сейчас, как пройти церковь Сампсония, третий направо, маленький, с виду невзрачный домик; тут она и живет.

– И что же, он хотел серьезно устроить сегодня облаву?

– И весьма серьезно. Старик Зубов не шутит.

– Ну а потом что?

– Ну а потом увезет куда-нибудь, к себе в деревню, и концы в воду.

– Черт знает что!

– Да, молодец! И не боится ничего!

– Да чего же бояться? Вокруг Петербурга то и дело разбои и грабежи. В крайнем случае подговорят кого-нибудь из пойманных душегубов, чтобы сознался, якобы это он, – ему все равно отвечать, – вот и дело кончено, и преступник будет пойман.

– Ловко! – и кругом захихикали.

Действительно, все это было задумано и делалось ловко. В лесу и рощах, окружавших тогда Петербург, было много лишних людей, с которыми власти не могли справиться. Орленев, когда слышал об этом, удивлялся, но теперь, когда ему пришлось быть невольным свидетелем того, как несколько людей «хорошего», как это называется, круга собирались на разбойничий поступок, сами видимо хорошенько не сознавая того, что делали, – удивляться было нечего. Таково было время и таковы нравы.

Да, может быть, они шутили? Может быть, узнав в Орленеве вчерашнего вспыльчивого гостя Доронина, наговорившего старику Зубову неприятностей, они нарочно, чтобы раздразнить его, затеяли этот разговор в кондитерской Гидля?

VI. Два пути

1

«А вдруг это – она?» – пришло в голову Орленеву. Он сообразил это вечером, сидя у себя дома, после того как положительно успокоил себя, что и вчерашняя выходка Зубова, и сегодняшний разговор компании у Гидля было не что иное, как шутка, и больше ничего.

Но, попав на эту случайную, поразившую его вдруг несуразную мысль, он начал фантазировать.

Она, его лондонская незнакомка, была русская. Если она могла попасть в Лондон, отчего же не быть ей в Петербурге? Было у ней что-то такое, что заставляло ее скрывать свое имя, – значит, и в Петербурге ее могли поселить те, кто заставлял ее скрывать имя, так чтобы она жила вдали центра города, где местопребывание ее могло быть незаметно. Для этого домик у церкви Сампсония был очень подходящим.

«Боже мой, неужели это правда?»

И так как теперь, о чем бы не думал Орленев, для него все соединилось с «ней» одной, то он все более и более стал утверждаться в своем соображении, совершенно забывая, что по тогдашнему времени, сильно проникнутому духом романтизма, такие явления, как его лондонская встреча, были явлениями почти заурядными.

Но раз, как бы попав на удобную ось, мысли его завертелись в известном направлении, и голова у него закружилась.

Он и раньше, – уверься только, что затея этих негодяев (так он себе мысленно называл этих людей) – не шутка, – отправился бы помешать им, но теперь, когда дело коснулось в его воображении «ее», всякие предположения о шутке исчезли.

Он стал собираться быстро, поспешно, точно боялся, что поздний вечер сегодня наступит раньше обыкновенного. Он осмотрел свою шпагу, сунул на всякий случай в карман плаща пистолет, а плащ взял нарочно старый и шляпу надел свою дорожную, такую, которую давно было пора подарить кому-нибудь из прислуги.

Как именно ехать, он уже знал, выйдя из дома, так как обдумал это заранее.

На Фонтанной он взял у пристани лодочника, и тот вывез его на Неву и пересек реку. На противоположной ее стороне Орленев отправился пешком.

Церковь Сампсония, возле которой была могила казненного Бироном Волынского, отыскать ему было не трудно. Легко, оказалось, также найти и домик, упоминавшийся в разговоре молодых людей в кондитерской. Он действительно стоял третьим от церкви на правой стороне. Значит, говорившие о нем не шутили, а на самом деле видели его.

Домик был низенький, одноэтажный, в пять маленьких окон на улицу, чистенький и опрятный. С одной его стороны были ворота, запертые висячим замком, с другой примыкал забор, из-за которого виднелись деревья сада.

Орленев осмотрел ворота; они были накрепко заперты. Окна домика были опущены и завешаны шторами. Но в заборе, когда Сергей Александрович подошел к нему, он увидел калитку, чуть отворенную.

На улице не было ни души. Орленев толкнул калитку. Она отворилась без шума. Сергей Александрович шагнул в сад.

Сад был густой, поросший сплошной зеленью по краям. В середине были разбиты клумбы с цветами, дорожки расчищены и кусты подстрижены. Видна была работа опытного садовника, содержавшего здесь свой сад так, что мог сделать честь лучшей части Петербурга.

«Ну, будь что будет!» – решил Орленев и пошел направо, по дорожке в сторону дома, где виднелась закрытая вьющимися растениями и цветами стеклянная веранда.

Вообще домик, более чем обыкновенный, даже невзрачный с улицы, здесь, со стороны, закрытой от посторонних глаз высоким забором сада, имел совершенно другой вид – уютный, приветливый, и сколько тут было цветов, и так они искусно были соединены в одну общую красивую декорацию.

Орленев, робея, но с внутренним сознанием того, что он все-таки поступает хорошо, приблизился к веранде.

Теперь, когда он на самом деле приводил в исполнение рожденный его фантазией план, он уже не думал о том, что встретит здесь «ее». Как ни хороша была обстановка здесь, но все-таки эта обстановка была реальная, а ничего реального, человеческого как будто не могло или не должно было быть вокруг «нее». Поэтому, когда Орленев подошел к веранде и через отворенную ее стеклянную дверь увидел совсем не «ее», а другую – он нисколько не удивился этому.

Она сидела в шелковом розовом распашном пардесю с широкой волнистой оборкой, сидела, глубоко уйдя в кресло, так что ее маленькая, обутая в лакированную туфлю нога была видна довольно высоко, и читала книгу. При появлении Орленева она подняла голову и большими, красивыми глазами удивленно посмотрела на него, видимо не ожидая встретить незнакомое лицо.

Она была нехороша. Кроме глаз, в ее лице ничего не было красивого; черты были неправильны и миниатюрны; но в общем было в ней что-то притягивающее, жалкое и вместе с тем нахально-смелое.

Первое впечатление при взгляде на нее было неприятное, но оно сейчас же прошло у Орленева, точно под ее взглядом обдало его теплым илом, противным обыкновенно в первую минуту, но затем, когда быстро привыкнешь к нему, очень приятному и бархатному. Он сделал учтивый поклон и заговорил первый, извиняясь за беспокойство, на которое он-де решился в силу особенных причин, потому что имеет сообщить ей нечто важное.

– Что господину угодно? – спросила женщина по-французски, видимо не поняв хорошенько русской его речи.

Она была француженка.

2

И вдруг Орленеву показалось, что все это, что он делает, не только напрасно, но и нехорошо даже почему-то.

«Как, должно быть, она отвратительна, когда обозлится, и как может быть завлекательна, если захочет обойти кого-нибудь!» – подумал он про француженку.

Он сразу понял, с кем имеет дело, и нисколько не удивился тому спокойствию, с которым она отнеслась к внезапному появлению пред ней незнакомого человека.

– Вы желаете сообщить мне нечто важное? Тогда войдите, – проговорила женщина, когда Сергей Александрович повторил ей свое объяснение на понятном ей языке, и, видимо окончательно успокоенная его французским выговором, улыбнулась ему, широко раздвинув рот быстрым движением накрашенных губ.

Она вся была накрашена. Этого требовала мода, так что все, даже горничные, красились; но она была накрашена не так, как все, а какими-то, точно сквозными, гораздо более, чем обыкновенно, нежными красками, отдававшими слегка в желтый цвет. Только рот был нарумянен ярко, с тщательно вырисованной впадиной над верхней губой. И вся она была пропитана духами мускуса, особенно ощутительными на воздухе, среди нежного запаха окружавших ее цветов.

Все это сразу заметил Орленев, войдя по приглашению женщины к ней на веранду.

– Во-первых, я люблю порядок во всем, – проговорила она снова, когда он приблизился к ней. – Кто вы такой и как вас зовут?

Орленев назвал себя.

– Ваше имя хорошо звучит для ушей, но ничего не говорит сердцу, – рассмеялась француженка. – Но все равно садитесь… Как же нашли вы меня здесь?

– Я не искал именно вас, но я знал только, что тут живет молодая… – Сергей Александрович хотел сказать «девушка», но сказал, взглянув на нее: – женщина.

– Ах вот что! – подхватила француженка, и вдруг ее смеющееся, подвижное лицо стало совсем серьезно, и в глазах у нее явилась совершенно неожиданная поволока.

– Я узнал случайно… – начал было Орленев, но запнулся, чувствуя, что готов попасть в смешное положение со своим предупреждением.

– Что же вы узнали случайно?

– Что на этот дом сегодня ночью будет сделана облава, – договорил Сергей Александрович, краснея и испытывая все сильнее и сильнее неловкость…

– И вы явились предупредить меня об этом?

– Вас или другую, не знаю, но во всяком случае ту, которая живет в этом доме…

– Не зная ее вовсе?

– Совершенно не зная. Я просто хотел предостеречь…

– А меня вы не знаете?

– Нет, не знал до сих пор.

– И никогда не видели?

– Нет.

– Вы разве не принадлежите к числу молодых людей петербургского общества?

– Я лишь недавно приехал сюда, всего несколько дней. До сих пор я жил за границей.

– И сразу попали в романтическое положение?

– По-видимому.

– Ах, как он мил! – вдруг вскрикнула француженка и расхохоталась. – Да, вы очень милы, – повторила она. – Итак, вы впутались в романтическое приключение. – Она откинулась на спинку своего кресла и прищурилась. – А знаете, вы мне очень понравились. В вас есть непосредственность, молодость… Вы много видели женщин на своем веку?

Орленеву, чтобы достойно поддержать себя, оставалось одно только – впасть в такой же игривый тон, каким с ним говорили.

– Зачем вам это? – спросил он, поддаваясь, тону собеседницы.

– Так… Я хотела узнать… Известно ли вам, что иная женщина может не бояться никакой облавы?

– И вы принадлежите к тем, которые не боятся?

– Именно.

– Значит, мой приход совершенно напрасен, хотя, может быть, вам все-таки не лишне было быть предупрежденной.

– Я и была предупреждена, и приняла свои меры, только раньше вас. Вы опоздали, мой милый кавалер, – и француженка снова звонко рассмеялась. – Но все равно, не в этом дело, – сейчас же подхватила она. – Вы мне понравились и, надеюсь, не пожалеете, что пришли.

– Вы приняли меры? – удивился Орленев. – И калитку оставили настежь?..

– Ведь мы уже решили, что я не боюсь облавы, значит, знаю, какие меры можно принять против нее. Я слишком слаба, чтобы противодействовать силе. Надеюсь, вы не заперли калитки?

– Кажется, нет… Даже наверное… Я думал, что сейчас же уйду через нее.

– Ну, сейчас же я не пущу вас. Мне слишком скучно одной в этой берлоге. Да, погодите, вы еще не знаете, как меня зовут?

У Орленева все время была одна только мысль в голове: как бы поскорее уйти отсюда. Очевидно, он впутался в какую-то историю, заранее скомбинированную главным в ней действующим лицом, и мог испытать вполне похмелье в чужом пиру. И какое ему было дело до этой француженки, по-видимому гораздо лучше его знавшей, как поступить в данном случае.

– Меня зовут Маргаритой, – продолжала она, – правда, хорошее имя?.. Знаете что, мсье… как вы себя назвали?..

– Орленев.

– Orleneff, – повторила она, – эти русские имена я никогда не могу запомнить, знаете что, мсье Орленев, здесь становится сыро, пойдемте в комнаты. Хотите? – и француженка протянула гостю маленькую фарфоровую табакерку.

Он отказался.

Маргарита взяла щепотку, втянула ее в ноздри, щелкнула крышкой табакерки и повернулась к дверям, говоря:

– Ну, пойдемте!

«Отчего же не пойти?» – сам себе как бы улыбнулся Орленев и пошел за француженкой.

Первая комната была отделана в последнем французском стиле Людовика XVI. Они прошли ее. Следующая была по-видимому столовая. Трудно было ожидать, что в этом маленьком домике, внутри его, могло быть такое убранство; но главное, и этого не мог не заметить Орленев, – это убранство совершенно не соответствовало тому образу жизни, какой могла вести француженка. Оно было слишком скромно и слишком изящно для нее при всем своем богатстве. Только накрытый в столовой на два прибора стол вполне подходил к ее обычаю.

– Это что же? Тоже средство против облавы? – спросил Сергей Александрович на стоявшую посреди стола в серебряной вазе бутылку шампанского.

– Это – средство против и вместе с тем для облавы, – поджимая губы и приближая свое лицо к его лицу, проговорила француженка. – Я хотела защищаться – теперь буду сама нападать, это очень весело.

– Нападать на кого?

– Ах, конечно на вас!.. Садитесь!

Орленев медлил. После дня, проведенного целиком в мыслях о «ней», святой, чистой, какой она представлялась ему в грезах, после разговора с Потемкиным, оставившего в нем самое светлое воспоминание, после готовности сделать доброе дело, предупредив несчастную, как он воображал себе, от неминуемой беды (он никак не мог думать, что в домике на Выборгской застанет то, что застал), ему не хотелось кончать вечер за ужином с француженкой.

– Вы боитесь моего нападения? – серьезно спросила Маргарита.

«Я ничего не боюсь», – подумал он и сел за стол.

3

Пока они сидели за столом, невидимые руки затворили окна с улицы ставнями, а миловидная, в шелковом чепчике служанка внесла лампу в соседнюю, выходившую на веранду комнату, зажгла свечи в канделябре на столе в столовой.

Ужин был вкусно приготовлен. Вино наливала сама Маргарита, говорившая без умолку.

Голод взял свое, и Орленев, ничего почти не евший с утра, и ел, и пил, и слушал болтовню француженки.

Она радовалась тому, что он знает «столицу света» – Париж, что он даже воспитывался там, и вполне понимала, что этот город не может не нравиться кому бы то ни было. Она говорила в свою очередь, что ей нравится Россия, что она нашла здесь много, очень много милых людей и завидует русским «боярам», которые владеют рабами.

– Не правда ли, должно быть, очень приятно иметь рабов. А у вас есть рабы? – спросила она у Орленева.

Сергей Александрович попытался объяснить француженке, что она ошибается, что крепостные в России – не рабы, но ей это показалось скучным.

– Ах нет! – перебила она. – Как же нет рабов, когда с ними можно сделать что угодно?.. Теперь моя мечта получить в России имение, и чтобы там были настоящие мужики… Вы посмотрите, князь Зубов – он совершенно как сюзерен.

– Какой Зубов? Светлейший князь?

– О, про того я не говорю уже! Нет! Даже отец его, этот старый Зубов…

– Вы его знаете?

– О, еще бы! И кто бы на него обратил внимание, если бы он не имел такого могущества?.. Он совсем как сюзерен…

Видно, француженке понравилось это слово, и она повторяла его.

В это время на улице послышался шум.

– Тсс!.. – сделала Маргарита. – Комедия начинается! – Она быстро потушила свечи на столе и опустила гардины у двери в соседнюю комнату. – Вы можете остаться здесь, – прошептал ее голос в темноте, – и следить у гардины за тем, что произойдет сейчас в той комнате. Только ни под каким видом не выдавайте своего присутствия! – и, проговорив это, она раздвинула гардину и вошла в освещенную лампой первую комнату.

Было как раз время, потому что почти вместе с ней с веранды показался, пробираясь и как бы крадучись, старик Зубов.

Нужно было видеть его фигуру, чтобы понять, что это такое, когда он вдруг очутился лицом к лицу с Маргаритой. Казалось, он всего ждал от своей авантюры, но только не того, что нашел здесь. Как вошел он – так и остановился точно вкопанный.