– Хорошо, я ни в чем не могу отказать вам – слыши-те? – ни в чем! Поймите это и сделайте прямой отсюда вывод. Все, что вы потребуете…
– Но я прошу только относительно документов.
– Только это? Хорошо, я расскажу вам. Вот видите, тут дело случая… Понимаете, случаем все-таки руководит Провидение. Так и это было нечто провиденциальное. Вчера я очень устала с дороги… у меня болела голова… неизвестность о вас и прочее… ночью я рассердилась на Нимфодору…
– Кто это – Нимфодора?
– Ах, это – одна женщина… дама… она живет у меня… как это называется? Наперсница или просто приживалка. Их две у меня. Они гадают мне: одна – на картах, другая – на кофейной гуще… в дорогу я взяла одну с собой, ту, которая мне предсказала. Ах, Серж, вы знаете, она предсказала мне, что я буду счастлива!
– Вы говорили, что прогнали Нимфодору ночью?
– Да, прогнала, так как ничего иного не могла сделать; она, вероятно с дороги, храпела, как гром. Поразительно! Так вот, я прогнала ее, она вышла в коридор, но боялась ходить там в темноте в незнакомом месте. Она оделась и вышла на галерею, которая идет вокруг всего дома. Вы представляете себе?
– Да, да, представляю.
В гостинице, по образу всех богатых домов на Востоке, второй этаж был обнесен резной галереей, куда выходили окна из всех комнат. Летом эта галерея являлась постоянным местопребыванием всех приезжающих.
– Нимфодора вышла на галерею, – продолжала Малоземова, – и вдруг видит, из одного окна сквозь щели ставней идет свет! Это показалось ей подозрительным. Она подкралась, почти подползла к окну и припала к щели. У этой Нимфодоры прямо врожденная способность подглядывать и подслушивать. Она припала к щели и все видела и слышала.
– Да что ж именно видела и слышала? – воскликнул Проворов с нетерпением, так что Малоземова вздрогнула.
– Весь разговор доктора Германа с камер-юнкером Тротото, – поспешно пояснила она. – Они говорили по-французски, и хотя Нимфодора плохо понимает, но все-таки понимает, а чего не поняла, то догадалась чутьем… У этой женщины удивительное чутье, она гадает тоже великолепно. Я ей велела сегодня гадать на вас, и она говорит, что вам предстоит счастье, что венец ваших желаний достигнет блаженства, как говорят поэты. Ах, Серж!..
Фрейлина вздохнула, закатила глаза и склонила голову набок. По ее расчету, Проворов должен был в эту минуту увлечься и сорвать с ее ланит или с уст горячий поцелуй. Но он предпочел спросить:
– Что же еще услышала Нимфодора? Ради Создателя, сообщите мне, потому что ведь это может грозить моей жизни!
– Да, Серж, тут дело идет о вашей жизни.
Аглая Ельпидифоровна передала все содержание разговора доктора с камер-юнкером Тротото и пояснила, что господина Тротото Нимфодора знала еще в Петербурге, а о докторе Германе разузнала сегодня с утра в гостинице.
– Так они желают присмотреться ко мне и затем действовать согласно обстоятельствам! – сказал Проворов. – Ну, хорошо же! Значит, мне надо как можно скорее уезжать и не дать этому доктору возможности составить ясное понятие обо мне и выработать план, как завладеть документами.
– Серж, – продолжала Аглая Ельпидифоровна, – доверие за доверие. Мне ужасно хочется знать, что это за документы у вас, которые так добиваются получить господин камер-юнкер и господин доктор? Вы мне можете сказать?
– Разумеется! – ответил сейчас же Проворов без малейшего колебания. – Эти документы касаются наследства, которое я должен получить со временем. Ну а доктор Герман, очевидно, желает воспрепятствовать этому, чтобы наследство досталось тому лицу, которому он покровительствует.
– Кто же это лицо?
– Не знаю, это – для меня тайна.
– Ну а при чем же тут камер-юнкер?
– А просто помогает доктору за деньги.
– Да, деньги, деньги! – вздохнула Аглая Ельпидифоровна. – Но только как же это так? Я только что приехала, и вдруг вы говорите, что уезжаете… сейчас же?
– Я и без того хотел воспользоваться временем зимних квартир, – пояснил Проворов, – и уже просил отпуска, чтобы съездить в Петербург немного освежиться.
Он и в самом деле подал рапорт об отпуске, как только кампания была закончена и стало известно, что полк идет на зимние квартиры; но в Петербург он ехал для того, чтобы отвезти туда оставленные ему Чигиринским документы. Конечно, он не считал нужным говорить об этом Малоземовой, равно как и посвящать ее в то, что бумаги были масонские. Поэтому он дал ей первое пришедшее в голову объяснение о наследстве.
– Но как же я останусь здесь? – с отчаянием в голосе спросила Аглая Ельпидифоровна.
– Ну, что ж такое, поедемте назад вместе, – предложил вдруг храбро Проворов.
– А в самом деле, – подхватила, обрадовавшись, Малоземова, – у меня дормез очень покойный, и к дороге я уже привыкла, а вы меня будете эскортировать… О, с вами я не буду ничего бояться!
Само собою разумелось, что такая невинная девица, каковою была фрейлина, не могла предложить молодому человеку место в своем экипаже. Но Сергей Александрович и не желал. Сопровождать же в виде защитника госпожи Малоземовой в пути, едучи в отдельном экипаже, он, конечно, мог. Условия светских приличий разрешали это.
VI
Отпуск был получен Проворовым очень легко, и он немедленно принялся за приготовление к отъезду. Фрейлина Малоземова тоже стала собираться. Ее сборы были недолгие, потому что, в сущности, она была еще на пути и, едва приехав в Бендеры, не могла успеть разложить свои сундуки и баулы. Во время этих сборов Проворов неожиданно высказал большую предупредительность по отношению к фрейлине и постоянно виделся с нею, к ее вящему удовольствию. Вследствие этого она, приехав ради него «на край света», с радостью снова готова была сделать только что совершенный ею огромный путь.
Приготовления к отъезду делались по возможности втайне, но тому, кто неусыпно следил за Проворовым, то есть Тротото, стало известно все до малейшей подробности. Камер-юнкер заволновался, кинулся к доктору Герману, но оказалось, что тот неизвестно куда уехал, хотя номер в гостинице оставил за собою, сказав, что скоро вернется.
Наконец, накануне назначенного дня отъезда Проворова и фрейлины Тротото застал доктора у него в комнате.
– Радость моя, что вы делаете! – воскликнул он, вбегая. – Ведь вы обещали следить за молодым человеком и изучить его, чтобы поступить сообразно обстоятельствам, и вдруг исчезаете. А знаете ли, что случилось? Конечно, дела, по которым вы отлучались, вероятно, очень важны и спешны, но все-таки нельзя же так оставлять и это дело, которое тоже очень важно. Вы ведь и не знаете, что случилось, и опоздай вы на один день…
– Ничего еще особенного не случилось, – спокойно проговорил доктор. – Правда, Проворов с фрейлиной Малоземовой уезжает завтра, но ведь он еще не уехал.
– Вы это знаете? – удивленно переспросил Тротото, разводя руками. – Но в таком случае вы все знаете!
– Да больше-то и знать нечего, – улыбнулся доктор, – уезжают, и все тут.
– Но ведь он уезжает, чтобы увезти документы.
– Вот именно. Значит, остается нам рассудить, как он повезет документы, чтобы иметь возможность перехватить их.
– Но как же вы говорите «рассудить»? Разве это можно рассудить? Это нужно узнать, допытаться, а до завтра это сделать нельзя – времени осталось слишком мало.
– Времени у нас осталось больше, чем нужно. Все это может быть решено нами немедленно, только надо рассудить логически. Как вы думаете, почему такой молодой человек, как Проворов, вдруг вызвался ехать со старой фрейлиной?
– Не знаю, этого вопроса я не задавал себе. Да, это действительно странно. Ведь если бы почтенная Аглая Ельпидифоровна слыла за богатую женщину, то было бы ясно, что он увивается за ее деньгами; но, насколько известно, никто ее богатою не считает. Или, может быть, у него извращенный вкус, и он просто влюбился в нее?
– В эту Аглаю Ельпидифоровну?!
– Да, это невозможно, – подумав, согласился Тротото. – Невозможно, чтобы он обратил внимание на девицу Малоземову, после того как отверг такую прелестную восточную женщину, как та, которая танцевала перед ним.
– Так, значит, почему же он собирается с нею в дорогу?
– Не знаю и ума не приложу.
– Да потому, очевидно, что хочет спрятать у нее свои документы. Он рассчитывает, что за ним могут следить, что в один прекрасный день могут обокрасть его, а фрейлина Малоземова довезет документы в сохранности, потому что никто не догадается, что они у нее… Поняли?
– Понял. Знаете, моя радость, это гениально! И вот это вы сообразили такую комбинацию? Мне бы никогда не пришло это в голову. Но и Проворов хитер. Что же теперь вы думаете делать?
– Нужно обратить главное внимание во время их путешествия на вещи госпожи Малоземовой. Документы будут в ее вещах.
– Да, это очевидно. Но только, знаете, этот Проворов хитер лишь на первый взгляд, а если разобрать, то он действует неосмотрительно.
– Почему?
– Да как же, моя радость! Согласитесь, если он посвящает в тайну такую особу, как Аглая Ельпидифоровна, то это очень неосмотрительно с его стороны. Она не утерпит, чтобы не сказать хотя бы своей приживалке, как ее там зовут…
– Нимфодорой.
– Вы и это уже знаете?.. Поразительно! А если узнает Нимфодора, тогда узнает весь свет. Разве так можно держать секреты?
– Но я думаю, что ни Нимфодора, ни сама Аглая Ельпидифоровна ничего не будут знать.
– Как же это так? Вот я опять становлюсь в тупик, моя радость.
– Насколько я могу судить о Проворове, он, вероятно, рассчитывает найти возможность подсунуть пакет с бумагами в вещи Малоземовой так, чтобы она сама этого не знала, куда-нибудь в ее дормез или в один из баулов, и затем следить за целостью тайника, что ему легко будет сделать, так как он неотлучно будет следовать за экипажем старой фрейлины.
– Значит, нужно будет следовать за ними и перехватить пакет?
– Нет, мы поедем впереди. Они выедут завтра, а моя берлина готова везти нас сегодня.
Глава четвертая
I
Тротото выехал вместе с доктором Германом в его берлине из Бендер по дороге к северу.
Камер-юнкер не понимал хорошенько, зачем они выехали впереди тех, за кем им надобно было следить. Он очень боялся, что они попадут впросак и что Проворов с Малоземовой, узнав, что они выехали, изменят свои планы и останутся в Бендерах. Но как ему ни хотелось получить ответ на мучившие его сомнения, он боялся надоедать доктору с вечными вопросами и требованиями объяснений.
К тому же высокая степень великого мастера, которою был облечен доктор, уверенность, с которою тот говорил и делал все, и его соображения событий, казавшиеся Артуру Эсперовичу гениальными, внушили ему такую веру в Германа, что он готов был беспрекословно подчиняться ему. Вот только любопытство мучило камер-юнкера, но он знал, что доктор Герман не любил любопытных.
Они ехали без всяких объяснений на север в течение целых суток, покинув Бендеры утром, и к вечеру второго дня свернули с большой степной дороги в сторону. Доктор продолжал хранить молчание. Тротото боялся спрашивать его.
Берлина, прокативши недолго по проселку, въехала на большой двор господской усадьбы, обнесенной со всех сторон каменной стеной с бойницами и башнями по углам. Длинное одноэтажное, тоже, видно, приспособленное к защите на случай вооруженного нападения здание служило господским домом. Ворота распахнулись перед берлиной, и двое вооруженных с головы до ног людей в восточном одеянии затворили их за нею. Экипаж подъехал к крыльцу, но никто не вышел навстречу.
Доктор сам довольно легко отворил дверцу и с ловкостью молодого человека спрыгнул на землю, вовсе не заботясь о том, что некому было откинуть подножку. Спрыгнув, он помог камер-юнкеру тоже сойти.
Тротото последовал за доктором, который шел, видимо, отлично зная дорогу. Через просторные сени они вошли в большую прихожую, где не было ни души. Здесь они сняли верхнее платье, затем миновали длинную горницу с колоннами, очевидно зал, потом прошли через две гостиные: одну – в чисто французском стиле «помпадур», другую – в восточном вкусе, и очутились в столовой. Комнаты были хорошо натоплены и освещены масляными лампами.
В столовой по стенам на полках стояла богатая серебряная посуда. Большой камин в виде массивного очага приветливо пылал, а против камина был накрытый на два прибора и уставленный всякими яствами и питиями стол с высоким канделябром посредине. Восковые свечи канделябра были зажжены и разливали тонкий аромат курения.
– Сядемте, господин камер-юнкер, и закусим с дороги, – предложил доктор. – Вероятно, вы проголодались?
– С большим удовольствием! – подхватил Тротото, не заставляя повторять приглашение и усаживаясь. – Но скажите, пожалуйста, где мы?
– У одного из молдаванских помещиков. Хотите начать с чарочки настоящей польской старой водки? Она недурна… и закусить икрой, это возбуждает аппетит, – предложил доктор, как будто он только что распорядился, чтобы накрыли этот стол, а не приехал вместе с Тротото в берлине.
– Но откуда же у молдаванских помещиков такой вкус и такое богатство?
– Вкус – дело условное, что же касается богатства, то здесь, в Молдавии, встречаются такие крезы, как, например, князья Кантакузены, у которых в приемных комнатах стоят открытые мешки с золотом, и гости могут брать себе оттуда горстями, сколько им вздумается[6].
– А мы случайно не у князя Кантакузена? – спросил Тротото, внимательно оглядываясь, словно ища глазами, нет ли где-нибудь открытых мешков с золотом.
– Нет, мы случайно не у князя Кантакузена.
– А хорошо бы сделать ему визит. Ведь вежливость требует этого.
– Нет, Артур Эсперович, визита к князю Кантакузену мы не сделаем, и нам придется довольствоваться этим скромным ужином.
– Но, моя радость, этот ужин – вовсе не скромный, напротив, он великолепен… Здесь все, как в сказке! Я только боюсь, что, пока мы тут благоденствуем, наши птички, за которыми мы охотимся, улетят!.. Что за странная идея явилась у нас отправиться впереди дичи вместо того, чтобы следовать за ней по пятам!.. Понять не могу это!
– Уж видно, такая ваша доля – ничего не понимать и ждать объяснения для всякого пустяка.
– Ах нет, радость моя! Когда мне хорошо растолкуют, я всегда отлично пойму. Скажите мне, зачем мы уехали вперед? Ведь они могут остаться в Бендерах.
– Навсегда?
– Нет, не навсегда, но, положим, на очень долгое время.
– Тогда и мы пробудем здесь это долгое время и подождем, пока они приедут сюда.
– А если они не приедут?
– Не могут не приехать. Куда бы они ни двинулись из Бендер, если только не хотят попасть к туркам, то должны проехать по этой дороге и остановиться здесь.
– Даже остановиться здесь? Это каким образом?
– Ну, это – мое дело!
– Конечно, это гениально, но, радость моя, доктор, позвольте считать, что на этот раз вы не правы. Все-таки безопаснее было ехать за ними, как я сказал, по пятам и не терять их из виду.
– Но если мы не теряли бы их из виду, то и они должны были бы видеть нас, приняли бы свои меры, и мы, что называется, спугнули бы их. Всякий, за кем следят, очень чутко относится к тому, что происходит сзади него, и почти никогда не обращает внимания на то, что делается впереди.
– Опять, моя радость, я должен признать, что и это соображение гениально, как и все ваши остальные. Когда же можно их ждать?
– Сегодня ночью.
– Так скоро?
– Да, они едут скорее нас, на переменных, тогда как мы ехали на своих, с двумя подставами только.
– Позвольте, вы говорите мы ехали «на своих», но значит ли это, что вы тут – хозяин, и я имею честь быть у вас в гостях?
– Догадка ваша не лишена справедливости. Да, я тут – хозяин, и вы у меня в гостях.
– Очень приятно, доктор, – воскликнул Тротото. – Я подымаю бокал за ваше здоровье!
– А я – за ваше!
II
Тротото довольно много пил и ел за ужином и вследствие этого ему спалось тяжело. После ужина сам доктор отвел его в спальню, обставленную со всеми удобствами, и сказал ему:
– Вот что, Артур Эсперович, заприте вашу дверь на ключ и оставайтесь тут до тех пор, пока я приду к вам.
– Но, моя радость, а если мне будет скучно? – поморщился и спросил Тротото.
– Что делать – поскучайте!.. Впрочем, лягте спать и постарайтесь хорошенько заснуть – во сне скучать не будете. Так или иначе, вам необходимо быть в заключении, пока я приду, а то Проворов, или Малоземова, или Нимфодора могут увидеть вас, и тогда все дело будет потеряно: они догадаются, что попали в ловушку.
– Но вас ведь они тоже могут увидеть, и тогда тоже догадаются.
– Меня они не увидят, будьте покойны. Уж вы только не показывайтесь никуда из своей комнаты.
Доктор простился и ушел, а Тротото запер дверь и лег спать на большую кровать под балдахином.
Но легко было доктору сказать: «Постарайтесь заснуть», – сделать же это оказалось гораздо труднее. Новое ли место было тому причиной, непривычная ли обстановка или съеденный обильный ужин и, главное, выпитое вино, – но только Тротото ворочался на мягкой постели и все время чувствовал самого себя, свое тело. Сердце билось и в виски стучало, и если он забывался дремотой, то ему чудились совсем несуразные нелепости: он видел себя великим магистром, у которого в животе устроена водяная мельница с неповорачивающимся жерновом, а фрейлина Малоземова дразнила его по этому поводу из-за спины Проворова документами.
Среди ночи он слышал на дворе возню и шум. Там раздавались говор и брань, очевидно, кучеров и конюхов. Тротото понял, что, должно быть, приехала Малоземова с Проворовым и что случилось все именно так, как предполагал Герман. Он даже встал с кровати и, подойдя к окну, приподнял штору, чтобы посмотреть, что делается на дворе, но окно снаружи было плотно затворено ставней, и решительно ничего не было видно. Артур Эсперович ограничился тем, что поправил масляный ночник, горевший в комнате, и, снова легши спать, впал в почти бредовое забытье.
Вдруг он вскочил. На этот раз на дворе кричало много голосов, топали, суетились и бегали. Сначала ничего нельзя было разобрать, потом камер-юнкер явственно различил испуганные крики:
– Пожар, пожар!
Он заметался по комнатам и не сразу сообразил, что естественнее всего кинуться к двери, чтобы спастись от угрожающей опасности. Однако дверь оказалась запертой на ключ снаружи. Тротото пробовал потрясти ее, но безуспешно: сделанная из массивного старого дуба, она была крепка, как железная. На дворе продолжали бегать и кричать. Тротото стал неистово стучать в дверь кулаками и ногами и орать во все горло:
– Пожар, на помощь, на помощь, человек погибает! Кулаков и ног ему показалось мало, и он схватил стул и принялся колотить стулом. Его заперли на ключ и теперь в суматохе пожара, очевидно, забыли о нем… он тут сгорит, задохнется в дыму. Ему казалось уже, что он испытывает предсмертные муки, что последний его час пробил.
Между тем крики на дворе затихли: там, по-видимому, успокоились и перестали бегать. Тротото тоже перестал стучать в дверь и подошел к окну. На дворе уже смеялись – хохот доносился очень определенно, – затем поговорили еще и разошлись.
«Очевидно, была фальшивая тревога», – сообразил несчастный камер-юнкер, обливаясь потом от избытка волнения и от физической усталости после упражнений со стулом.
– Ну, ночка! – произнес он вслух сам себе. Убедившись, что на дворе все тихо, он опять прилег, но его глаза открывались помимо его воли, и он вглядывался в полусумрак едва освещенной ночником спальни, не без труда следя за мелькавшими одна за другою бессвязными мыслями:
«Ну, хорошо, что была напрасная тревога, – думал он, – но кто поручится, что сейчас не вспыхнет настоящий пожар? А что будет тогда? Моего стука никто не слыхал и никто не явился ко мне, а я заперт. Кто имел право запереть меня? Если этот доктор Герман – великий магистр, то все-таки он не имеет права запирать меня на случай пожара… А вино у него великолепное! Что правда, то правда! Но вино – вином, а я не хочу сгореть вместе со всем домом, да и вообще не хочу быть под ключом. Я. наконец, имею придворное звание… Что он, в самом деле, думает?.. Не хочу быть под замком!»
Тротото встал, решительно направился к двери, постучал и прислушался. Полное безмолвие было ему ответом.
– Ах, если так! – вдруг крикнул камер-юнкер во весь голос и только что собрался снова приняться колотить в дверь, как она отворилась и на ее пороге показался Герман.
Доктор не мог сдержать искреннюю улыбку при виде зрелища, которое являл собою господин камер-юнкер, стоявший с поднятыми кулаками в полотняном спальном халате и в ночном колпаке.
– Что с вами? Тише! – произнес он успокоительно. Доктор был в своем черном обыкновенном кафтане и, по-видимому, не раздевался и не ложился спать с вечера. При появлении Германа Тротото сразу стих и даже как будто сконфузился.
– Я ничего, – бормотал он. – Меня тут случайно заперли, а между тем нам угрожала опасность пожара.
– Да, да, в самом деле, – протянул доктор, входя. – Только я могу успокоить вас, никакой опасности не угрожало.
Он сел в кресло и положил ногу на ногу, как человек, собирающийся начать разговаривать.
– А пожар? – спросил Тротото.
– Я сейчас объясню вам.
– Дело в том, что я и сам сообразил, что все это была фальшивая тревога.
– Давшая возможность получить документы.
– Что вы говорите? Документы получены вами?
– Вот они! – И доктор, вынув из кармана пачку документов, перевязанных черным шнуром, положил их на стол перед удивленным Тротото.
– Каким образом вы достали это и как помогла вам тут фальшивая тревога пожара? – воскликнул тот. – Я ничего не понимаю.
– А между тем это так, – ответил доктор. – Фрейлина Малоземова приехала ночью в сопровождении Проворова, как я и ожидал.
– Почему вы знали, что они приедут, и ждали их?
– Мой милый Артур Эсперович, это произошло просто: стоило только подкупить бравых молдаван, везших дормез фрейлины, и на повороте с большой дороги к моей усадьбе колесо в дормезе оказалось настолько ненадежно, что явилась настоятельная необходимость заехать куда-нибудь для его исправления. Ну, конечно, фрейлина Малоземова отдала предпочтение скромному жилищу иностранца-помещика, европейца, и вот она у меня в гостях вместе с кавалером Проворовым.
– Гениально! – воскликнул Тротото. – Но документы, документы… Как вы достали их?
– Если вы помните, для этого необходимо было прежде всего узнать, куда их прячет Проворов. Ну, как только Малоземова и ее кавалер стали располагаться у меня на ночлег, на дворе была поднята тревога пожара. Проворов стремглав кинулся из дома к дормезу и открыл место, где у него были спрятаны документы… представьте себе: просто-напросто в привязанном бауле сзади кузова.
Тротото закатил глаза под лоб и еще раз воскликнул:
– Гениально!
– Проворов успокоился, узнав, что тревога оказалась фальшивою, – я очень извинялся перед ним за беспокойство, – и велел перенести баул в отведенную ему комнату, где он спит теперь крепким сном.
– Понимаю!.. Достать документы из баула было делом одной минуты, и они у вас!
– Вы замечательно догадливы, Артур Эсперович.
– Ну еще бы! Вероятно, Проворов спит не без данного ему в питье средства… Что вы ему дали?
– Ну, это к делу не относится. Теперь речь должна идти о вас.
– Обо мне? – удивился Тротото. – Но при чем же тут я, радость моя?
– Ну как же! Ведь документы достали вы.
– То есть как это – я? Этого я тоже не пойму хорошенько.
– Само собою разумеется. По некоторым соображениям я не хочу, чтобы знали, что это дело – моих рук, и уступаю всю честь успеха вам.
– И дадите знать в ложе, что я спас братьев от серьезной беды?
– Вот именно, и надеюсь, что братство не оставит без внимания ваших заслуг и наградит вас по крайней мере возведением в несколько высших степеней сразу.
– Доктор, чем мне отблагодарить вас?
– Ничем, только строгим исполнением своего долга.
– В этом отношении я весь к вашим услугам.
– Отлично. Значит, вы оденетесь сейчас и поедете по направлению Петербурга.
– Зачем?
– Да чтобы как можно скорее отвезти документы. Я поручаю их вам самому доставить.
– В Петербург?
– Нет, вы поедете отсюда лишь по направлению Петербурга, чтобы запутать свой след, а затем свернете в Австрию и через Германию отправитесь во Францию, где передадите документы братьям.
– Значит, вы отправляете меня за границу, даже в Париж? Но это восхитительно. Только, моя радость, как же средства? У меня личных средств не хватит.
– На первое время вы получите от меня, а затем я вам дам маршрут и указания, где вам будут выдавать все, что вам нужно.
– Но, моя радость, это чудесно. Я в восторге! Только как же это вы говорите, чтобы одеться и ехать? Вот видите, я что-то плохо спал эту беспокойную ночь, и мне хочется отдохнуть. Я засну до утра, а завтра с новыми силами двинусь в путь. Это будет очаровательно!
– Господин камер-юнкер, вы поедете немедленно, иначе вам не видать документов, и я поеду сам вместо вас. Дело слишком важно, чтобы откладывать его!
– Ну зачем же, моя радость, такие крайние меры? Я только беспокоюсь насчет экипажа. Или вы дадите мне свою берлину?
– Вы поедете в бричке Проворова.
– А он сам?
– О нем не беспокойтесь: это будет мое дело.
– Но вы намекали насчет денег и подорожной, то есть маршрута.
– Все уже готово. Когда вы оденетесь, я передам вам портфель со всем, что нужно.
Менее чем через час после этого из ворот усадьбы выехала бричка, и в ней сидел закутанный в салоп Тротото.
III
Отъезд Артура Эсперовича совершился настолько негласно, что никто в доме не знал, кто именно отправился в бричке. Впрочем, никто и не видел, как Герман привез камер-юнкера накануне, потому что никто не встречал их. Даже поднявшаяся с петухами Нимфодора могла узнать лишь, что сопровождавший их экипаж-бричка уже отправилась в дорогу, а так как она не могла предположить, что в бричке уехал кто-нибудь другой, кроме Проворова, то была уверена, что именно он и поспешил вперед. Она в свою очередь поспешила разбудить госпожу Малоземову, и та, узнав, что брички уже нет, заторопилась ехать, тем более что ей доложили, что теперь колесо дормеза в полной исправности и доедет хотя бы до самого Петербурга без всякой починки.
Малоземова велела очень благодарить гостеприимного хозяина, давшего ей приют, и извиниться перед ним, что она столь стремительно уезжает. Одного лишь не могла она понять: почему Проворов, не сказав ей ни слова, так вдруг уехал и что это могло значить? Но так как она, как все люди, которым не везет в жизни, способна была всегда фантазировать в сторону благополучия, то у нее сейчас же явилось соображение, что молодой человек, очевидно, полетел вперед, чтобы приготовить ей достойное помещение на следующей остановке, где, вероятно, и подождет ее. И, убаюканная мечтой о близкой встрече, старая фрейлина катила вперед, давая возницам на водку, чтобы они везли ее как можно скорее, и не подозревая, что с каждой минутой все более и более удаляется от Проворова.
Первый переезд был сделан ею так быстро, как только это позволял сделать тяжелый дормез, который лошади тащили изо всех сил. Сидя в экипаже, Аглая Ельпидифоровна при помощи Нимфодоры тщательно занялась своим туалетом, так что, когда она прибыла к остановке, она уже была и набелена, и нарумянена, и трехэтажный парик плотно сидел у нее на голове.
Для ее приезда действительно тут все было готово, комната устлана ковром и целый ряд обдуманных мелочей был устроен заботливой рукой. Все было так тонко и внимательно обдумано, что Малоземова не могла не прийти в восхищение и удивлялась только, откуда молодой офицер мог быть таким хозяйственным.
– О да, это будет идеальный муж! – восторженно решила Аглая Ельпидифоровна.
Впрочем, ее восторженности пришлось сейчас же сократиться, так как на ее вопрос, где же молодой человек, приехавший в бричке и распорядившийся всем этим, ей ответили, что он уже отправился дальше, чтобы на следующей остановке, как он сказал, так же все приготовить для нее.
– Ах, как это мило! – сказала Малоземова Нимфодоре. – Ты понимаешь, какая нежная заботливость и какая деликатность! Он не хочет быть назойливым, он боится помешать мне, скомпрометировать девицу, и вот скачет вперед, чтобы оставить следы, отравленные нектаром амура, или что-то в этом роде, как говорят поэты. Ах, Нимфодора, какое счастье любить и быть любимой!..
Аглая Ельпидифоровна не задержалась на остановке и устремилась дальше, надеясь на следующей увидеть Проворова. И там все было готово для нее, даже пудра, но ей опять сказали, что молодой человек, распорядившись всем, уехал вперед.
Малоземова плакала от умиления и, сменив почтовых лошадей, отправилась в ночной переезд, оплатив нарочных с фонарями. Она уже привыкла спать в дормезе и рассчитала, что Проворов, вероятно, остановится на ночлег, и таким образом она его догонит.
Однако, как ни привыкла Малоземова, ночной переезд был совершен ею не так-то уж легко, и наутро, подъехав к станции, она опять узнала, что тут все готово к ее приему, и молодой человек ночью укатил в бричке.
Это показалось уже столь поразительно, что Аглая Ельпидифоровна всплеснула руками и сделала вид, что упала в обморок. Но, быстро очнувшись, она немедленно потребовала лошадей.
Таким образом, в течение трех суток продолжалась эта погоня Малоземовой за бричкой, и наконец на четвертые утром она узнала, что ехавший в бричке молодой человек, очевидно, настолько изнемог от усталости, что дальше ехать уже был не силах и спал крепким сном в станционном помещении, за перегородкой, откуда доносился нежной фистулой его храп.
– И храпит-то как восхитительно! – шепнула фрейлина Нимфодоре, – не то, что ты, когда примешься заворачивать!
Она была в восхищении, что добилась, наконец, своего, и немедленно отправилась в дормез делать свой туалет, распорядившись, чтобы был приготовлен завтрак. Ее особенно тешила мысль, что вот сколько времени он приготовлял все для нее, а теперь проснется и найдет завтрак, оборудованный ее попечением. Они сядут за стол и будут кушать вместе.
Аглая Ельпидифоровна не велела будить молодого человека и приказала доложить ей, когда он проснется и встанет, причем строго-настрого запретила сообщать ему, что она здесь. Она хотела сделать Проворову сюрприз.
IV
Проснувшись, Тротото с удовольствием потянулся в сознании, что первая часть возложенной на него доктором Германом задачи была выполнена и закончена. Он действовал относительно Малоземовой согласно точным указаниям, данным ему доктором, приготовлял все для нее на станциях и стремглав летел день и ночь. Эта остановка была последнею, и отсюда он должен был свернуть в сторону от тракта на Петербург, по дороге на Варшаву, чтобы ехать за границу.
По расчету, Тротото должен был сильно опередить Малоземову, от которой, конечно, трудно было ожидать, что она сможет также ехать день и ночь. Конечно, он был рад теперь, что мог разделаться с ней и свернуть с пути, оставив ее на произвол судьбы, завезя ее достаточно далеко, чтобы она не скоро могла вернуться назад. Все это было обдумано и предначертано доктором Германом.