Из коридора раздались женские визги. «Гипербореец» швырнул на кафель перед «шефом» Анфиску Мухину и синеволосую незнакомку.
– Вы – отца? – спросил Владя, снова пропустив глагол.
Анфиса прежде жалела его, теперь в её глазах читался ужас.
– Она не убивала, – выпалила «Мальвина».
– Она разговаривает? – ухмыльнулся Селижаров-младший. Селижаров единственный.
– Я не… Не… – Мухина разревелась. – Я! Ему дурно стало, я помощь не вызвала!
– Он. Хотел. Тебя. Изнасиловать. – Отчеканила синеволосая. – Он. Заслужил. Смерть.
– Нет, – перебил их Влади. – Он заслужил…
Сын бизнесмена и мецената пнул его тело.
– Гнить в яме! В дерьме, рвоте и криках! И чтобы долбила эта сраная песня: « А если он? А если больше никогда…»
– Валим, – прошелестела Софушка.
«Иначе он на нас переключится» – данный вывод напрашивался. К сожалению, Толик производил впечатление непреодолимой преграды. К счастью, он с тревогой наблюдал за Владей , исступлённо прыгающем на Селижоре, и не думал о безопасности своей промежности.
Анфиса умела наносить «самый подлый удар» коленом. Тетя Эля научила. Дядь Вить поработал «грушей», вернее, «яйцами». Без членовредительства. Анфиса просто поняла, где они, примерно, у одетого в брюки мужика, который не стоит в позе «ноги на ширине плеч».
Мухина максимально сосредоточилась. Ничто не имело значения. Только. Яйца. Толика. Она лупанула по ним. Он коротко тявкнул, сбледнул и стёк на пол. Девушки обогнули его справа и слева, вылетели из теремка и юркнули в кусты. Боярышника.
Вслепую, молча, несмотря на впивающиеся в кожу колючки, они пробирались…
– Сюда! – шепнул Анфисе на ухо папа.
– Сюда. – Она повлекла подругу в ощетинившиеся иглами заросли.
Софушка запрокинула голову: луна. Полнолуние. До чего красиво желтый блин сияет в темноте. Они живы. С ними не сотворили…
«Спасибо», – безадресно поблагодарила она.
Глава семнадцатая. Комплекс неполноценности.
Финк высасывал пятую сигарету подряд. К расчлененке он привык, и к объяснению мотива убийства в стиле «хули зырил?». Он даже в ловле серийника участвовал: среди нестабильных товарищей в 90-ых была мода чекатилить. Сеньк ю, телевиденье! Они ж звездами становились, круче тех, у кого мученик-ведущий в шоу «Поле чудес» принимал в дар маринованные патиссоны, экипировку пасечника и стих.
Евгений Петрович давно смирился с тем, что людишки – фуфло. За реденьким-реденьким исключением. Но он сочувствовал им. Бухим, грязным. На секунду, на сердечный ёк, сочувствовал. Бичам, шлюхам, нарколыгам. Селижоре – нет. Майор любовался его голым трупом. Про себя оправдывал убийцу, ужасаясь тому, что славит Хийси. Именно он пришел за Георгием Семеновичем. Возможно, лично.
Настоятеля храма «Гладным сыти» машиной c непатриотичной надписью «эмбиланс» на борту эвакуировали в столицу. Финляндии.
– Химический ожог, риск потери зрения, – сообщил Федору Богобоязненный, у которого обследовался Тутовкин последние три года. Частным порядком.
Мистер Тризны и главврач также прибыли на место происшествия.
– Есть же сволочи, божьего человека ослепить?!
– Серьезно? – Психотерапевта изумила береньзеньская сплоченность. – На территории церкви сауна, куда бандит таскал девиц! Какого бога ваш человек? Зороастрийского Ахримана?
– Юноша, не забывайте, пожалуйста, что вы в моей поликлинике практикуетесь, – усмехнулся главврач. – Уважение проявите.
Мимо семенили матушки в платочках. Никто. Ничего. Не.
Тишь, да гадь…
– Федя!
Оклик Финка удержал психотерапевта от шага, подобного русскому бунту. Бессмысленного и беспощадного. И бесполезного. Ну, врезал бы он по лощеной физиохарии, как говорит дед… и? Короткий оргазм совести стоил бы нешуточных проблем?
– Поехали!
Евгений Петрович запрыгнул в «бобик» на водительское. Федор Михайлович – на пассажирское. Владя махал им из Майбаха. Шизофреник и латентный маньяк, коронованный баблом отца-психопата.
– Береньзени конец, – сказал майор.
***
Около синенькой смарт-машинки Софушки девушки сели. На асфальт. Напротив белел памятник баяну.
Мисс Кнепер проверила телефон.
– Я звонила ему сорок четыре раза. Я писала. Он ни одно сообщение… Я ему не нужна.
– Парню? Может, занят? – предположила Анфиса.
– Занят. – Софушка булькнула вейпом. – Не мной. Он вечно занят чем-то, кем-то… И вот когда меня ваш поп запер, я не думала о нем. О маме думала, о пёсене нашем… Не о нём! Значит, и мне на него…
Она вдруг расплакалась.
Inтелега. День Святого Патрика. Вечер открытого микрофона. Жидкоусый острослов, обливаясь потом, тараторит монолог:
– Деда тракторист с сорокалетним стажем… алкоголизма. Его если с кем знакомишь, он сразу, типа: «профессия?» Ну, я ж теперь городской, модный, и френды у меня бариста, барбер, пирсер, дредер… В переводе на дедовский: кофевар, брадобрей, дырокол и колтуновалятель.
Публика вяло хлопает. Vzaimouvajenie защищает от освистывания. К Софушке подсаживается парень в льняной рубашке, с льняной бородкой и кувшином оранжевого вина.
– У чувака комплексы, – комментирует он «перформанс». – Это неплохо. У Дары О Бриена тоже комплексы, у Луи Си Кея – мужик с высокой самооценкой не станет мастурбировать при поклонницах, как вы считаете?
Брови девушки ползут вверх. Оригинальный способ подката.
– Считаю, что нет, – фыркает она.
– Вообще, чем талантливее комик, тем толще тараканы в его голове.
– Вы – психолог? – Софушке уже интересно.
– Врач, будущий. Психотерапевт.
– Я наших детей в программе нарисовала. Глупо, – всхлипнула мисс Кнепер. – Он такой… далёкий. Как инопланетянин. Я ни разу не видела у него заусенца. И когда Честер Беннингтон…
– Кто?
– Вокалист, певец из рок-группы, американской. Федя говорит, что он их фанат. Но он не плакал, когда Беннингтон повесился. Ему, по-моему, было всё равно. Депрессия Честера волновала его, Честер – нет. Наверное, со мной он только потому, что я рискую… По его словам, я – адреналиноголичка. А я не хочу, чтоб меня изучали… Я не хомка!
Она опять ему набрала.
***
Фёдор Михайлович сбросил вызов. Он ненавидел поступать безответственно, но он выдохся. Слушать Софушку сейчас он не мог.
– Девушка? – догадался «майор Том».
– Ага.
– Женишься на ней?
– Зачем?
– Бабы, женщины, мечтают о белом платье, ресторане, чтоб подружки завидовали.
ФМ представил себе подружек Софушки: кроме модели Гели, они поголовно принадлежали к радикальному или интерсек-феминизму. Брак с цисгендерным гетеросексуальным хуеносцем, безусловно, не был предметом их зависти. Зато… передерутся они – точно, превратившись в шипящий радужноволосый клубок неразрешимых противоречий.
– Как ты женился? – спросил ФМ полиционера.
– Весело. Помню: набережная в облцентре, ветрище, снег, теща орёт, чтоб мы шубу жене не угваздали, прокатную. «Волга» в ленточках. Кафе при рынке. Курица жареная, Эдуард Хренов – он тамадой у нас был.
– О, Господи…
– Свидетельница со свидетелем в туалете, само собой. Свидетель – однополчанин мой, даг, Пирмет. Боец. Свидетельница – сестра жены, клуша замужняя. Еёного супруга, тишайшего бухгалтера, вдруг ревность африканская накрыла. Он нож на кухне спёр, и на Пирмета… Тот его скрутил, вежливо. В морозильную камеру отвёл. Охолонуться.
– И забыл?
– Забыл. Тёща искать стала. Отогрели.
***
– Кис-кис!
Кот выгнул спинку. Подошёл, потерся лобиком о коленку Анфисы.
– Это Василий. Краси-и-ивый! Уса-а-атый!
Софушка не любила кошек. С детства. Эгоистки. Моча у них кислотная, шерсть от них везде. Васька наградил её тяжелым взглядом.
– Мне пора. – Мисс Кнепер встрепенулась.
– Куда?
– Не знаю… Отсюда! Хочешь со мной?
– Н-нет. Мне нельзя. Пока нельзя.
Девушки обнялись.
– Ну, пиши, – сказала Софушка. – Поклянись, что напишешь!
– Клянусь, – отозвалась будущая клятвопреступница.
Смарт-машинка укатила по Орджоникидзе в направлении северной столицы. Там мисс Кнепер купила билеты, и спонтанно, не раздумывая, полетела в Буэнос-Айрес. В совсем-совсем другой мир. Шиворот-навыворот. Где летом – зима. Бесснежная, но промозглая. Где по широким проспектам носятся допотопные автобусы-мерседесы с такой скоростью, что не дай Бог кто рискнет пересечь улицу в недозволенном месте! Где мало светофоров и мусорных баков. Где в грязненьких ресторанчиках величаво попивают невкусный кофе деды в шарфах, а на площадях танцуют танго. И протестуют, протестуют, протестуют. Студенты, тетки, работяги… Где еда, одежда и вино словно присыпаны нафталином. Где невозможно дышать из-за выхлопов от топлива – смеси бензина, керосина и, похоже что, зарина! Софушка с подробностями изложит все это в своей книге «Как мне было хорошо и плохо в Аргентине». Однако выпустит она её только через десять лет, родив от транс-женщины (урождённой Федерико Вийянуэва) двух гендерно-нейтральных детей – Унико и Примеро, когда Федерико наконец-то признается себе и верной партнерке, что он самый обыкновенный гей.
***
Пять пятьдесят утра: рассвет. Витька почувствовал его физически, впервые в жизни. Словно пульсацию. Зов. Снаружи щебетали сотни птиц. Благоухали тысячи трав и цветов. Цирвикали миллионы насекомых. Витя услышал что-то непонятное. Свист? И смех?
Он присоединился. Чего б не пошуметь спозаранку, коль обитатели фермы проснулись? Дядя Миша, Розочка, Петр Иванович, Владимир Мстиславович, Клара Анатольевна, дюжина полупрозрачных старушек, которые не говорили, а пищали и охали, и казалось, могли разлетелся одуванчиками от порыва ветра, высыпали в сад. Синикка бегала с собаками, козой и капибарой. Тома и угрюмый разнорабочий Арсений растапливали дровяной самовар литров на тридцать кипятка.
– Служба начинается, – шепнул Волгину-младшему опрятный дед, по виду, из бывших военных.
– Сектанты, – хмыкнул Витя.
– Попробуешь? – Тамара бросила мальчику дурацкую фланелевую шляпу с бубенцами и нашитыми вразнобой пуговицами, ракушками и пластиковыми фигурками. – Расскажи, почему сегодня ты не хочешь умирать.
Витя шляпу взял, заметил:
– Вы ебанашка. Извините.
– Без обид, – улыбнулась Тома.
***
Скрип ворот. Прекраснейший звук. Когда надеешься и не веришь, что вернется. ВВ подорвался отпирать избу. Эля лишь заворочалась во сне, пробормотала:
– Сына… Сыночек мой…
На пороге топталась босая, растрепанная Анфиса Мухина.
– Дядь Вить! Я от Селижоры свалила. Он – того. Сдох. При мне.
Волгин прижал девчонку к нагретому в кровати пузу.
– Ляжешь на Витькиной. Простыни свежие, кипяченые. Тебе молочка разогреть?
Глава восемнадцатая. Терминальная психотерапия.
Он сидел посреди собственной квартиры в коляске, как фикус в кадке. Приходящие «золушки» мыли его, мыли гостиную, посуду из-под супа-пюре. Супы, тыквенные, шпинатные, броккольные готовили на цокольном этаже в ресторанчике «Первая гильдия» (дом, некогда доходный, построил в 1902 году купец Кособрюхов… или Кривоносов, или вообще Беспалов – что-то не так было с внешностью предка царского предпринимателя и с памятью советского академика).
Тарас Богданович Тризны смежил набухшие усталостью без пятнадцати лет вековые веки. Быстро она навалилась – дряхлость. Немочь. Еще недавно он выступал на симпозиумах, строчил мемуары, кошмарил студентов, пил с внуком и его приятелями в рюмочной. Водку. Ледяную. Под горячую и пикантную закуску.
Он мнил себя Кощеем Бессмертным. Ну, шумит в голове, ну, «сахар» скачет. В иной день без эуфиллина внутривенно не раздышаться. Но это ничего. Cogito ergo sum. Мыслю, следовательно, существую. Как он заблуждался! В стремительно угасающем теле мысль агонизирует, бьётся мотыльком о лампочку боли и страха. Когда его тряхануло, темы его разговоров изменились. Разговоры стали роскошью. Он узнавал внука, Фесю, сына, Мику, звонившего из Калифорнии, однако вместо слов из его рта чаще текла слюна.
ТБ очень повезло с детьми. Рафинированный интеллектуал Михаил Тарасович шустро перевоплощался в свирепого дельца. Он обеспечил папе кресло с синтезатором речи – на периоды параличей. Буквально выбил его у правительства Соединенных Штатов – «не летал бы ваш Маск никуда, если бы не вклад СССР в космонавтику!» (диссидентствующий академик, являлся, видимо, аватаром государства, которое он костерил всю сознательную жизнь). И препараты американские, не лицензированные в РФ, Мика отцу присылал. А со стороны внука дедушку поддерживал профессор. Выдающийся психотерапевт, психиатр. Тоже динозавр. Чевизов. Ученые мужи едва ли не ежедневно связывались по видео-чату. Чевизов вещал. Тризны внимал. Усиленно смирялся с неизбежным. С тем, например, что задницы молоденьких уборщиц ему отныне безразличны. Что пища растеряла остроту и сладость, алкоголь – способность веселить и удручать. После рюмки его клонило в пустой, бесцветный сон.
***
На мальчика смотрели покрытые пигментными пятнами мертвецы (в скором будущем).
Почему сегодня не стоит умирать?
Он откашлялся.
– Солнце… красивое.
Первые лучи легли на белые макушки яблонь. Мир пока оставался синим, с каждой минутой обретая большую прозрачность. Из-за леса медленно-медленно поднималось Оно, плескаясь в разбавленном золоте. Горлопанил петух. Стенала выпь. Звуки ночи и дня смешивалась, переплетались.
– Летом вообще нельзя умирать, – заявил Виктор Викторович. – Столько всяких штук вокруг! Купаться, рыбалка, ледяная вода в колонке, когда ссыхаешься от жары, арбузы… Дороги. Пыльные летние дороги, знаете? Которые вроде как ждут тебя.
Дедули и Синикка закивали.
– Ты часами сидишь на заборе и пыришься вдаль. Уехать бы… автостопом. С рюкзаком, палаткой и горелкой. Увидеть море, горы, Байкал, потом океан… Людей встретить. Разных, мудаков и нормальных. И няшных тянок, ну, девушек. Понятно, будет куча стремного дерьма, но без него, что без соли помидорину… – Он пожал плечами. – Сегодня мне не надо умирать. Вдруг завтра я рвану? Ну и потому, что солнце красивое.
Волгин-младший вернул шляпу Синикке.
– Классная проповедь! – Та ему подмигнула. – Молодец.
– Правда?
Фермерша обернулась к старикам:
– Почему сегодня не стоит умирать?
– Солнце красивое! – ответили они трескучим хором.
– Сектанты, блин, – фыркнул Витя. Хотя у него сладко щекотало под ложечкой. Он помог! Этому человеческому утилю пробыть лишний денек… Самую малость. Но помог.
***
– Я глупею. – Тарас Богданович пользовался редкой возможностью изъясняться внятно. Челюсти не сводило, язык не казался издохшей в ротовой полости змеей. Чевизов с экрана монитора глядел на академика настороженно и печально.
– Я рад, что глупею.
– Почему?
– Я радуюсь солнцу. Весточке от внука. Соловью за окном. Я даже молиться начал. О Фесе.
– Вы достигли этапа принятия, – сказал УП не без торжественности.
– В шестьдесят восьмом я достиг вершины Эльбруса, а сейчас – этапа принятия, – усмехнулся ТБ. – Великолепное последнее достижение.
– Напрасно иронизируете. Наша психика феноменально пластична. Я убеждён, что пройти долиной смертной тени и не убояться – можно. – Чевизов закашлялся. – Безусловно, религия была отличным подспорьем, но ведь куда эффективнее опираться в преодолении страха не на веру в кого-то абстрактного, а на понимание себя.
– Любовь была отличным подспорьем, но для женщины в деле получения оргазма куда эффективнее опираться не на чувства к партнёру, а на понимание своей физиологии.
– Истинно так. Вы не согласны?
Академик нахмурился, углубив живописные морщины.
– В детстве меня отвезли в Запорожье к бабушке, плакальщице. Она зарабатывала скорбью на чужих похоронах. И её мать, и мать её матери тоже – отсюда наша фамилия. Бабка ни писать, ни читать не могла, зато быличек помнила – уйму! Про дочку мельника, что змей понимала. Про проклятых мавок-навок… Я во всем этом рос. В дебрях её невежества. Я выбирался из него, как из леса. Наощупь. В ужасе от тварей, которыми населил мой мир сон её разума. Супруга моя очень набожная была, как многие бывшие комсомольские активистки. Крестила внучка Феодосием, по святцам. И умерла почти сразу. Феся формировался без Бога, Дьявола, навок и кикимор. С иными монстрами, Устин Павлович. Неврозами его мамаши, эмоциональной скаредностью моего сына. Объединяющей их бесстыдной честностью насчёт писек и какашек. В итоге, у него сбитая система координат. Он не интуицию слушает, голову. Знакомых называет друзьями, девицу – девушкой… Хоть не «левак», на том спасибо! – Он помолчал. – Я чего завёлся… Нельзя сводить смерть и секс к функциям, любезный. Их значимость в таинстве. Если десакрализировать их, приравнять к дефекации, легче умирать и проще кончать не станет. Вот противнее – да.
***
УАЗик Финка увяз. Ехал, ехал и застрял посреди лужи. Майор и психотерапевт, обильно матерясь, выбрались из салона и двинулись далее пешком, благо, мобильный компас функционировал исправно.
Под Олиным пологом было темно и тихо. Тревожно.
– Скрипят, скрипят под ветками качели,
И так шумит над девочкой береза
И так вздыхает горестно и страстно,
Как будто человеческою речью
Она желает что-то рассказать.
Они друг другу так необходимы!
Но я нарушил их уединенье,
Когда однажды шлялся по деревне
И вдруг спросил играючи: «Шалунья!
О чем поешь?» Малютка отвернулась
И говорит: «Я не пою, я плачу…» 16
ФМ словно подобрал кусочек стихотворения с земли.
Евгений Петрович чиркнул спичкой по коробку, рекламирующему лесопилку, ритуальные услуги и кафе «Журавль». Маркетинговая площадка, однако.
– Да… Тоска… Ее надо уметь… – Полиционер умолк. – Пить. Чтоб не захлебнуться и распробовать. Чтоб стужа сердце обожгла, оживила, но не спалила к Евгении Марковне.
– А ты поэт, майор! – заметил Федя.
– А ты поселись в Береньзени, тоже поэтом станешь.
– Вероятнее, алкоголиком. Я уже себе первую стадию диагностировал.
– На второй стишки пописывать начнешь. Про березу, девочку…
– Лучше бездарем помру.
Лес заставлял их нервно перешучиваться. Набивать соломой бессмысленных реплик возникающие в беседе бреши. Жарко? Жарко. Кто выйдет в полуфинал? Куда пропал тот актер, сыгравший главаря банды в том сериале? Лысый? Харизматичный тип! Не он с Робертом Дау…
При полном безветрии на колею, проложенную поколениями трактористов, рухнул толстый сук, благоухающий смолой. В метре-полутора от Феди и Финка.
Психотерапевт не авантажно взвизгнул:
– Хуя се!
– Хийси, – парировал полиционер.
– Ок, буду знать, как по-вашему.
Майор снова закурил.
– Хороший лес – дом Тапио. Плохой лес – дом Хийси, духа-охотника. Олин мне никогда не нравился. Здесь до восемьдесят восьмого года люди исчезали. Я мелкий был, не вникал, только доску информации помню с их фотками. Черными, страшными… ну, без мистики, принтеры были галимые.
Они скинули сосновую лапу с колеи. Им обоим трудно дышалось. Точно у них единовременно возникла аллергическая реакция (на экологически чистую окружающую среду). Или коронавирус.
– Хийси не пускает к своим, – облизал змеиные губы Евгений Петрович.
Мистер Тризны непременно поддел бы адепта примитивного культа остротой, но низкий уровень серотонина, высокий адреналина, короче говоря, гормональный омлет, взбитый венчиком стресса, ослабил его желание что-либо оспаривать. И его организм в целом.
– Артериальная гипертония. Нам надо посидеть!
– Даже не думай. – Финк сжал Федино плечо и не отпускал: боль, причиненная полицейским произволом, перешла в онемение. – Мы должны выбраться! Побороть эту дрянь!
Левой рукой майор отгонял «черных мушек».
– Они не настоящие! – разозлился Федя.
Просто помутнение стекловидного тела. Миодезопсия. Головокружение-вертиго завертело их вальсом, понесло «вертолетами», а сумерки в глазах сгущались, будто Хийси наплевал туда туманом, да песком присыпал. Слепота – худший спутник для болотных гуляний. Слепота и чокнутый мент, решивший, что реакция нервной системы на выброс метана, углекислого газа, сероводорода и радона (что для торфяников не редкое явление), есть происки нечистой силы.
«До определенной степени… он прав», – удивил Теодора Теодор. – «Химия – нечистая сила. Издревле она ввергала нас в пучину обскурантизма, сука!»
– Не Хийси, ХИМИЯ – порождает чудовищ! – воскликнул он. – Русалки и лешие не что иное, как галлюцинации, ставшие частью коллективного бессознательного! Мы представляем их зелеными, чешуйчатыми, поскольку наши предки анимировали в своем воображении пни, коряги, антропоморфизировали ящериц и жаб!
Он продолжал: досталось призракам (умертвиям), драконам, ирландским фейри и скандинавским троллям. Любимцам женщин вампирам, малоизвестным хохомушкам и экзотической Курангаитуку. Богу и дьяволу, мавкам, навкам, вырлам… Ага! Тайна мироздания! Царь природы – мыслящее всеядное – постиг тебя. И горестна ему твоя сладость! Твоя простота.
Вслух он выдал:
– Жююю… зьььь… Ноп. Ноп-ноп-ноп.
После чего победно расхохотался.
***
В «Unohdettu talo» особое внимание уделяли прошлому. Историям тех, кто мог их рассказать. Тем, кто не мог, Синикка истории придумывала. Не шибко увлекательные с точки зрения Вити. Ну, допустим: лежит бабка, парализованная, худенькая – вылитый гуманоид из американских фильмов. Смотришь на нее и не веришь, что она когда-то целовалась, ресницы красила. Синикка усаживается на край ее кровати и вдохновенно сочиняет: работала, мол, бабка медсестрой, в двадцать пять лет ее назначили старшей в отделении, потому что пациенты ее обожали, а персонал слушался. Строгой она была, зато справедливой и красивой, как кинозвезда! Лечился однажды в бабкиной больнице капитан, герой, подводник! Или космонавт. Бандит в альтернативной версии для клуши среднего возраста (ее инсульт разбил, последствие аварии). Любовь, соперница, расставание, встреча, свадьба, дети, квартира в центре города и дача с видом на реку.
– Фигня! – рецензировал Волгин-младший. – Сериал по телеку.
– Можешь лучше? Валяй, – не обиделась фермерша. – Но держись в рамках правдоподобия, ладушки? Мать-сенатор, отец-джедай, она сама принцесса и лидер повстанцев – не катит.
– Я даже не понял, о чем ты.
– Иди, Тома тебе включит «Звёздные войны», – велела Синикка энергично и задорно. И вдруг совершенно другим беспомощным голосом прошептала:
– Нет…
Её взгляд, обращенный на Витю, стал пронзительно нежным, маминым, и по-маминому несчастным.
– Иди, поговори с Кларой. Она ничего не помнит про себя, кроме имени и стихов. Ей недолго осталось.
– Она ведьма!
– Так расколдуй её. Ты – творец. В твоих силах, ну, как минимум рассмешить её.
– Она мне не нравится, – надулся Витя.
– Не капризничай, Бэггинс. Сходишь к ней. Потом свободен.
***
В зеленом тоннеле ничто не нарушало покой. Цикады и те стрекотали умиротворяюще. Деликатно. Солнце процеживалось сквозь сито листьев и чудесным образом омолаживало женщину в колесном кресле. Если, конечно, глядеть на нее издалека.
– Зачем припиздил, воришка? – спросила Клара Анатольевна.
Она учуяла мальчика. И кое-что внутри мальчика, отчего в ее похожем на черный изюм сердце проснулось, заскреблось погребённое под толщей обид сострадание.
– Налей. – Клара махнула в сторону бутылки десертного вина. – И себе.
Витя налил.
– Чокнемся? – Невидящая старуха безошибочно определила, где Витя, и где его рука со стаканчиком.
– Да мы с тобой уже чокнутые, бабка.
Она беззубо рассмеялась.
– Труп со стола убери, – сказала КА, подразумевая опустевшую бутыль.
Витя убрал.
– Прикуришь? – Бывшая актриса, будто фокусница, извлекла из-за уха сигарету-гвоздик. Спички – из декольте.
Витя прикурил.
Клара затянулось со смаком и зачитала:
– Сквозь анфиладу недотемных комнат,
На цыпочках иду, я здесь чужак.
Картонные кривые стены помнят,
Когда, кого, кому, зачем и как…
Чьи маленькие пятки тут стучали,
И кто скрипел пружиною без сна…
Кто самогоном заливал печали
О ком ревела ливнями весна…
Окон глаза, прикрытые истомно
Пожухшим тюлем, смотрят на рассвет.
И в этот час отлива тени-волны
Уходят в океан нетленных лет.
Откинулась в кресле и более не материлась, не пила и не жила.