Тамара пошла топиться – чтобы никому не навредить. Депрессия-то у неё, а пострадают невинные сволочные снобы. Встретила Синикку, прямо на берегу, пока собирала в карманы камни. Синикка позвала её сюда, кормить Забытых. И вот – на объемистых сковородах томятся в сметане лисички, в духовке поднимается яблочный пирог из тридцати яиц и четырех килограмм антоновки, а под пледами настаивается жирный борщ – с зажаркой на шкварках и бульоном на мозговой кости.
Тамара пела.
– Сочный помидор, сладкая морковь! Сама любовь! И пер-чик, я его – чик-чик!
Она была счастлива.
Витя и Синикка ассистировали поварихе. Витя давил чеснок ножом.
– Дом забытых – вроде дома престарелых? – спросил он.
– Отчасти. Молодые у нас не задерживаются. – Фермерша взбивала венчиком желтки для майонеза. – Я собираю людей с улиц. Собак и кошек. Более экзотических животин – из цирков и приютов. Ты не видел нашу капибару!
– Вы богатая?
– Бог со мной, так что да, богатая, – улыбнулась она. – Что ты мосю кривишь? По-твоему, у Тутовкина эксклюзивные права на Бога?
– Он поп, – пробормотал Волгин-младший неуверенно.
– И я поп. Попка. Нашей церквушки.
Витя глянул на дверь. Чокнутых «попок» ему не хватало. Сектантов двинутых с гнилого Запада…
– У нас открыто. Иди.
***
Селижора предоставил Финку квадрокоптер и квадроцикл. Для поисков Витьки. С главчелом Береньзени время от времени случался пароксизм щедрости. Только денежки Георгия Семеновича почему-то гуманистическим целям служить не могли, как пираньи не могут делать легкий пилинг. На центральной площади (Победы), где меценат оплатил учреждение урбанистического общественного пространства со скейтпарком и зонами релаксации, которое проектировал Сванте Андерсон и презентовал Владя, тусовались торчки. Не растаманы. Не куртуазные морфинисты. «Аптекари». Покрытые коростой сорокакилограммовые тени, чья единственная мечта – черный сон.
На сей раз Селижорина благотворительность также обернулось катастрофой. Волгин оное предчувствовал особой, алкашеской чуйкой, наблюдая, как психотерапевт с майором исчезают в облаке поднятой квадроциклом пыли. Виктор Васильевич сжал руку Эльвиры.
Глава пятнадцатая. Катарсис.
Владя разглядывал трещину в штукатурке. Вокруг плоской лампы. Доктор обещал вывести его из леса. Он его обманул. Бросил. Не нарочно, конечно же. Проблемы Влади (и ему подобных) Фёдору Михайловичу (и ему подобным) представлялись сущей ерундой. Ох уж эти свободные прогрессивные люди! Радужные шарики, накачанные простыми идеями и лёгонькими ценностями с фруктовым ароматом. Если разжать кулачок, шарики унесутся вверх. Красивое будет зрелище, – парад, карнавал, – но короткое. Ведь свободный значит оторванный. Не способный любить, следовательно, и жить по-настоящему. Любовь – зависимость, любовь – несвобода. Дело не в подавлении и сажании на цепь, дело не в сексе, к которому сводит анализ Фёдор Михайлович. Дело в жертвенности. «Любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит». Свободный так не умеет. Он бережет комфорт. Он понимает себя, принимает себя. Любит он себя.
А Владя – маму. Неважно, на кого у него вставал член. Он сосуществовал с Журавлём-Оксаной, потому что она не искала ни толики его внимания. Он мог перебирать в памяти моменты-сокровища, забившись в угол санузла
Как они с мамой перекидываются тарелкой-фрисби на берегу Береньзеньки.
Как он спит у неё на коленях в душном автобусе.
Как она расчёсывает свои медные волосы старинным костяным гребнем.
Отношения отняли бы у него его одержимость. И что дали бы взамен? Постель? Совместные покупки и просмотры сериалов? А стоило бы оно того?
Он думал раньше, что ему дозволена другая любовь. Не только мама. Но глупо петь глухому. Лис, свободный, прогрессивный, услышал лишь про секс, хоть Влади не о нем говорил. Надо отдать должное Лису, он даже за руку приятеля взял. «Я», – сказал, – «не из вашего лагеря. Сорри».
Лагерь какой-то. На войне они, что ли?
«Ты встретишь…»
Кого? Красавчика с широкой душой и двадцатипятисантиметровым прибором? Во фразе «я люблю тебя» основное то, что «тебя». Не мужиков в целом. Во фразе «я люблю тебя» (произнесенной искренне) заключается «я всегда рад тебе и за тебя», «я о тебе волнуюсь», «мне больно, когда больно тебе», «я готов стать ближе, если ты готов». Не призыв прыгнуть в койку. Разве такие элементарные вещи..?
Лис мягко отстранился. Не звал Влади гулять, не заходил до школы.
Сигнал «отстань» Влади уловил. И отстал. После он ни к кому не лез, он гамал. Соратники и противники по игре были его копиями – из Тбилиси, Кордобы, Сент-Пола в Миннесоте. Они были термитами, пожирающими время друг друга по обоюдному согласию. Ненавистное, ненавистное время.
Офлайн жизнедеятельность Селижарова-младшего свелась к приему фаст-фуда, визитам в туалет и, редко, в душ. Зеркал он избегал, как вампир. Оттуда на него глядела мама, и вместо восторженного мальчика видела лысеющее, обрюзгшее нечто, которому не подходит ни кондовое слово «парень», ни благородно нейтральное «мужчина», ни добродушное «дядька». Вот внегендерное «чмо» – да.
***
Квадроцикл перевернулся. Небо, разделённое на фрагменты-паззлы тонкими и толстыми линиями-ветвями, треснуло. Ссыпалось. Феденьке на головушку. В летящих осколках он созерцал груди тети Виолетты. Первый пригодившийся презерватив. Ребристый. Свою съемную квартиру на Петроградке с окном в туман и дождь. Кабинетик размеров платяного шкафа, венчанный табличкой «Тризны Ф.М.».
Ни тоннеля. Ни света. Ни григорианского хорала.
«Skin to bone» 13– тоже неплохо. И элегантная маленькая чернота.
Квадрат. В конце, в конце концов, психотерапевт осознал, что рисовал Малевич – смерть в постмодерне.
***
«Классная» устроила экскурсию. Поездку. Пытку для робкого восьмилетки-аллергика, с которым добровольно не становятся в пару ни жирдяи, ни «ржавые», ни очкастые.
Владя прогулял школу. Мама разрешала филонить.
– Я рулет испеку, давай? – предложила она.
Мама умела печь рулеты – ореховые, шоколадные и маковые. И куру на соли – в духовке. Ничего кроме, даже яичницу, она не делала.
– Пойдем в Пиццу! – попросил Владя. – Ты нарядишься… Я тебя причешу!
Мама рассмеялась.
– Хорошо. В какой цвет мне ногти накрасить?
Владя выбрал из сотни пузырьков в сумочке на молнии красный лак с красивым названием «сольферино» и принес его маме.
– А если Он?
А если больше никогда?
И только сон,
Где будем вместе мы всегда?
Надрывалась певица по радио. Рычали монстры в видеоигре. Гудел фен. Мама сушила ногти. Вдруг, она упала с кровати. Бум… Отрывистый, деревянный. Мама дергалась. Из неё лилось. Свекольно-красное. Сольферино.
«Че по малОму?»
Он вспомнил! Напрягся и вспомнил!
За мамой стоял ЧЕЛОВЕК в лыжной шапочке с вырезами для глаз и рта. Он подбрасывал и ловил выкидной нож. Говорил в телефон:
«Че по малОму, Семёныч? Я не подписывался…»
«Его наняли» – феноменальное озарение! Когда долго-долго совсем не размышляешь, а потребляешь контент, и, неожиданно, проржавевшие шестеренки начинают вертеться-крутиться, прёт мысль – ощущения рождаются двоякие. Ты, вроде, молодец, вроде – идиот.
Разумеется, его наняли. И не конкурент отца. Конкурент пропал, был наказан. За маму. Но не потому, что он подослал к ней убийцу. Наверное, это он ей розы дарил. Цвета «сольферино».
***
Георгий Селижаров не выносил скандалов. Визита федералов… Ливерную колбасу и запах средства от комаров. А еще – Озимую. От ее изысканной, скромной прически из мертвых, вытравленных краской волос (пук вощёного сена!) до острых носиков её туфель. Его до изжоги раздражала их общая дочь. Она постоянно ела. Дети дурачились – она ела. Подростки трахались – она ела. Селижора считал оное нарушением щитовидки или психики. Деваху обследовали. Не. Она просто ела. Жевала сухарики, печенье, чипсы. На потные розовые складки прилипали крошки.
Георгий Семенович сам был мужчина масштабный, за сотку. По его мнению, томленая осетрина на перепелином омлете и языки ягнят в глазури из рябиновой карамели куда более приятный повод для траты денег, нежели тупеж на «великие полотна» и сон под звуки «гениальной музыки». Но Евангелина (имечко Озимой посоветовал дружок Тутовкин) лопала, точила, жрала, хавала безо всякой эстетики. Селижаров искренне недоумевал: зачем? Он двадцать пять лет назад переспал с ее матерью – зачем? Доска, тоска и сука. Три в одной Озимой.
Сегодня Евангелина обиделась на девчонок, которым не понравился кофе в ее кофейне. Она посадила их в комнату для злостных нарушителей. Георгий Семенович офигел, что в подобном заведении есть подобная комната. Вышка с вертухаями в песочнице.
– Накажи их! – требовала дочь. – Две мыши! Рыжая и синяя! Че они о себе воображают?
Селижора ей вмазал. Расслабленной ладонью по щекам и слюнявым губешкам.
– Завали.
Какая покорность сразу! Какой благоговейный трепет. Батюшка слово молвил! Батюшка мощной шуйцей щи твои сметанные посолил!
Бизнесмен (и меценат) заглянул к нарушительницам и позвал их на миротворческий ланч в кафе «Журавль». Анфиса вскочила быстрее, чем до Софушки дошло: их отпускают. Хозяин распахнул клетку.
– Спасибо! Мы придем! Спасибо!
Товарищ Кнепер кипела:
– За что – спасибо?! Что за избавитель мордастый?
– Селижора, Соф! – Девушки бежали вниз по Красной. – Он бандит. Реальный, из девяностых! Надо укладку, макияж…
– Нафига нам с бандитом обедать?
– Он главный тут. В области всей, – шепнула Анфиса. – Тебе не интересно?
– Вообще нет! – соврала Софушка.
Ей, фанатке Тарантино?! Ей, чьи родители вспоминали Лихие с плохо скрываемой ностальгией? «Братва брала по-божески, пять-шесть процентов, не то, что нынешние – чисторукие, холодноголовые. Я дружил с пацанами», – рассказывал отец. – «Асмачок14 был нормальный крендель. За своих бы лёг. Жесткий, ясен пень. Но рыцари, про которых ты читаешь, Соф, по сути, такие же Асмаки. Борзые, резкие. Не без юмора. Как ж с ними легко жилось по сравнению… Слушают, бляди. Сто пудов слушают!».
Кнепер позвонила Феде. Телефон абонента находился вне зоны действия сети. С Мухиной!
– Знаешь? А пошли! – Решилась дизайнер_ка. – Мужик вменяемый. Он нас выручил. Где у вас магазин тканей?
***
Старость имеет запах. Кисло-сладкий. Тревожный. Творожный. Когда старости много, наступает октябрь. Октябрь наступает в комнате. В доме. В целом бывшем имении бывших князей. В июле.
Витя остался на ферме Синикки. «Сектанты и сектанты», – вдруг подумалось ему. – «Что у них, пироги невкусные, потому что повара ихние библию не по тутовкински читают?»
Пироги оказались отменными. И картошечка с грибами, и борщ. Разморенный мальчик залез в гамак под яблоней.
– Полчасика отдохнёшь, Бэггинс, потом пойдём знакомиться с нашими жильцами, ок?
Хозяйка бросила ему истрёпанное издание «Властелина Колец» в мягкой обложке. История начиналась со стихотворения (что Витя терпеть не мог).
Три – эльфийским владыкам в подзвездный предел;
Семь – для гномов царящих в подгорном просторе;
Девять – смертным, чей выведен срок и удел;
И Одно – Властелину на черном престоле.
В Мордоре, где вековечная тьма…15
***
Мисс Кнепер завернула Анфису в алый атлас, сшила края и обрезала лишнее. Наслюнявленным пальцем растушевала по векам «смоуки айс», начесала оранжевые волосы. Себя она драпировала изумрудным жаккардом.
Девушки выпорхнули из магазина «Текстиль» яркокрылыми бабочками.
– Экие… заразы! – комментировал вездесущий Эдуард Хренов.
***
Jalo-Pekka ajatteli: «Rauduskoivu. Näen koivun. Kipu. Tunnen kipua. Tytär. Мinulla on tytär. Оlen elossa. Еlossa!»
Евгений Петрович думал: «Берёза. Я вижу березу. Боль. Я чувствую боль. Дочь. У меня есть дочь. Я жив. Жив!»
Он сел. Ощупал затылок. Оценил разбитый на детальки квадроцикл. Во что он в…резался? На пустой дороге?
– Oletko kunnossa? – Финк толкнул валяющегося плашмя Теодора.
«Ты в порядке?» – исключительно дебильный вопрос. Тем паче, после аварии.
– Olen kunnossa. Todella, – ответил тот.
– Ты говоришь по-фински? – удивился майор.
– Я тебе по-русски сказал. – Доктор тоже сел и проинспектировался на предмет сотрясения мозга: зажмурив очи, разыскал пальцем нос. – Ты билингв… двуязычен, при стрессе языки могут путаться.
– Да?
– Когда я жил в штатах, у нас в школе училка была, по английскому и литературе, мисс Ковнер. Ну очень симпатичная мулатка. – Федор вычесывал из бородки сосновые иглы. – Я при ней в дебила превращался. Не замечал, что перехожу на рашен. «A noun is a thing and nouns are the basic building blocks of sentences… какая жопа! »
– Мне не белые бабы не того… Я расист?
– Ты инвалид и национальное меньшинство, тебе можно. Вот я был сексистом, но отрефлексировал это.
– Больше жопы не нравятся?
– Не вслух.
Они поднялись, опираясь друг о друга.
– Vittu! – хрустнул позвоночником майор.
Федю осенило:
– Евген Петрович, а тебя как по-вашему?
– Яло Пекка. Пекка – в честь отца, заместо отчества.
– Синикка!
Полиционер сообразил:
– Точняк! В паспорте она Света или Катя! Пошерстим по базам, кто из фермеров-баб…
– Женщин.
– Женщин. Кто из них суоми.
***
Витя ходил за Синиккой по извилистым коридорам Unohdettu talo. Они заглядывали в просторные палаты, где стояло по несколько кроватей.
– Здесь у нас дядя Миша. Маляр. Рыболов. Выловил щуку на десять килограмм!
– Сорок! Я ее на живца! Клюнула славная, кэгэ на семь. Тащу, и – херась! Еле на ногах устоял! Думал, вырла в мою щуку вцепилась. Меня аж злоба пробрала! Шиш тебе! – кричу. Не отдам! Мы с ней туда-сюда, туда-сюда…
– Время звёздного часа предугадать нельзя, – прервала Мишу Синикка. – Выйдешь за мелкой рыбешкой, и приплывёт крупная. Без предупреждения. Ты должен прыгнуть ей на спину. – Фермерша пару секунд смотрела Вите прямо в душу.
– Наша Розочка.
Бабуля в длинной грязной футболке с принтом хрюшки из мультика качала игрушечного пупса.
– Ей пять годиков. Да, Розочка? Розочка-Мимозочка?
Витя вздрогнул, услышав детский смех и почему-то испытав жгучую зависть к старухе: ему уже не смеяться так…
– Пётр Иванович.
Волгин-младший обалдел от количества хлама вокруг и под кроватью Петра Ивановича. Лопата, резиновые бошки кукол, кирпичи, крышка чемодана, смеситель, иконки, труба, фотографии, пластмассовые ногти, налепленные на треснувшие зеркала…
– Он работал диспетчером. Теперь он – «хомяк», – шепотом пояснила Синикка. – Коллекционер барахла.
«Хордер» – поправил бы Федор. – «Он боится осознания утраты, поэтому окружает себя вещами. Вещи не умирают».
Петр Иванович выплюнул леденец и протянул его Витьке. Мальчик взглянул на Синикку. Он прекратил давать событиям и чувствам однозначную оценку. Обсосанная конфета – мерзость. Желание обездоленного и жадного поделиться последним – чудо.
***
– Наше здоровье, дамы! – Селижора чокнулся с Анфисой и Софушкой медной кружкой, наполненной «московским мулом».
Официанты метали на столик икру, медальоны, рубленные лососёвые котлеты. Дорадо. Салат из фенхеля и киноа. Бандит говорил мало и косноязычно. С персонажами Тарантино его роднили только хороший итальянский костюм и парфюм. Он травил бородатые анекдоты про евреев и блондинок. Анфиса хохотала, Софушка в немом отчаянии растягивала губы, надеясь, что её гримаса сойдёт за улыбку.
Приперлась. На каблуках. Дура… Это не кино. Не папины байки. Это убогая хроника. Жизнь. Ресторанчик без окон, около дверей – огромный восточный мужчина, охранник. Джин.
Дубасит беспощадная попса. Телефон не ловит.
– Жид у кардиолога. «Рабинович, вы сколько пьёте в день?» «Четыре бокала». «Я два разрешил!» «Еще два разрешил терапевт».
Селижора уставился на Софушку. «Главный». Потный, рябой, лобастый. Жестокий. Мнительный. Мстительный.
– Мне… пора. – Она осмелилась проверить, может, паранойя? Недопустимо судить о человеке по внешности, недопустимо судить о человеке по внешности, недопустимо… Может, ее отпустят? Киноа и фенхель – пища просвещённых людей.
– А десерт? – удивился радушный Георгий Семенович. – После соленого хочется сладкого. Тебе – нет?
– Нет, – эхом повторила Софушка. – Я хочу уйти. Я могу уйти?
– Нет. – Он шлёпнул Анфису по ляжке. – Ты не такая, да? Ты не шлюха?
– И она не шлюха, – ответила Кнепер. – Она боится вас.
Он выхватил пистолет и ткнул его Софушке в рот.
– Лижи. Ласкай.
Она сжала челюсти. Он пальнул в потолок. Вернул горячее дуло к лицу девушки. Кожей ощущая жар от смертоносного металла она в адреналиновом угаре заявила:
– Убейте меня. Я не стану унижаться перед вами.
Он ударил её наотмашь стволом.
– В баню! – Донеслось до Софушки прежде чем её накрыло спасительное небытие.
***
– Светлана Ульянова, сорок три года. – Обезболенный Евгений Петрович продемонстрировал обезболенному Феде досье и паспортную фотографию мужиковатой гражданки. – Сидела семь лет за убийство супруга. Пыталась под психическую закосить, типа, ей голоса велели благоневерного зарубить.
– Топором?
– Молотком.
– Тогда забить.
– Молоток с гвоздодером.
– Она какой стороной пользовалась?
– Обеими.
Детективы выдержали паузу.
– Почему ты решил, что она – та самая? Синикка в переводе Светлана?
– Не. У нее ферма, она суоми и механик по специальности. – Финк поджег сигарету.
– Почему мы к ней не едем? – воскликнул Теодор.
– До ееной фермы дорога через Олин. Я тебе говорил, что на ночь глядя в лес не сунусь.
– А мальчик?
– Одуванчик. Родители не уследили. Не я.
Майора было не сдвинуть. Темные ветви суеверий вросли в него, точнее, он вырос, сформировался вокруг этого древнего, деревянного скелета. Прочней которого нет ничего…
Финк сел писать отчет. Тризны – под его уютной зеленой лампой – набирать статью для филологического паблика. Где еще порассуждаешь на абстрактные темы? На личной странице он выкладывал красивые пейзажи , милые портреты, глубокомысленные цитаты Камиллы Палья, Ноама Хомского, и всяческих анархо-капиталистических и джорджистских спикеров. Читатели не поймут, если он приплетет фольклор. Народная культура – атавизм, симптом вылеченной болезни. Зевс мертв, всем срать на Перуна и Кетцалькоатля.
Не всем, господа постмодернисты, не всем.
Федя вышел из покрашенного вонючей краской в светло салатовый цвет страдающими от бодунизма хулиганами здания полиции. Тучи неслись с востока. Сизые, набрякшие, будто гематомы под глазом драчливого бомжа. Божка. Бомжка. Ну кто согласится шефствовать над Береньзенью? Маргинал, сосланный за сто первую тысячу километров от Олимпа.
Лес выделялся на фоне грязных небес. Как аппликация. Верхушки его елей пиками царапали брюха облаков. Из чащи тащило свежестью и гнилью. Болотами и хвоей. И чем-то загадочным, почти парфюмерным или кондитерским.
А отправился бы Федор туда сейчас? Один?
Психотерапевт не лукавил наедине с собой, и честно ответил внутреннему суке-журналисту, что нет. Он испытывает дискомфорт при мысли о частоколе стволов, шорохах, копошении (птиц?) в кронах и сгущающемся вечернем воздухе. Так функционирует генетическая память. Вода – враг котов, их веками топили несентиментальные крестьяне. Лес – враг человека. Он полон опасностей и опасен сам по себе.
***
– Лес – наша зыбка. Колыбель.
Синикка и Тамара, Витя и пятьдесят обитателей Дома Забытых ужинали на веранде. Животные бегали по саду. Неказистые, трехлапые, безухие, слепые, – был среди них полу-пудель полу-колтун, курица-истеричка, облезлая персидская кошка в свитере, кролик, которого юные естествоиспытатели облили серной кислотой, макака-фотомодель (с ней селфились туристы), старающаяся побороть никотиновую зависимость и капибара Сеня. Сене испортили пищеварение в зоопарке, поэтому он пукал.
– Колыбель – место непрекращающегося катарсиса. – Синикка накладывала старикам макароны с фрикадельками из кастрюлищи. – Соуса – кому? Лиля, не стесняйся! Петр Иванович?
– Что за кат-ар-сиса? – спросил Витя.
– Ты когда-нибудь умывался в ледяном ручье? – Тамара налила ему терпкого домашнего вина.
Сеня свистнул попой.
– Да.
– Зубы сводило, кожа немела, ухал, как филин?
– Ага.
– А потом – кайф?!
– Кайф, – кивнул юноша. – Я понял.
Сеня потерся мокрыми усами о щиколотку Вити.
Глава шестнадцатая. Парафилия и виктимблейминг.
Владя планировал массовое убийство. Месть. Вендетту. Кару. Пока доктор балаболил. Очаровательный доктор с отполированными ноготками, ухоженной бородкой, татуировками и обволакивающим тембром голоса.
– … ваше состояние… швейцарские нейролептики… йога… пробежки… диета…
«Я привяжу его к спинке кровати. Сломаю кисти рук. По очереди зарежу перед ним его детей и их матерей».
Ему будет плевать. Его… надо пытать физически. Отсечь ухо. Часть ноги. Заразить рану бешенством. И тогда спрашивать с него и у него.
Почему? Не развёлся?
Он схохмит, загогочет, брызгая кровавой слюной. Боль не развяжет ему язык. Не ему. Он похвалялся, что неделю терпел – паяльник, утюг, без жратвы, сна, с оскорблениями. Теперь мучители – его бизнес-партнёры. Их он простил. Им он на юбилеи дарит коньяк «Талант Томаса Хайна» за миллион рублей, чучела носорогов, иконы тринадцатого века.
Он не объяснит, почему. Не развёлся.
Владя заплакал. Подъехал доктор на офисном кресле с колёсиками. От Федора Михайловича не пахло одеколоном, дезодорантом. Чтобы не провоцировать пациентов, могущих «спрыгнуть с ума» от любого триггера – задетого спускового крючка, а их, взведенных, множество. У психа в голове сотни подвешенных ружей…
– Владя. – Какое сопереживание! Как хочется ему поверить. – Я слушаю тебя.
– А мне нечего сказать.
***
Софушка оглядывалась на звезды. Их с Анфисой вели через церковный двор к укромному теремку. Справа чернели купола храма «Гладным сыти». Дым коптил темно-синее небо.
Пар в баньку! Веники, жопы, войлочные шапки… Пиво, раки. Блатняк, картишки. Члены.
Анфиса икала, спотыкалась: ее накачали алкоголем под завязку. Кнепер притворялась пьяной и покорной, весьма неумело. Но она подозревала – Селижоре похер. Он и его дружки трахнут и мертвую. Мимо семенили матушки в платочках. Софушка взывала к ним беззвучно, глазами: «по-мо-ги-те!». Они отворачивались. Они… злорадствовали? Потому что девицы в коротких платьях доигрались? Заслужили? У милосердия ведь ограниченный лимит. Наличествует фейс-контроль: оно распространяется исключительно на детей. Неизлечимо больных миленьких детей-отличников. Прочие жертвы чего бы то ни было – сами виноваты.
В предбаннике Георгию Семеновичу кланялся смазливый холоп. Принял-с пиджак, подал-с водочки.
– В душ, переоденьтесь. – Бандит хлопнул по заднице шатающуюся Анфису и потянулся к Софушке.
– Нет.
– Целку из себя не корячь! – Он обнажил в улыбке качественную металлокерамику. – Я смотрел в интернете твои фотки, сиськи твои с наколками. Ты шкура. На папаню твоего мне класть. В разных кругах вращаемся.
Она собиралась быть дерзкой, назвать отвратительного урода отвратительным уродом. Снести удары, даже умереть. Либо изобразить покорную овечку, а, когда он потеряет бдительность, откусить его орган – как в «Побеге из Шоушенка». Прибежит охрана, Софушка спрячется за тушу Селижоры и откроет огонь из его пистолета…
Она разревелась.
– Пожалуйста! Не трогайте нас! Пожалуйста!
Она упала перед ним на колени. Сопли надувались пузырями, лопались.
Георгий Семенович ненавидел бабьи истерики. Жены ему мало? Любовницы № 1 и № 2? Ноют, ноют. Придется брать вторую деваху, плоскую, вялую. «Мальвину» пущай Тутовкин оприходует. Ему нравятся молящие(ся) о пощаде.
Софушку заперли в чулане со швабрами и чистящими средствами. «Революционерка» высморкалась. Вдох – вы-ы-ыдох. Вдох – вы-ы-ыдох.
И приготовилась к борьбе с торговцем опиумом… для народа.
***
Федя очнулся на полу палаты. Медсестра Маша Михайловна хлопала его по щекам сухими ладошками.
– Парень – тю-тю! Шандарахнул вас, и – деру!
Мистер Тризны коснулся саднящей раны на затылке. Чем Влади его? Судя по разбросанным по всей палате осколкам – стаканом, который дипломированный архитектор утяжелил вывернутыми из кровати шурупами.
– Езжай, касатик. Селижора тебя накажет. Домой езжай! – наставляла Маша Михайловна. – В Москву вашу.
– Да, да… – Теодор написал Финку. – Спасибо. Только я не из Москвы.
***
ВВ не спал той ночью. Эля давно храпела под феназепамом. Волгина же терзали тяжкие думы. Двадцать лет назад он и Роб Недуйветер устроились на лесопилку. Деньги приличные, весело жить с пацанами в глуши. Купаться бегать на Лесное, ужинать шашлыками, бухать спирт. Его директор привозил, Владимстиславыч, у которого супруга завотделением работала. Больничку тогда еще не оптимизировали.
Рябиновка и клюковка на чистейшем медицинском. Банька. Чаек со смородиновым листом, разговоры и картишки. Владимстиславыча жена навещала их с Дуняшей, пациенткой. Дурой. Сиськи пятого размера, сарафан, голосок-колокольчик. Безотказная… Однажды утром она всплыла в озере лицом вниз. Кто ее? Не раскрыли. Свинарь, участковый до Финка, особо не выяснял, что случилось.
Волгин прислонился к стенке полыхающим лбом. Дуняшу пользовал он, Недуйветер, Селижаров. Что они с ней творили! С дурой. Госпадзе, памілуй!
***
Самым неверующим человеком Береньзени был отец Поликарп, в миру Николай Степанович Тутовкин. До вхождения в братство РПЦМП он служил КПСС политруком на подводной лодке дважды краснознаменного балтийского флота. Следил за лояльностью экипажа Марксу, Ленину и Брежневу, потом Ленину и Андропову, потом Черненко… Потом Николай Степанович сообразил, что генсеки не вечны, в отличие от Иисуса. А ковчег божий, сусальным золотом облепленный, вмещает больше привилегий и юношей (и девушек), нежели спартански обустроенная подлодка.
Чувственность! По сравнению с Тутовкиным, чтица гомоэротических новелл (яой, слеш НЦ-21) Софушка ничегошеньки не знала о ней. Душить кого-то, погружать различные предметы (овощи, строительный инвентарь и пр.) в различные физиологические отверстия, подсматривать за кем-то и спонтанно обнажаться. Обожать собственное тело. Дряблое, оплывшее, демонстрировать его в шелках и парче… Федя бы тут запутался. Это парафилия (устойчивое атипичное и потенциально опасное сексуальное поведение) или принятие себя? Лечить или восхищаться?
Сложно нынче с дефинициями! С дефинициями девиаций – вообще кранты.
– Ку-ку, грешница!
Дверь чулана отворилась. Нервное перенапряжение обратило Софушку в зверька. Маленького, но хищного – типа куницы. Взбешенной, загнанной в угол, которая так просто свою «шкурку» охотнику не отдаст.
***
– Цып-цып!
Среди политиков, банкиров и прочих воротил полно любителей обмазаться фекалиями, запихать аквариумную рыбку, куда а-та-та. Почему? Фишка в статусности? Положено иметь машину за двести тысяч не рублей, яхту, дом площадью от пятисот квадратных метров…
Что, ну что они там делают, ублюдовики? – думала Анфиса, когда напарывалась в Интернете на расследования оппозиционного политика N.
Комплект извращений тоже обязателен. Стандартный секс – для лохов. Анфиса кусала губы, сдерживая хохот. Истерический и оправданный. Во-первых, у Селижоры был крохотный. Во-вторых, он наяривал его быстро-быстро, точно герой видео «кролик трахает игрушку».
Образ босса мафии, дона Береньзени лопнул. Страх, конечно, никуда не исчез. Бегемот выглядит презабавно и не отличается умом, но нигерийцы с ним не шуткуют. Он переворачивает лодки, перекусывает тела людей пополам, убивает львов и крокодилов… Гиппопотам Селижора приближался. Воняя аммиачным потом.
Девушка закрыла глаза.
Третий класс. Ей девять. Утро перед чаепитием в честь новогодних каникул. Папа молодой, не кашляет еще. Помогает учительнице, Наталье Владимировне, украшать кабинет, сдвигать парты, а-ля импровизированный общий стол в Хогвартсе. Наталья Владимировна, Наташа, недавняя выпускница пединститута, смотрит на папу, как никогда не смотрит мама.
За окном школы бело. Грязи нет. Машины и дома принарядились. Прохожие волокут колючие деревца: утром на елочном базаре распродажа. В классной комнате висит настоявшийся запах мандарин, мишурного дождика и легоньких цветочных духов.
– Ох, ты! – Задыхался Селижора. Лапая Анфису, неловко, суетливо. По- подростковому.
Она пялилась в несуществующее окно. Он не достанет ее там, где папа молодой. Где снег.
***
– Грешница…
Софушка выплеснула в бородатую одухотворенную рожу Тутовкина бутылку химического растворителя. Полу-карп заорал.
***
Селижора взвыл:
– СУКА!
Пришлось разожмуриться. Бизнесмен и меценат отпрянул к полокам. Бледный. Трясущийся.
– Ты?! ТЫ?!!
– Что – я? – испугалась Анфиса.
Его топорщащийся крантик и палец указывали на неё. Зрачки предельно расширились. Передоз? Инфаркт? Шанс?
Мухина рванула в коридор и налетела на ослепленного Тутовкина. Он шарил растопыренными перстами, сыпал проклятиями:
– Я тя поймаю, мукла бесовская! Я тя подрихтую… «Самоваром» к чучмекам кину! Годами будешь ихнее говно рожать! В подвале, тварь! В говне, блядина!
Софушка схватила Анфису за руку. Они побежали прочь от выхода, от холопов и охраны, присели за бочками о-фуро.
– Стреляй! Вали шлюх! – верещал отче.
Кнепер разлила по кафелю очиститель для стекол. Подожгла.
– Хер им! – Остервенело прорычала праправнучка комиссарши.
«Гиперборейцы» не торопились отлавливать/отстреливать девиц. Пара бойцов утащила Тутовкина. Остальные закурили. Двадцатисантиметровое пламя не могло их отпугнуть. Приказ попа прошел мимо.
– А с главным, мордастым-то чего? – спросила Софушка Анфису.
– Да я без понятия.
***
Владя догадывался, где искать отца. Суббота – банный день. Но добрался до «Гладным сыти» он слишком поздно. Подворотнями, огородами, озираясь, боясь услышать полицейскую сирену. Пижаму угваздал, щеку распорол, пока перелезал через бабкин забор из противовампирских кольев, тапки потерял. Видок его стал еще более ничтожным, чем всегда. Однако ЧОПовцы почтительно расступились перед ним, пропускали на крылечко теремка.
– Владислав Георгиевич…
– Владислав Георгиевич…
Сердце упало.
– В жопу! – крикнул Селижаров-младший.
И ЧОПовцы ушли. Все, кроме Толика, настолько преданного и тугого, что ему требовалась команда, содержащая глагол. В жопу – иди. Лебезящий дьякон распахнул перед Влади дверь парной. Отец забился под полок. Варёный такой, розовый. Как докторская колбаса.
– П… Па?
Он умер. Уже умер. Взгляд уже остекленел, но пустым труп еще не казался. Может, мозг Селижоры сейчас прокручивал «финальные сцены»?
– Шеф. – Это ему, Влади.
«Шеф сдох. Да здравствует шеф!»
– Че с телками решаем?
– Какими телками? – Он продолжал таращиться в бездонные колодцы – путэосы – зрачков мертвеца.
– Ну, батя твой, ваш, телочек приволок. В слюни. Одна полу-карпа зрения лишила, другая с батей твоим, вашим, была, – ответил Толик.
– Зови их, – распорядился Селижоравич.
Власть словно микс водки, шампанского и кокса мгновенно ударяет по кумполу. Выправляя осанку (ибо царственной особе не гоже сутулиться), укрепляя голос. Драная пижама без манипуляций феи-крестной превращается в наряд достойный и соответствующий.