Глава тринадцатая. Трансбегляйтунг, кофе и бруксизм.
В «Студии здорового духа «Гиперборея» разродилась мышь. Ромиш не видел ее. Свет еще не включили. Мышкины деточки пищали в темноте. Как котята. Бабушка поручала Ромишу топить их. Слепых, мокрых. Ромиш давал им имена и по каждому читал молитву, чтобы они вознеслись на небесные луга. Бабушка, прознав, высекла его. За богохульство. Он справедливо негодовал тогда – почему? Ведь ученик Пророка Абу Хурайра звался «отцом котят». Отец Ромиша выпорол сына за непослушание. Но кошку свозил в город и стерилизовал. После чего бабушка сказала, что кошку ей они сломали. Правильная кошка рожает!
– Терпеть крыс не могу, – заявил сосед из-за стенки.
– А что ты терпеть можешь? – Ромиш устал от нытья пациента № 1. Про жену,
идиотов из команды в компьютерной игре, про Береньзень и Мадрид, и концовку фильма «Волк с Уолл-стрит»…
– Ее. – Влади вострепетал. – Она меня вылечила!
– Ты в психушке, – напомнил Ромиш.
– Мне плевать, что ты меня не любишь, Лис! Я тоже по женщинам. Я не встречал достойных просто. До нее! – Застеночный сосед опять говорил с кем-то из своей головы. – Она. Мягкая. Упругая. Горячая. И грязи в ней нет. Вроде, сосешь мамину сисю и… кончаешь. Снова, снова… Падаешь потом вообще без сил. Плачешь, тебе смешно, щекотно. Доползаешь до холодильника, мечешь колбасу, йогурт, пиццу, горошек из банки, колу. Кажется, что впервые в жизни ешь!
– Я анашу курю, – признался человек-гастарбайтер. – Было дело, сожрал букет, который девушке нес. Она не поняла.
И застеночный не понял. Шутки.
– Большинство девушек – продажные суки. Ищи женщину. Да потолще!
Зажглись лампы. Мышка скрылась. Пришаркала бахилами медсестра Маша Михайловна, сухонькая, с ласковыми старыми словечками и ледяными старыми руками.
– В полдень врач тебя примет, касатик, – обещала она Ромишу.
– Великий Гудвин, – фыркнул Владя. – Я ему не верю!
«Годный, значит, доктор», – заключил Ромиш.
***
– Семь килограмм за сто рублей! Бери картофан, не робей! – искажённый громкоговорителем голос фермера разлетался над улицей Забытого Восстания.
«Семь килограмм за сто рублей», – думал Волгин. – «Семь за сто. По четырнадцать за кэгэ. Дорого».
– Возьмём?
– Вить, нашу девать некуда!
Он и забыл.
Сын пропал. Все посерело. Все остановилось. Запахи стали вонью. Липа цветет, кашка; майка пропиталась дезодорантом и жасминово-конфетной туалетной водой жены, кто-то жарит блины, смердит подсолнечным маслом и раскаленным чугуном… Накатывает тошнота.
Дурно и от этих объявлений по телеку: «Синицина Серафима. Восемь лет. Ушла в школу и не вернулась. Ее видели около «Железнодорожника» в 20-15 02.04. Одета в куртку с нарисованными далматинцами и синие теплые наушники. Есть шрам от аппендицита».
И у Витьки шрам. Он удочку забрасывал, спину крючком зацепил. Кровищи было! Слез! Семь швов!
Господи, теперь ментам особые приметы перечислять? По которым…
– Виктор, поди. Я не знаю, картошки возьми, покури! – Эля заплетала косичку-колосок Лиле, младшенькой.
В десять у Лили кружок танцев. Пальцы матери дрожали, щеки впали, но для дочери она тянула бодрую улыбку. Волгин так не мог. Он выполз во двор. Несушки бегали от Пети, Трезор стряхивал утренних мух. Фермер орал про картошку.
На сене в сарае развалился блудный сын.
– Ну, сучок!
Вилы прошли в паре сантиметров от уха Витьки. Еле новую особую примету не сотворили. Малец вскочил.
– Бать…
– Ты где шлялся ночью?!
– Концерт! Куло! Я говорил!
Слесарь и школьник устроили потешные догонялки в пределах участка.
– Ну, сучок! – Эля поймала сына за серебряную цепочку от крестика.
– Меня подвезли, – просипел Волгин-младший.
– Кто? Откуда?
Парень пялился на маму сверху-вниз, как снизу-вверх.
– Тётка. С облцентра.
– Что ты в облцентре потерял?
– Да я…
– Что за тетка? – подключился ВВ. Он успел лакнуть из нычки под садовой раковиной. Эльвира унюхала, но смолчала.
– Синикка. Она машины прокачивает. Ее «запор» сто пятьдесят кэмэ держит на дороге!
Волгины переглянулись. Витя часто врал. Не выгоды ради, из любви к искусству. Эля не слыхала о Синикке – имечко! – нарисуйся здесь такая, ей бы насплетничали. Виктор Васильевич отказывался верить: баба в тачках шарит?!
– Телефон! – потребовала Эльвира Аминовна.
«Калькулятор» перекочевал в карман фартука матери.
– Комендантский час – восемь вечера.
– Андестудень.
– Пиздуй к себе!
– Не матюгайся при ребенке! – одёрнула Волгина жена.
– Козленке!
– У козла других не получается!
Витя слинял в свою комнату. Он радовался, что не пригласил родителей к Синикке, пусть она и просила быть всей семьей. Синикка потрясла его. Она не стеснялась. Не учила. Не унижала. Пока запорожец несся через Олин лес, она делилась:
– В твоём возрасте я часами торчала в подъезде вокалиста команды одной. Как бездомный щенок-маньяк. Ублюдское создание в алых прыщах и косухе брата. Я мечтала, что вокалист этот разглядит во мне что-то. Что-то… Обернется и разглядит. И я сразу стану кем-то. Может, не его женой. Журналисткой. Адвокатом. Спасительницей капибар, бобро-свиней, их едят в Перу. Он обернется, и стартует мое кино. Про меня. И он однажды… обернулся!
– И чего?
– Позвал меня зайти.
– Пиздеж!
– Неа. Он позвал. Я по робости сбежала во двор, рыдала. А потом другая дура хвалилась, что ночью была у него.
– И?
– Прочищала сортир, забитый гандонами.
Витяй рассмеялся.
– Сорок километров на велике! Я херачил сорок километров! Даже не из-за тянки! Из-за мужика! Хотя по жизни я спортсмен только насчет поспать и пельмешей навернуть с батей наперегонки!
Синикка ухмыльнулась.
– В бардачке салфетки. Протрись. Чумазый, черт! И пошарь, найди шоколадку.
Волгин-младший вытащил из бардачка фляжку.
– Можно?
– Глоток.
«Первач», настоянный на травах, обжёг, согрел.
– Ваше… твое кино стартовало?
– Ну-у, – протянула водительница. – Да. Не блокбастер про Индиану Джонса, так, сербская документалка.
Синикка рассказала про ранчо «Unohdettu talo», «Забытый дом» – Дом Забытых. Где привечают умирающих и ненужных. Стариков, инвалидов, изгоев. Где по саду среди сутулых фруктовых деревьев хромают цирковые пудели-пенсионеры, катает себя на колясочке дрессированный безногий медведь, прогуливаются орлы и вОроны с подрезанными крыльями. Где ждут волонтеров, помощников, и его, Витю, ждут.
Чего терпеть до завтра?
***
Федор Михайлович, Анфиса и Куло очухались на диване. В одежде. Измученные «отдыхом». Коньяк иссяк. Они давились кофе, передавая по кругу анестезирующий косяк.
– Ребзя. – Лисовский зевнул. – Спасибо за тусу. Добавляйтесь. Владе – салют!
Через пять минут такси увозило Тризны и Мухину в Береньзень. Девушка вслух репетировала. Главное она уже решила: фон блога – фиолетовый. В приветствии пока сомневалась: «С вами Фиса!» или «Хай, с вами Фиса!»? «Бонжур, любимые зрители! Меня зовут Фиса» или…
Водила сделал радио погромче.
– Разорву по шву…
И увидишь ты.
На груди моей,
Купола, кресты!
***
Софушка провела незабываемую ночь. Курсе на втором она писала работу «Гостиницы-монстры в массовой культуре США». Мотель Бэйтс («Психо»), Грейт Нотерн («Твин Пикс»), Оверлук («Сияние») …
Какими убогими оказались эти пугалки! Отель «Жемчужина», Орджоникидзе, 23! Тут и саспенс тебе – потусторонние звуки-стуки из коридора. Загадочный, стеклянный взгляд портье. И отвратительное: простыни цвета слоновой кости с разводами; забитый жесткими черными волосами слив в ванной. И саундтрек: вой под окнами. Нечеловеческий, упырский… тоненький, сиротливый. Воображение молодой дизайнерки сконструировало образ твари. Ни когтей-ятаганов, ни плаща-альмавивы. Дистрофик с прозрачной, отслаивающейся кожей и ржавыми гвоздями зубов, торчащими из белесых десен. Наркоманское вендиго, свирепое и трагическое. Его проклятье – дезоморфин.
По городу бродила,
Большая крокодила.
Она, она…
Голодная была.
С первыми лучами солнца юная дева устремилась к французской сетевой кофейне. Вдруг там прячутся люди? Адекватные, цивилизованные. Вдруг там эспрессо варят не из козьих шариков?
***
– Каша в голове. – Ромиш честно пытался воскресить в памяти позавчерашний вечер. Вечер смерти Курбонова.
Психотерапевт ему понравился. Вернее, понравилось отношение с его стороны. Извинился за неудобства, отметил, что Ромиш – ценный свидетель.
– Вы не против гипноза? – спросил доктор.
Строитель хихикнул.
– Я серьезно. Трансбегляйтунг, сопровождающая гипнотерапия – не фокус. Я постараюсь ввести вас в транс.
«А я постараюсь не заржать», – дал мысленное обещание пациент. Сейчас начнется: твои веки тяжелеют, ты погружаешься в сон…
– Закройте глаза.
Закрыл.
– Вагончик. Темно. Вы лежите на вашем обычном месте. Чем пахнет?
Ромиш нахмурился.
– Потом. Одеколоном… не, шампунем. Анзур мылся. Под холодной, горячая у нас ограниченно, при Люде. Анзур на чистоте двинутый, сказал, не будет Люду ждать.
– Где полка Анзура?
– Нижняя, справа от моей.
– Чья слева, чья напротив?
– Имен не знаю. Парни нормальные, не стучат, что я в телефон залипаю.
– Сосредоточьтесь. Вы смотрите на экран телефона. Но вы ведь прислушиваетесь? На автомате?
– Тишина. – Ромиш вздрогнул. – Говорят – мертвая. Ни храпнет никто, ни пернет. Курбонов смирный. Я не слышу, как он матрас…туда-сюда.
– Что вы делаете? Вы напряжены?
– Пиздец! Стрёма. Толкаю Анзура, он мычит… Он пьяный совсем. И другие… Мне хуево. Кружится все.
– Выходите из вагончика?
– Да! Дышать нечем! – Ромиш закашлялся. – Как при «короне»! Я болел.
– Успокойтесь. У вас нервная реакция. Вы в порядке. Что снаружи? Непривычное что-то?
– Сральник. Луна. Папоротники. – Пауза. – Аллах! – Ромиш взглянул прямо на Федора Михайловича. – Доктор… Трансблядинг ваш! Я не хочу это помнить! Не хочу!
***
Кофе за триста восемьдесят рублей. Кофе. За триста восемьдесят рублей. Кофе. За. Триста восемьдесят. Рублей.
Анфиса не понимала тех, кто покупает кофе за триста восемьдесят рублей. Несет его с гонором царей-королей. Чтобы прохожие видели, что у него за кофе. Что у него за лайф: насыщенная, мобильная. На бегу, на бегу. Звонки, чаты, проекты, акции.
Анфисина одноклассница Глаша, столовская повариха, раз в неделю баловалась кофе за триста восемьдесят рублей, и просто гуляла с ним. Спешила мимо неудачников по несуществующим делам, цокая каблуками и вихляя бедрами. Поселковые не мешали Глаше играть. Дразнить повариху опасно для желудка.
Глаша повесилась.
Анфиса раньше не забредала в единственную в Береньзени сетевую кофейню (французскую!). На триста восемьдесят рублей можно мяса купить, куры или колбаски краковской! Однако Федор Михайлович требовал «человеческого кофе». Не растворимого, крепкого, из арабики.
– Два двойных экспресса, без сахара, – заказала девушка.
– Два двойных ЭСПРЕССО, – прокричал снулый сноб-кассир бородатому секси-бариста.
– Три! Тут вкусненько? – улыбнулась Анфисе синеволосая «Мальвина», следующая в очереди.
– Ну… Буратинам нравится.
– Богатеньким? Не любите их?
Софушка подразумевала: «Не любите нас». Когда ей исполнилось четыре, папа выкроил минуту из своего плотного графика, чтобы объяснить новому акционеру ЗАО «Семья»: «Пипл очень глуп. К сожалению, они голосуют на выборах, водят машины, но соображают на уровне твоих друзяшек в песочнице. А кого твои друзяшки считают бяками? Детишек с красивыми игрушками, которые ими не делятся».
– Богатеньких? – хмыкнула Анфиса. – Откуда здесь богатенькие? У нас зарплата тринадцать-двадцать тыщ. Двадцать пять – везуха. Дураки кредит берут на телефон за пятьдесят! Они – буратины. Подруги мои. Не общаемся уже, потому что я нищебродка по психологии. Укроп сажу, банки катаю, одежду штопаю. Телефон марки хуянь.
Бородач подал дамам кофе за триста восемьдесят плюс триста восемьдесят плюс триста восемьдесят рублей.
Софушка задумалась. Она тоже игнорировала тренды и бренды. Гуччи, например. Провинциалки и дети-блогеры опошлили Гуччи. Как D&G несколько лет назад. Софушка не брезговала лондонскими секондами, простенькими марками вроде Бенеттон. Ее айфон 11 – позорище с точки зрения элитных буратин. «Детишек с красивыми игрушками». Красивыми ли?
– Продукт должен соответствовать цене. – Она продегустировала эспрессо. – Триста восемьдесят? Максимум двадцать! Фуфло!
– Двенадцать! – Включилась в анти-аукцион Анфиса. – Восемь!
– Минус десять долларов. Я успешная графическая дизайнерка. Час моей работы стоит семьдесят баксов! – Товарищ Кнепер ощутила разгорающееся в груди пламя революционной борьбы, вспомнила прабабку, члена (матку) Третьего Интернационала. – Вы отняли мое время и напоили меня помоями! Я знаю стандарты качества этой франшизы, вы нарушаете их! – Бросила она в бороду бариста. – Зовите администратора!
– Правильно! – поддержала «Мальвину» Мухина. Ее тягостное похмелье будто корова языком слизнула. Скандалин – лучшее средство. Заряжает энергией, избавляет от накопившегося стресса. – Не умеете варить кофе за триста восемьдесят рублей, не полезайте в кузов!
***
Майор Финк Евгений Петрович и прораб Туник Людмила Авессаломовна в замкнутом пространстве вагончика подавляли друг друга. Хрупкий и желчный. Тучная и полнокровная.
– Наконец-то мы с вами увиделись, уважаемая. Таджики ваши мрут и мрут, а вы где-то ездите и ездите!
– По делам, уважаемый. В Береньзени ж ничего не решишь! У меня заказчики – Селижаров Георгий Семёнович. У меня поставщики… Я одна. Всем угодить стараюсь, не жалею себя!
– И таджиков.
– На что вы намекаете?
Финк шагнул шесть раз и достиг противоположной стены.
– Пятнадцать лбов. Без горячей воды. В скворечнике. Про условия труда не слышала, капиталистка?
– Женечка, я бизнесмен в нашей стране. Ты мент в нашей стране. Давай Америку косплеить не будем, окей?
– Америку не будем чего?
– Дочка моя наряжается, когда эльфом, когда капитаном межгалактического судна. Называется «косплей». Карнавал, короче. Ролевая игра.
– Люда, крякаются-то взаправду! Пацаны молодые, ты за них отвечаешь. Ладно, живут они черт-те как, ладно ты им платишь копейки – сами согласились. Но убийства…
– Убийства? – ахнула Авессаломовна.
– Мы, то есть, я уверен, что убийства. На сексуальной почве. Им вкололи возбуждающее. Херы стояли после смерти!
Финк следил за лицом прорабши. Сливочно белым, со слабым круглым подбородком и хищным напомаженным ротиком. Рот коротко изогнулся – вниз, в подобии анти-улыбки.
– Выпьем?
– Нет.
– Хозяин-барин. Я выпью, Евгешь.
На фоне ее могучей ладони фляга смотрелась бирюлькой. Людмила по-оперному вздохнула, груди-горы вздыбились и опустились, синие глаза преисполнились росой.
– Отставить косплей! На мне ты не сыграешь. Говори, что происходит! – велел Финк.
Бабы! Чуть прижмет – в слезы. Сильные, ага, независимые.
– Ты мне поверишь?! Я в дурку не хочу!
– Излагай.
Горбачев по телеку. Мама Люды опять восхищается – импозантный мужичок! Тётя ворчит: «Плешивый подкаблучник, к логопеду бы сходил!»
Август. Жарко. В саду жужжат сытые шмели. В дребезжащем холодильнике потеет желтый квас на хлебных корках. Дед продавливает гамак, на его пузе раскрытая книга. Не видя обложки, Люда точно знает – какая. «Похождения бравого солдата Швейка».
– Авессаломовна, ты что употребила? Я на экспертизу возьму! – прервал ретроспекцию бравый майор Финк. – Ты нафига мне свое детство-отрочество-юность завела?
– Оно важно.
– Что именно?
– Я! – крикнула Люда. – Я была счастлива. Тетя приехала, привезла мясо и газировку. Вечером шашлык. Дед замариновал в кефире, папа в минералке. Соревнование, понимаешь? Я налопаюсь шашлыка и прыгну в гамак. Плевать, что комары, зато спать не гонят.
– И трава зеленее, и деревья выше, и мороженое вкуснее.
– Сухофрукт ты, Финик!
Озеро Мохнатое. Четыре часа дня. Никого. Люда сбрасывает сарафан и сандалики и вбегает в затянутую ряской воду. Плавать невозможно. Она просто садится на глинистое дно и отдыхает от зноя. Гудят кузнечики и провода электропередач.
Липкая ладонь зажимает ей рот. Ее выволакивают на берег и несут в лес. Она голенькая, нарядный сарафан скомкан в песке… Ей стыдно и страшно, она даже не сопротивляется.
Из-за нее не будет шашлыка. Бедные мама, папа, дед…
Она зажмуривается, не глядит на вдруг ставшие ужасными березы, сосны и мшистые холмики, позолоченные солнцем. Не вдыхает гнусный запах скошенного сена, смолы, первых прелых листьев и грибов.
Ее кидают на землю. Боль теперь второстепенна. Шаги. Медленные, спотыкающиеся. Толчок-пинок. Царапающее поглаживание.
– Я тебя не обижу. Ты только… не отталкивай меня.
- Он сосал мой локоть. Плечо… Высокий, с розовой лысиной и белесыми ресницами, как у свиньи. Он без конца бормотал: «Не отталкивай меня».
Финк взял мадам Туник за мягкую руку. Ее история – человеческая трагедия, полицейская рутина. Бешенные животные, нет, чудовища нападают на детей. Почему-то их не казнят, видать, «братья» во власти защищают своих. Господь Береньзень миловал, в Береньзени извращенцев нету, кроме опущенного на зоне Колокольчикова. Колокольчиков безвреден, эдакий нахрен никому не сдавшийся благотворитель. Таскается по питейным и ноет: хочешь миньетик? Не хочешь? Ну, пожа-а-алуйста!
Ромиш курил, постоянно менял позу (признаки акатизии). Садился, поднимался, садился. Федор Михайлович не лез к нему с наводящими. Пациент сам расскажет. Куда торопиться?
– У вас луна другая. Мелкая. Лунка. Наверное, потому что у вас лица узкие. А позавчера луна была… МОХ (Луна, тадж.).
– Ярко светила?
– Ага. Я разглядел Курбонова. Он возле крайней копны терся, в поле. Штаны спустил. Я думал, ссыт. Потом копна шевельнулась. Поддала ему. В копне был кто-то! Я понял, что они… вы поняли. Мне бы отвернуться. – Ромиш страдальчески скривился. – Шея будто заржавела. Я не религиозный, так. Секс и секс. Но… они каким-то отвратом занимались.
– Каким?
– Мне душу стошнило. Чавкало, хлюпало… Лялька плакала.
– Ребенок?
Курбонов наяривал. Он взмок. Глаза вылезали из орбит.
– Доктор, Курбонову без разницы – кого. Собаку, козу или…
Люба выпила еще.
– Он себя дергал, дергал. Ничего не получалось. Он орал на меня: «Ты виновата!». Замахнулся, Евгешь. Огромный, чужой дядька. Огромной чужой пятерней. Я прикрыла «междуножек». Я боялась не смерти, а что он меня…
«Бруксизм», по определению, зубовный скрежет, проявление эмоциональной нестабильности. Едва сдерживаемой ярости, – возразил бы Финк. Его челюсти сводило, когда он хотел и не мог вмешаться. Например, в прошлое.
– Курбонов упал. – Ромиш истерически пискнул. – Плашмя. Хуй топорщился.
Федор Михайлович обвел в блокноте загадочное СЭ (спонтанная эрекция).
– Он упал, – сообщила следователю Людмила Авессаломовна. – Мертвый. Его причиндал торчал. Я бегом к Мохнатому, оделась. Успела шашлыка покушать.
– Он просто упал? – одновременно спросили майор и психотерапевт двух разных людей в двух разных местах.
– Да.
– Рухнул сосной. Сердце прихватило. Если у него сердце вообще, ну… –Женщина-гора придвинулась к Финку. – Ты, Евгешь, давно без ласки?
«Купается она в духах, что ли?» – Полицейский вышел из вагончика. Ботинок заплетался за ботинок. Плюс двадцать семь. Болото распарило. Тухло-яичная вонь присоединилась к каждой молекуле кислорода. Толстый смартфон икнул сигналом.
«ПЦН ПРПАЛ! УКРАЛИ! МАЙОР, СОС!»
«И нахрена я Волгину номер дал?» – озадачился Евгений Петрович.
Он вчера растолковывал уже слесарю, что вернётся его сын. Четырнадцать лет парню! Четырнадцать! Коли хуйни не творит – тогда, да, беда.
***
Витин велик мчался вдоль опушки. По корягам и камням. Лавируя между кротовыми ямами. Мальчик вставал в седле и обозревал луга, отсюда, с возвышенности, напоминавшие одеяло, сшитое из желтых и зеленых лоскутков. Небо над Витей хмурило седые брови туч, из-под которых грозно и весело посверкивало янтарное око балтийского солнца. Кра-со-тень.
Он свернул на лесную, Олину дорогу. К ферме Unohdettu talo.
Глава четырнадцатая. Эскапизм.
Вермут «Мартини» в дьюти фри, в столичном магазине и в универсаме береньзеньском – три разных напитка. Первый произведен под ласковым солнцем Турина руками беженца из Кот-Дивуара. Второй сделан где-то между Польшей и Химками, по какому-то сертификату, заверенному кем-то с неразборчивой подписью. А третий… не стал бы пить даже беженец из Кот-Дивуара под угрозой депортации в Кот-Дивуар.
Французского во франшизе сетевой кофейни в Береньзени присутствовало столько же, сколько в Кот-Дивуаре – звучание одно, нае… одно. Дочка Озимой купила располагающую вывеску, устроив под ней все по-свойски. Плохо, дорого и с синдромом обидчивости. Софушка привыкла к иному сервису. Она помыслить не могла, что администратор, он же бариста, он же уникальный для Береньзени хипстер, он же любовник дочки Озимой Евангелины Лосевой, из-за жалобы на невкусный кофе вызовет охрану Селижарова.
Революционерок, Кнепер и Мухину, заключили в каземат. Комнату без окон, обшитую пластиковыми панелями, залитую невыносимым светом. Вежливо хамящий мужик габаритов Гаргантюа (190 см на 150 кг) сунул Анфисе бутылку воды и ушел, скрежетнув щеколдой по ту сторону двери. Мобильники превратились в бесполезные коробочки: сигнал отсутствовал. Софушка поняла, что задыхается.
– У меня ПэА. 11 Господи…
Сердце стучало в горле. Она зажмурилась, стараясь вспомнить ласковый, снисходительный баритон Федора.
«Психосоматика, Соф. Тебе некомфортно, и твое тело реагирует. Надпочечники активно вырабатывают адреналин. Повышается артериальное давление. Организм уверен, что с ним что-то не так. Глубокий вдох… Задержи дыхание… И ме-е-е-е-едленный вы-ы-ы-ы-ыдох. Думай о хорошем. О татушке на жопе Марата».
Набитая шрифтом в стиле окон роста надпись гласила: «Мир. Труд. Нах». Стоит ли говорить, что «Скорый» её проспорил?
– ПэА че-то типа ИПэ? – поинтересовалась Анфиса.
– Типа. У ИПэ сплошные ПэА, – признала Софушка.
***
Федор Михайлович, не дождавшись кофе, сварил его сам из оставшихся крупиц колумбийских зерен, привезенных им из лучшего города de Rusia. Угостил Ромиша, который, что удивительно, оценил аромат и питкость.
– Спасибо, доктор. Я тебя в следующий раз чаем напою. У меня такой чай, что алкоголя не надо! Жалко, мало его, заканчивается. Здесь не чай, а труха из боғи… из сада, где живет шайтан.
Психотерапевт обмер, смакуя таджикскую метафору в филологическом экстазе. Вроде, ничего особенного, однако после Куло, как после тюрьмы, начинаешь ценить простые вещи.
«Труха из боғи, где живет шайтан». Будто Ницшенька смолвил.
Федя переслал фразу Беталу в чате и отпустил Ромиша назад на галеры. Деньги человек зарабатывает, трудные и маленькие, нельзя ему мешать.
Услуги врачевателя незримых мук в «Студии здорового духа» спонсировались Селижорой, причем, весьма щедро. Сынуля мецената спал младенческим сном (благодаря качественному швейцарскому седативному средству). Химера совести искусала мистера Тризны, и он уж собрался посетить поликлинику, выслушать, для разнообразия, бесплатных бабок, отдать долг государству. Но государство в лице майора Финка истребовало от Федора другого.
– Поехали искать сына Волгина.
– Поехали!
Когда выпадает шанс бежать от рутины, грех не воспользоваться. Эскапизм, безусловно, чистейший. В «бобике», по дорогам Береньзени, под аккомпанемент прерываемого колдоебинами хеви-металла из динамиков и мат господина полиционера.
Here I am the invisible man – Я человек-невидимка,
A lost fallen angel helping mankind where I can – Потерянный падший ангел, помогающий человечеству, где могу. 12
Эскапизм свойственен мужчинам. В некоей степени, эскапизм – двигатель прогресса. Мужчины прячутся в путешествиях, изобретениях, в войне. Лишь бы отгородиться от вопросов женщин. В том числе двух мерзких баб – жизни и судьбы.
Пока тряслись, обсудили, что убитые гастарбайтеры и Плесов, похоже, «страдали» от повышенного полового влечения.
– Вставало при виде бегущей козы, – дал фольклорное описание сатириазиса Финк. – У меня лет в пятнадцать.
– В пубертатный период это вообще норма.
– Ага. Жизненный урок: по молодости хочется, аж зубы чешутся, но фигушки. – Евгений Петрович закурил. – А в сорокет дают – не берёшь.
– Майор, слушай… Насчет любителей детишек хотел спросить.
«Уазик» резко затормозил. Теодор едва через лобовое не катапультировался.
– Майор, ты чего?!
– Я гордился, что в Береньзени их нет, – хрипло сказал полицейский. – Да, у нас не в каждом доме вода, сортиры «очковые», школа до девятого класса, садик оптимизировали. Но люди тут без такого изъеба, чтоб детей… Я думал.
– Что изменилось?
– Людка. Людмила Туник поделилась историйкой. Я понял, Федь, сопоставил с тем, что Толян Селижорин говорил. Есть в Береньзени насильники. Педофилы есть. Их кто-то убивает – годами!
– Русалка?
– Народный мститель? Я, видишь, и не в курсах. Моя агентурная сеть – тоже. Пенсионеры, – пояснил Финк. – Они нам наушничают о соседях.
Федя расстрелял его упрёком из табельного указательного.
– Да, да. Заветами гэбни и охранки. Как мне иначе пресекать домашние побои? Я Короткого пошлю – он «боксёру» в печень пробьёт. На месяц привьёт.
Либерал не знал, что возразить. Конкретизировал:
– Народный мститель расправляется с педофилами у тебя за спиной?
– Походу.
– И маскирует казни под суициды?
– И сердечные приступы, – кивнул «майор Том». – Инфарктов в Береньзени до Евгении Марковны.
– А надо… – Теодор нахмурился. – Ему мешать?
– Kyrpä tietää. – Евгений Петрович завёл мотор. – Kyrpä. Tietää.
Они повернули на улицу Забытого Восстания. Федор Михайлович бывал в парках аттракционов Абу-Даби, Нью-Джерси, Фудзиёсида (все Софушкин адреналиноголизм), однако там петли и повороты проектировали инженеры, местные же ямы – природа (снова б… Женщина). Не откусить бы язык, рабочий инструмент!
Гонщик-ювелир остановился возле крайнего косого домика, чуть не котлетизировав нескольких кур. Печальный и нетрезвый Волгин лузгал семечки и плевал шелуху в эмалированную миску. Сигареты у него кончились. Нервы тоже.
– Страцілі пацана.
Он злился на всю вселенную. На себя, на Финика и селезня-мозгокопа. Приперся! Масква. В пиджачке, пальчики белее, чем у девушки.
– Записку показывай!
Виктор Васильевич сунул менту сложенный вдвое тетрадный листок: «Мам не валнуйся! Я у Синяки. Она говорила помошьники нужны. Отец нисчиброт! Я падниму бабла». Ознакомившись с текстом Евгений Петрович полюбопытствовал:
– Он написал: я у Синикки. Синикка – женское имя. Финское. Ингерманландское. Какая проблема? Кроме того, что Витя твой ЕГЭ не сдаст?
«ЕГЭ не сдаст! Сука…» – ВВ оборвал мысленные пожелания полиционеру. Не догадывается он. Чай, не Акка.
– Витя ее сочинил! Или она ему приглючилась. Ты знаешь бабу, чтоб тачки ремонтила и ферму держала?!
Полицейский покачал головой. Фермами в окрестностях Береньзени владели Селижорины – друзья (Тутовкин, Озимая), его отпрыски, зятья и невестки. Синикки среди них не было.
– Вырлы! – закричала вдруг всегда тихая супруга Волгина. – Вырлы! Вырлы! Вырлы!
Она принялась носиться по их огородику. От грядки с огурчиками к грядке с петрушкой. Пёс Трезор гавкал сипловатым басом. Блеяли овцы.
– Эля! – Слесарь сграбастал жену в объятия.
Федор Михайлович измерил Волгиной пульс на лучевой артерии. Около двухсот ударов в минуту! Ей повезло, что сердце здоровое. Он вколол женщине реланиум. Через минуту-другую она успокоилась.
– Выр-лы? – спросил Финк. Майор Деликатность. – Че за вырлы, Эль?
Эльвира Аминовна вытирала фартуком слезы:
– Витькина мамка пела:
«Уся трава лягла ковром,
Вырлам внемлю нежным говрам:
Заберем твою детину.
За поля, и за долину.
Где ручей червленый вьется,
Где червяк сидит на солнце.
Шо-и ху!»
– Вырлы моего мальчика забрали! Вырлы!
Майор и психотерапевт переглянулись. «Истерия распространяется. Боюсь, иррациональный страх может вернуть в Береньзень Средневековье», – подумал Федя.
«Шо-и ху!» – подумал Финк. – «Оно из нас и не уходило!»
***
Слепая старуха стремилась сачком иссушенных пригоршней ловить свет, сочащийся сквозь виноградные листья. Ее инвалидное кресло с плетеной спинкой приезжало сюда, в зеленый тоннель, к девяти утра. Здесь она проводила часы, дни. Медленными глотками пила приторное вино. Наговаривала в диктофон горькие до тошноты стихи.
От неё ничего не осталось. От той, кем она была – в ней теперешней. Та она – танцующая, кокетливая, дерзкая, будто умерла внутри этой. Сгнили её платья с подъюбниками, что делали осиную талию вовсе кукольной. Сгнили музыканты, игравшие оттепельный джаз на крытых сценах. И страна – такая громадная и тесная, мертворожденная и живая, сгнила.
Впрочем, старики – известные пессимисты. Бодрый старик либо чудом добравшийся до седин гений, либо дурак. Клара Анатольевна располагала всеми потенциями стать гением. К сожалению, внешними данными она тоже располагала выдающимися. И ей казалось, что её любят не только из-за талии и бесконечных черных ресниц. Она отдала себя любви. Первой, пятой, десятой. Чтобы однажды проснуться в пешеходном переходе в коляске. Соврать неравнодушным прохожим об амнезии. Отправиться в приют. Потому что дома её ненавидели. Она сидела на «пироге» – квартирах, гаражах в центре, даче за миллион не рублей, авторских роялти на книги последнего мужа… Её вино попахивало чесноком – верный признак присутствия в нём мышьяка. Зрение падало. Словом, КА решила, что без детей и внуков ей безопаснее.
– Эй! – Воробьиная лапка изловила крадущегося мимо Витю. – Вор?
– Я к Синикке. Здрасьте.
– Врешь. Дрожишь.
– Она меня приглашала!
– На мысочках в гости не ходят.
– Бабка, блин! – Чем активнее он пытался высвободиться, тем сильнее колясочница сжимала клешни. Тем шире склабилась лысым ртом. Ало-белым, как зернышки неспелого граната, кое-где фиолетовым – от винца.
– Пусти ребенка, Клара! – В тоннеле появилась хозяйка «ранчо». Вите удалось хорошенько её рассмотреть: курносая, бледная, одутловатая, с подзаплывшими спортивными ручищами. Почему она вызывала у Волгина-младшего симпатию? Наверное, из-за глаз. Полуазиатских веселых синих глазок. Они выдавали в ней человека совершенно не серьезного и юного душой.
– Он вор! – буркнула цепкая Клара.
– Да что я украл-то?
– Мое спокойствие!
– Мы все не без греха, – ухмыльнулась Синикка. – Бэггинс, за мной.
– Кто?
– Хоббит.
– Кто?
– Ты не читал «Властелина Колец»?! Сейчас же займешься ликвидацией безграмотности! После обеда.
На просторной светлой кухне, среди сотен ящичков, горшочков, среди вязанок лука, лаврового листа и еще дюжины иных пряных веников распоряжалась сдобная Тамара, экс-шеф повар ресторана. Прежде она готовила крохотные порции, подаваемые на впечатляющих размеров тарелках – с веточками розмарина, икринками и кляксами соусов. Аплодисменты гостей, солидная зарплата, набитый деликатесами холодильник не приносили ей радости. Тамара выгорела дотла. Иногда голосишко внутри подталкивал её неправильно разделать рыбу ядовитую Фугу. Что, господа, языки повываливали? Что слюнями капаете на мраморный пол? Говорить не можете? Кислорода вам не хватает? В нашем меню новинка: бессмысленная внезапная смерть в качестве аперитива к громкому скандалу (состав: выдержанные скелеты из шкафа и отборное грязное белье под концентрированными крокодильими слезами скорбящих и не очень родственников).