Глава двадцать седьмая. Мортидо и марута.
«Любовница»-наваждение расплескалась по бане зеленоватой лужей. Очухавшийся от эротического гипноза майор Финк Евгений Петрович мгновенно осатанел. Челюсти его сжались, заскрежетали.
– Ах вы… я матерных слов таких не знаю, чтоб вас определить! – напустился он на ведьму с фермершей. – Меня! Земляка! В жертву!
– А таджиков и Плесова – извольте. Они ж иного роду-племени! – уколол приятеля Теодор, не смотря на боль, сохранявший присущую ему политкорректность.
Женщины горевали, обнявшись, подпирая друг друга. Сухая, будто веточка в декабре баба Акка и мускулистая под слоем жирка Синикка. Даже Кипинатар усердно тер лапой черное щекастое рыльце. Наконец, хозяйка осторожной поступью давным давно сжившегося с радикулитом человека двинулась по лестнице вниз. К костру. К настойкам.
– Ты разве наш? – бросила она Яло-Пекке. – Ты ж ничей.
– И мы не тебя, мы вырлу убивали, – присовокупила Синикка. – Ты с твоим надотрахом наживкой послужил.
– Хийси покинул наши места еще в тысяча девятьсот четвертом. Я девчонкой была. Чужаки приволокли адские машины для обработки древесины. Говорить с ними, прогрессивными, с ними, фанатиками нового бумажного бога, мы, дремучие язычники, не могли. В Пяйвякое мы создали вырлу. Дабы она защищала нас и наши леса.
Вслед за ведьмой, фермерша, «майор Том» и травмированный психотерапевт вернулись в комнату-кухню. Хозяйка замотала Федину руку шматом мха, того самого уникального сфагнума, который прямо сейчас в обласканном солнцем великолепном Грассе исследовал Этьен Бернар Лефевр, грезя о Нобелевской премии.
Боль схлынула.
Синикка распределила по стопкам поминальную. Горькую, обжигающую, полынную.
Все выпили. Без закуски.
– Вырла – нечто типа еврейского голема? – спросил Теодор.
– Вырла не глиняная, живая. Вернее, бывшая живая женщина, которую постигла ужасная смерть. – Госпожа Ульёнен прикурила от спички полицейского. – Perkele, семь лет держалась! Ладно… Короче, первая вырла вышла «комом». Тарья ее звали?
– Тарья, дочь лодочника. Она на сенокосе горло себе взрезала. От несчастливой любви. Жуткая красота… Светило катится в чащу, в золотистом мареве ни травинка не колыхнется, замерло всё… И кровь на колосьях.
– Жаль, Левитан не видел! – вставил кот. – Вот ЭТО – «Над вечным покоем»!
– Вырлы из Тарьи не получилось, – продолжила Синикка. – Ее беда обернулась злом. Личным, мстительным, мелким бабьим злишком. Она сгубила парня, что ее замуж не хотел. Невесту его. Братьев и сестер. Потом на красивых девок нападать принялась.
– Мы ее угомонили. Против вырлы надежнейшее средство – упырь. – Баба Акка выразительно глянула в сторону мистера Тризны. – Аристократика сыскали. Князика. Статного… Холодного нутром. Насекомое диковинное под круглым стёклышком.
– Моноклем, – поправил Кипинатар.
– То есть, меня вы «сыскали» тоже в качестве «упыря»?! – обиделся Феденька.
– Дамы, – усмехнулся Евгений Петрович, – могут. Я тетёрка подсадная, ты – спаниель.
– Зато со второй вырлой, Анной, нам свезло! – Ведьма освежила стопки. – Берегла нас больше полувека! Убивала только говнюков… Ну, кто жену, кто детишек колотит. Насилует кто. Травит, – тут мужикам до баб далеко! Вырлы себя не разумеют, но Анна… помнила, что писала стихи. Скучала по ним. В семидесятые, говорят, несколько раз являлась студентам у костра, они под гитару пели. А она так боялась огня! Ее до обращения сожгли плохие люди. Получается, память о поэзии сильней была, чем память об агонии.
– Сожгли её вместе с белым офицером? – уточнил Финк.
– Мент! – всплеснула руками фермерша. – Тебе личность установить надо, да?
– Одоевская Анна Ипполитовна. – Баба Акка извлекла из складок вязанной накидки фотографию, наклеенную на серый картон. С нее Феде и майору слала застенчивую и проказливую улыбку шатенка под кружевным зонтиком, а усатый мужчина – ироничный взгляд.
– Донцов Игорь Иванович.
Евгений Петрович законспектировал ФИО. Для Высшего Суда, не иначе.
– Через восемьдесят лет мы отпустили вторую вырлу. Анну. Мирно. Третью звали Дуняша.
– Это не погибшая на лесопилке девушка с особенностями развития? – поинтересовался психотерапевт. – Мне Волгин про неё рассказал. Так кто её убил?
Ведьма возложила растопыренную раскаленную пятерню ему на лоб.
Он почувствовал себя неповоротливым и пьяным. Между ног саднило, как во время отека яичек после неудачного падения с велосипеда на поребрик. Тошнота-изжога-тошнота. Мысли текли медленно-медленно, были односложными.
«Плохо». «Страшно». «Мамочка».
Два парня – молодой Селижора (узнаваемый благодаря гидроцефалии) и очкастый, дерганный, «интеллигентной наружности» – резали Федю. Пырнут ножиком и посмотрят, посмеются. Посолят рану порохом из раскуроченного патрона. Посмотрят, посмеются.
– Фигли зыришь, корова? – Селижаров упивался. Властью. Величием.
Гидроцефал ПТУшник – Император в сравнении с перепуганной дурой.
– Ты мясо! Ты – скот. Ты – бревно!
***
丸太. Марута. «Дрова» – подумал Федя.
Термин из лексикона японского нацистского отряда 731, который занимался опытами над военнопленными.
Дегуманизация. Обезличивание. Садизм, чьи корни уходят во тьму бессознательного. Когда положительная психическая энергия (либидо) мешает отрицательной (мортидо) «свернуть» сбившуюся жизненную программу, тяга к саморазрушению становится потребностью мучить, истреблять других.
Деструдо.
***
– Ты – мясо! – повторял и повторял Селижора.
– Нет! – Очкарик явно впервые не согласился с приятелем.
Зенки будущего крупного бизнесмена (и мецената) налились кровью, словно пузики майских комаров. Бунт? Совесть, мораль и прочая лажа, придуманная, чтобы контролировать сильных людей, проснулась?
– Она – с-сало! – Объявил «интеллигент».
Георгий загоготал.
– Роб – голова!
Удар под дых. Федору-Дуняше.
Бессилие. Удивление. Попытка сконцентрироваться на воспоминаниях. Ее «дворце памяти». А в нем ничего спасительного. Протекает смеситель. Газовая плита пахнет хлоркой. Мать опять завелась с уборкой, хотя нечего убирать. Ее сожитель жарит чебурек на сковородке и чешет шрам от уха до подбородка. Всем плевать. На ребенка. Которому мерещится странное. Что ее глазами в зеркальце в ванной смотрит такое, чего не прогнать. Оно и она видят деда в пальто, со снегом, набившемся под воротник. Дед ссутулился, сник, и лицо не то. Лето, деда! Снимай шапку, входи. Входите, соседи, столпившиеся позади. Не соседи, груда мартовских льдин. В июле, во вторник.
Селижора и Роб чередовали трахание и пытки. Они мазали друг друга кровью, полностью захваченные деструдо.
Она молчала. На них глядела вовсе не Дуняша. Не Федя (глубже и глубже проникающийся мизантропией). А дурман-трава и дождевые черви, сосновые иголки и семиметровые стволы, жучки, грибные споры, ряска, совы, летучие мыши, труп лошади – общежитие опарышей, подземные кротовые ходы, куропачьи гнезда, ручьи, миллиарды листьев и ягод, обгрызенные белками орехи, кабанчиками – желуди, бешеная, несущаяся вдоль опушки прочь и навстречу неминуемому лиса. Олино око Хийси.
***
Борзунов устроил агрессивного Короткого на заднем сидении BMW. Шандарахнул шокером – дабы не ожил, когда не следует. Дышалось через раз. Небо заволокло. В девять утра наступила полночь.
Apocalypse now.
– Давайте, граждане. – Подполковник повернулся к Аверину и Мухиной. – Я вас доставлю…
– Куда, в Швейцарию? – спросил старик.
Фил напрягся – откуда он знает, что у отца гостиница в кантоне Невшатель? «Не знает он!» – воззвал Борзунова к рацио внутренний голос. – «Брякнул. Совпадение».
– В облцентр. Там труба заводская, практически, большой адронный коллайдер, – пошутил Филипп Сергеевич.
– Не, штандартенфюрер мой. – Аверин его снова как-то омерзительно ласково оскорбил и одновременно повысил. Звание штандартенфюрера соответствовало полковничьему. – В Швейцарии ж законна эта, ну, если сдохнуть охота?
– Euthanasia.
– Она, родимая. И ты, Невшатёль, меня не неволь.
Борзунов вздрогнул. Что за мужик, шибко информированный? Из бывших? Вообще, похож. Выправка. Контроль.
– Кто вы по званию?
– Пенсионер.
Ага, и ответики… парольные. Филу вдруг стало жалко оставлять своего. Мощный дед. Отцу пригодится; а то у него кругом мракобесы – половина на еврейском заговоре попятила и сакральной миссии славян-ариев, половина – на рептилоидах и египетских, прости Господи, жрецах на троне англо-саксонской мировой мульти-корпорации.
«Длительный стресс вкупе с алкоголизмом обеспечивают плодотворную почву для бредовых идей», – сказал бы Фрейд. И Федор. Он бы их поизучал, silovikов! Ох, поизучал бы! Перевоплощение циничного и активного хищника в параноидальную черепаху, не покидающую «панцирь» кабинета-бункера – тема уже для докторской.
– Не упрямьтесь. Вы сгинете тут. – Борзунов заговорил без купюр. Цензур. И погон.
Аверин раскурил сигарку.
– Как хотите. – Фил схватил Анфису за локоть. – Пакуйся!
Она юркнула на переднее. Пристегнулась.
– До свидания! – крикнула она пенсионеру.
– До нескорого, – пробормотал тот.
***
Шоссе Орджоникидзе наводнили драгоценные кредитные автомобили, выменянные их владельцами на годы и годы невкусной колбасы в холодильнике. Почти в каждом сидела ячейка общества. Почти в каждом при установленном кондиционере O2 было меньше, чем на улице, мутной от смога.
ПОТОМУ ЧТО ТЫ ВИНОВАТ!
Потому что лучше б я ЛЮДКУ ОБРЮХАТИЛ!
Потому что родители, наверное, мне не родные. Они ведь обычные, а я нет.
Веня Невров стримил для оппозиционного канала-миллионника. Трансляция называлась «Береньзень. Исход». Открывал ее ВрИО Крабынчук, снимал Ромиш Хикматов.
– Площадь воспламенения в пределах контролируемой нормы. Мы опасаемся незначительного снижения популяции зайца и выдры. Жителям посёлка настоятельно рекомендуем воздержаться сегодня от наших традиционных береньзеньских пикников. Однако администрация компенсирует гражданам яркие впечатления и приятные эмоции. Приглашаем вас на просмотр кинофильмов отечественного и зарубежного производства в наш кинотеатр «Октябрень» на Ленина, 14. Вход бесплатный. Также ожидаются викторины, веселые конкурсы и неожиданные сюрпризы! – Крабынчук вытер лоснящуюся физиономию бумажкой со спичем. – Жарко. Закончили?
Веня жестом намекнул смекалистому Ромишу прикрыть красную лампочку на камере.
– Угу. Закончили.
– Я в Финку. Ну, нахер! Пятьсот ГА уже хуярит… МЧС сюда хуй пошлют, не Чили, не Турция, блядь. Сука.... – Крабынчук пнул кресло Рузского со следами замытой крови. – Столько жопу рвал… Подлизывал. И чего ради? Горит моя делянка! Мое бабло! Пускай и человечина с ним прожарится. Тупое быдло!
До Финки ВрИО не добрался. Свернул, видимо, не туда.
И Борзунов с Анфисой и Коротким никогда не показались в облцентре.
Старик Аверин, пес Черкес, ежиха и вороны на превосходной надувной лодке Роба Недуйветера спаслись в центре озера Лесного. Осетры Машка, Лизка, Раиса Павловна, Сандра Булак и Лаврентий, естественно, не пострадали.
Дом Забытых Синикки добровольно (по-швейцарски) и празднично (по-русски) переправился в мир иной – Тапиолу. Тамара и Арсений отравили вино, мясо, пироги и сено. Все их питомцы испустили дух умиротворенными и сытыми. Под музыку Сибелиуса… и визги тлеющих соловьев.
Глава двадцать восьмая. Всё- таки либидо.
Огонь в печи не спит, перекликаясь,
С глухим дождем, струящемся по крыше.
А возле ветхой сказочной часовни стоит береза,
Старая, как Русь.
И вся она, как огненная буря,
Когда по ветру вытянутся ветви,
И зашумят, охваченные дрожью,
И листья долго валятся с ветвей,
Вокруг ствола лужайку устилая…
За окном УАЗика прыгал оранжевый, страшный и веселый мир. Веселый, потому что наконец-то что-то шевелилось! Ломалось, рушилось, выходя из мертвенного оцепенения.
Федя с Финком покинули Пяйвякое.
Разумеется, осиротевшие чудища хотели их съесть… Кипинатар не позволил. Он произнес иерихонское трубное «МЯУ», от которого содрогнулась земля и дюжина галок пала замертво.
– Они оказали нам услугу, – напомнил он с пафосом мормонского проповедника. – Мы же не люди какие-то, чтобы платить подлянкой. Даже палачам. Палач – орудие в руках Укко. Или вы сомневаетесь в том, что этих человеческих созданий к нам направил всевышний?
– М-да, а я считал Волгина простым алко-слесарем, – тихо пошутил Евгений Петрович.
– Представители рабочих профессий вообще полны неожиданностей, – ответил Фёдор Михайлович. – Некий плотник из Назарета тоже подбухивал.
Геннадий принес полицейскую машину к основанию зиккурата – у тролля, оказывается, были крылья, они скатывались в четыре небольших кожаных свертка на спине.
– Времени мало. – Баба Акка погладила по плечу сначала Финка, затем Тризны. – Ох, вижу я над вами тучу тёмную. Глупые и злые на вас обиду копят.
– На нас… – фыркнул Федя. – Если б только!
– Ага, – подтвердил Яло-Пекка. – Пустить бы вырлу по стране. Огромную, свирепую Справедливость. Не красную, не белую, не коричневую и не цвета радуги-дуги. Прозрачную. Чтоб смыла к Евгении Марковне всех убийц, воров, насильников и доносчиков. Без разницы, кто они и где они.
– Езжайте, мальчики. Спасибо. – Ведьма им поклонилась. – Вырлу мы найдём. Езжайте. Kaikkea hyvää ja siunausta sinulle ja perheellesi tuleviin vuosiin (всего наилучшего и благословенного вам и вашей семье на долгие годы, – финск.)
Полиционер гнал наперегонки с пламенем. Он заставлял УАЗик буквально лететь над полыхающей дорогой, пока любознательный Фёдор разглядывал устойчивые к высоким температурам формы жизни, беснующиеся в стонущем лесу. Монстры напоминали помесь гиббонов и саранчи. Они грызли объятые огнем стволы, кидались углями, будто снежками. Твари беззаботные! До чего хочется к ним – туда, в пекло… В топку!
– Jumalalla, vannon, et ota minua mukaasi! («Боже, клянусь, ты не заберешь меня с собой!» – финск.).– спорил с судьбой товарищ майор.
Ожог шестидесяти процентов тела. Паралич мимических мышц. Впитавшийся в кожу запах крови Васи Чемодана. Финк не боялся смерти, но.... снова поджариться? Фигушки!
«Допустим… Допустим, это самое яркое, в прямом и переносном, что с нами случится, – размышлял псих и терапевт, два в одном мистере Тризны. – Возможно, мы превратимся в призраков, как солдаты, выкинутые на берег мира. Задохнемся от нормальности».
Уйти сейчас, уйти на пике… Не оставить после ни могилы, ни вдовы, ни грызущихся из-за наследства детишечек, ни книги мемуаров средней под-литературной ценности. «Профилактика суицида в сельской местности». Не нужна она, профессор Чевизов. Не ваше дело, что творится в мятой, словно трижды неудачно согнутый лист для оригами, душе. Алкашеской или подростковой. Береньзеньской. Зареченской.
Когда стихает яростная буря,
Сюда приходит девочка-малютка
И робко так садится на качели,
Закутываясь в бабушкину шаль.
Скрипят, скрипят под ветками качели,
И так шумит над девочкой береза
И так вздыхает горестно и страстно,
Как будто человеческою речью
Она желает что-то рассказать.
Они друг другу так необходимы!
Но я нарушил их уединенье,
Когда однажды шлялся по деревне
И вдруг спросил играючи – «Шалунья!
О чем поешь? «Малютка отвернулась
И говорит – «Я не пою, я плачу»…
Они вырулили на полянку. Еще не тронутую, зеленую, усыпанную меленькими цветочками, заячьей капустой и папоротником. Довольно топкую из-за подземных ключей.
– ОСТОРОЖНО! – крикнул штурман Федя.
«Капитан» Финк среагировал молниеносно, вильнул, и Владю Селижарова не стукнуло бампером УАЗика. В трясину машина не угодила тоже благодаря чудесным чухонским рефлексам.
– Ты что?! – «Майор Том», сдав назад, вытаращился на мажора. – Ебанулся? Сигай в тачку!
Влади облизнул пересохшие губы.
– Неее…
Он выбросил вперёд руки, подпрыгнул, принялся вихляться. Он не колотился в припадке, он танцевал! Багровые лохмотья одежки развивались бахромой.
«Причудливый экземпляр», – подумал Федя.
– Это я, папа. – Пациент № 1 уставился на Евгения Петровича. – Я поджег лес. Мужской поступок? Волевой? – В нем клокотали хохот и рыдания. – Я же… я же не ты! Я плакал на «Хатико»! И на полку добра в магазине всегда вкусненькое клал. Мой зефир в шоколаде брали не пенсы – тетки в меховых шапках. Я их ненавижу! Сук! Конченных!
Он перешел на визг.
– Ты – говно, папа! Внутри и снаружи! Кровавое говно! – Пауза. – Мамочка! Мамулечка!
На роль матери юноша назначил Федора. Осведомленный о некоторой феминности своего образа, Теодор лишь кивнул. Мол, слушаю, сынок.
– Ты налево загуляла! Меня на хуй променяла! Ты же понимала, что отец тебя убьёт?! Он и убил! Почему вы родили меня? НЕЛЬЗЯ без любви детей зачинать! Все, что без любви, уродливо и убого, злобно и криво. Как я.
Он ударил кулаком по капоту УАЗика.
– Любовь, доктор. – Теперь Селижаров обращался непосредственно к Феденьке. – Я только раз за двадцать три сраных года счастьица хапнул. С ней.
– Я не трогал её, – сказал мистер Тризны, не совравши. – Дуняша…
– Дуняша, – эхом прошептал Влади. – Какое имя… пуховое.
– Твой батя и Недуйветер над ней поглумились. – Финк вздохнул. – Владимир Мстиславович, директор лесопилки, велел им тело утопить. В ментовку стучать, похоже, струсил, воровал сильно. Волгину, пацану совсем, запретил распространяться.
– После гибели Дуняша-вырла много хорошего сделала. – Федя говорил с профессионально дружеской интонацией.
– Дохрена! – воскликнул Яло-Пекка. – Статистику нам по половым преступлениям улучшила. Педофилов извела!
– Но она устала. Она уже путала преступников и «гиперсексуальных персон». – Так Теодор назвал «озабоченных спермотоксикозников». – Таджики ни за что пострадали, Плесов…
– Ты сам! – ляпнул Финк. Зря.
До Влади, тормоза, дошло. Физиономия вытянулась.
– Меня… как таджика?
Опять расизм. Таджикский придурок ничем не отличается от русского.
«Майор Том» через зеркало заднего вида наблюдал за обступающим полянку пожаром.
– Давайте-ка перенесём беседу на попозже и подальше! Залезай в машину, парень!
Владя неожиданно достал из-за пазухи «Стечкин».
– Коллеги вашего пушка, Евгений Петрович. Столичного! – похвалился он.
– Какого? – Финк смотрел прямо в колодец дула, черный, холодный путэос.
– Борзунова! Я его вальнул! Потому что он гондон конченный. А я решил всех гондонов истребить.
Ствол сместился к Феде. Полиционер вдарил по газам, спихнув мимоходом Селижарова в болото. Но выстрелить пациент № 1 успел. Пуля, горячая ледышка, ввинтилась в горло психотерапевта. Эстета. Кофемана. Фаната Linkin Park.
Что ещё высекут на его надгробной плите?
Б.: – Смерть – путешествие.
Ф.: – Ага. Для тех, кто был на самолете, который разбился.
Б.: – Даже сны не убеждают тебя в существовании вне телесного бытия?
Ф.: – Надо мною не властны грезы, призраки и звезды. Я малость изучил работу мозга. Йоу!
Состоялась та дискуссия в мессенджере семь дней назад. Минула, казалось, вечность. Время в Береньзени, как в космосе, как в Нарнии, текло иначе. Здесь десятилетиями не происходило ничего, а за неделю все переворачивалось с ног на голову.
Мистер Тризны не мог продолжать отрицать потустороннее. Он был материалистом, а не упёртым атеистом.
***
Утренний, тускловатый, зябкий свет заполняет актовый зал лицея. Девятилетний Феденька прокашливается. Ладошки вспотели. Он в центре внимания. На него пялятся родители, одноклассники, ребята из параллельных, учителя, чиновники от образования, важные, как совы.
Конкурс чтецов.
Феденька в бежевом костюмчике не помнит, что же там?
Повторяет и повторяет:
– Все будет хорошо.
«Не будет». – Взрослому Федору это ясно. – «Мы от стресса обоссымся. Над нами поржут. У нас разовьется энурез. Ни смена школы, ни врачи, ни таблетки не помогут. Мы превратимся в задрота типа Влади. Импотента. Возможно, парафила. Возможно, маньяка. Пятнышко урины на бежевых штанишках и шакалий гогот друзяшек сломят нас, малыш».
Он напрягся.
Он не чувствовал собственного тела, однако ощущал значимость стихов, телепатически посылаемых перепуганному Феденьке.
И вот среди осеннего безлюдья
Раздался бодрый голос человека
– Как много нынче клюквы на болоте!
– Как много нынче клюквы на болоте! –
Во всех домах тотчас отозвалось…
Мальчик сигнал поймал. И люди приняли его, записали в негласный «табель о рангах» красавчиком. А он ведь едва сдержал извержение мочевого пузыря, которое бы полностью переменило его будущую, относительно счастливую, пусть и недолгую, жизнь.
«Интересная вещь – кома», – подумал психотерапевт.
Кругом загустевала темнота.
***
Полицейская машинка лавировала меж падающих веток. Безумных оленей. Суицидальных птиц. Водитель крутил руль правой, левой зажимал фонтанирующую рану на шее мозгокопа куском мха. Евгений Петрович кашлял и плакал от стремительно замещающего воздух угарного газа. Злился. И вопреки здравому смыслу смеялся… Что для русского, даже не этнически, смешнее пиздеца?
Вдруг под УАЗик кинулась девичья фигурка. Финк среди пекла испытал хладный ужас. Она не могла выжить. Господи, и останавливаться нельзя! Авось, приглючилось. В эпицентре кошмара пространство искажено. Когда он полз по коридорам «Серой цапли», поверх криков заключенных, он слышал голос давно покойной бабули. Будто ему опять четыре, у него жар, а она рассказывает ему легенду о храбром старике Олли, которого спасла от смерти сама Дева Земли, Suomi-neito. Потому что Олли не рубил молодые стволы, не охотился для забавы, грибы аккуратно срезал.
Что-то вскарабкалось на крышу машины. Затопало. Постучалось в люк.
– Дай, я войду, дяденька? – спросило ласково.
– Входи, – флегматично разрешил майор. – Жри нас. Чего протеину пропадать!
«Мавка» жемчужным ручейком просочилась в автомобиль, хотя, какой, нахрен, автомобиль… Банку консервную! С ее появлением резко посвежело. Приятно запахло травами и смолой после дождя. Финк вдохнул полной грудью и весьма приязнено посмотрел на силу нечистую. Не Геннадий, и на том «киитос». Миловидная упырочка подростковой наружности. В сарафане. Без клыков. Очень беленькая, альбинос почти.
– Ты – новая вырла? – предположил Евгений Петрович.
Она хихикнула.
– А ты меня не узнаешь?
Он почесал седую макушку.
– Училась с моей дочкой?
Она насупилась.
– Эх, Яло-Пекка Киймамаа, ты меня забыл!
– Ну, извини! – Черт с ней, с чертовкой. Может, она ему под «белкой» являлась и возомнила, что незабываема.
Впереди показался просвет. Поле! Небушко! Надежда….
– Сворачивай, – сказала мавка.
– Чего?!
– Тебе сорок пять годиков! Ты еще не усвоил, что прямой путь всегда в жопу?
– Разумно. С другой стороны, ты – нежить. Веры тебе нет.
– Ладно. Не верь. – Она зыркнула, будто ножом полоснула. – Мне вообще плевать, сдохнешь ты или нет. Дочку твою жалко. И этого, безлактозного. – Она ткнула пальцем в Федю.
– И семью Вити Волгина.
Петрович сам не заметил, что поехал в обход.
– Ты пацана украла?
– Ага. Соблазнила и скушала. – Ее нахальный тон стал печальным. – Он умер. Болел сильно. – Радостным. – Упокоился. – Нахальным снова. – Информация не для тебя. Я хочу, чтобы ты передал это его маме. Обещаешь?
– Запросто. Потенциальным покойникам легко чертям обещания раздавать.
Девочка наклонилась к ране на шее Федора, сдвинула моховую «затычку». Шепнула что-то, касаясь губами окровавленной кожи. Затем улыбнулась Финку
– Где бы ты ни был, Яло-Пекка, muista minut («Помни меня», – финск.).
***
От всех чудес всемирного потопа
Досталось нам безбрежное болото,
На сотни вёрст усыпанное клюквой,
Овеянное сказками и былью
Прошедших здесь крестьянских поколений…
Зовёшь, зовёшь… Никто не отзовётся…
И вдруг уснёт могучее сознанье,
И вдруг уснут мучительные страсти,
Исчезнет даже память о тебе.
И в этом сне картины нашей жизни,
Одна другой туманнее, толпятся,
Покрытые миражной поволокой
Безбрежной тишины и забытья.
Лишь глухо стонет дерево сухое…
«Как хорошо! – я думал. – Как прекрасно!»
И вздрогнул вдруг, как будто пробудился,
Услышав странный посторонний звук.
Сознание Теодору возвратил грохот камней, что кидали в ментовскую тачку подростки. Психотерапевт ущипнул себя за татуированное предплечье, оголившееся в виду полураспада рукава свитшота с логотипом оппозиционного политика N. Поселок! Родненький! Они выбрались!
– Добро пожаловать, – приветствовал приятеля «майор Том», заметив, что тот подает признаки жизнедеятельности. – Из огня да в полымя.
На перекрестке Ленина и Орджоникидзе движение было перекрыто молодчиками в шапках-ушанках. Они жгли шины, от которых валил густой черный дым. Но внутри УАЗика царила божественная прохлада.
– Заречинские, – сказал Финк. – Сорняки. Там несколько сел… школ нет, больничек нет, даже фельдшеров и участковых. Оптимизация, хули… Народ выживает. На подножном корму – огородах, грибах-ягодах.
– А чего они тут? – Мистер Тризны догадывался. Однако боялся сформулировать.
– Ради девок. Халявного бухла и наркоты из аптек. Справедливой расправы над нами, бохатыми, ну, по их меркам. Куража, Федь, и кутежа.
***
Кафе «Журавль» превратилось в руины. Восточные охранники благоразумно дали деру. Симпатичные официантки тоже. Алкоголь «революционеры» экспроприировали. Мебель сломали. В интерьерах нагадили. «Пивию», кофейню Евангелины, кинотеатр «Октябрень» и даже магазин «Ритуал» постигла аналогичная участь. Причем гробы пользовались особенной популярностью среди дефекационных акционистов. Срулей.
Не повезло Озимой. Она собиралась уехать. В Черногорию, к двадцатичетырехлетнему массажисту Авелю. Как всякая женщина, собиралась она слишком долго. Попробуй, запихай пять килограмм денег из коттеджей-близнецов Селижоры и Рузского в багажник Porsche Cayenne! Плюс иконы. Золото. Туфли Manolo blahnik . Надорвешься!
Бац!
Денчик Шмыгов шандарахнул бывшую свою директрису по кумполу монтировкой. Как он ненавидел Ирину Анатольевну! Всю – блузки её в цветочек, брошки-стрекозки, желтые лакированные волосы, томные духи.
«Придаточные предложения разделяют на несколько типов – изъяснительные, определительные, обстоятельственные, присоединительные». «Шмыгов, ты башку дома забыл? Или ее тоже собака съела, вместе с домашней работой?» «Ты никогда никуда не поступишь! И девушку не найдешь! Девушки любят студентов, не лоботрясов!»
Он поступил! Поступил! И кеды купил – белые. И курсы по пикапу смотрел. Но девушки по прежнему не давали. Почему? Потому что он без бабла был! А теперь – с баблом. Спасибо, Ирина Анатольевна! Теперь он себе супер-тянку снимет. Трех! Негри-тянку, азиаточку и блонду.
Денчиковы мечты разбились об столб. Тачку-то он угнал, только водить не умел.
Озимую с сотрясением мозга подобрал Богобоязненный. Не из соображений врачебного долга. Лев Львович планировал дезертировать из нашего бренного мира, ибо Береньзенью он для него, собственно, и ограничивался. Тепленькой, родной лужей, где он барахтался пятьдесят лет… Селижаров, Недуйветер и Рузский у него перед носом dolce vitой крутили. Вроде, и ему перепадало. Дача, Турция, иномарка не в кредит. А коньяк он пьет фуфловый. Молодой мозгокоп аж скривился! А жену он давным-давно не тискал. Не желал её никогда. В юности глазел на Ирку. Опрятную, резвую, жопастую.
А она с Селижорой, Недуйветером, Рузским.
Садануть ей по напудренной, натянутой морде – наслаждение. За стихи дебильные, которые выкинуть жаль. За бессонное курение на балконе. Ипотеку. Импотенцию. Детей. Внуков. Супругу и телевизор круглосуточный. Давление и грыжу.
– Я вам заплачу!
– Заплачешь, заплачешь.
«Вам». Не помнит даже, что учились на одном потоке в облцентре, ходили на одни вписки, спали вповалку по десять тел на диване. Она до сих пор – девчушка, в платьицах-юбочках, Ирина-Ирочка, а он – дед, ему место в электричке уступают.
– Чего вы хотите?
– Компанию хорошую хочу. Чтоб умиралось веселее.
– Ради Бога!
– Я врач. Я в Бога не верю.
Он привязал ее ноги к заднему бамперу завидной иномарки, маркированной красным крестом, включил пошлый шлягер из девяностых и поехал по Забытого Восстания, чтобы с мостков. И в Мохнатое…
***
Змея! Да, да! Болотная гадюка
За мной все это время наблюдала
И все ждала, шипя и извиваясь…
Мираж пропал. Я весь похолодел.
И прочь пошел, дрожа от омерзенья,
Но в этот миг, как туча, над болотом
Взлетели с криком яростные птицы,
Они так низко начали кружиться
Над головой моею одинокой,
Что стало мне опять не по себе…
«С чего бы это птицы взбеленились? –
Подумал я, все больше беспокоясь. –
С чего бы змеи начали шипеть?»
На вокзале Береньзени впервые обе платформы были битком. Половина поселка стремилась в столицы, половина – от них подальше. Федя купил у весёлого мужичка билет за десять тысяч, Финк мужичка огорчил удостоверением. Деньги отобрал.
– Использование служебного положения, – фыркнул мистер Тризны.
– Борьба с несанкционированной торговлей, – парировал майор.– О, что у нас здесь гражданочки?
Калерия Анатольевна снабжала (не бесплатно, разумеется) сограждан пивом из сумки-холодильника. Ленина Захаровна катала взад-вперед тележку с бидоном, полным промасленных пирожков. Анна Сергеевна, бездарная в бизнесе катастроф, предлагала салфетки.
– Ищут вас, Петрович, ищут! – Калерия коррумпировала Финка парой банок нефильтрованного. – Съе-бы-вай.
Она отчалила. Полиционер и психотерапевт встряли где-то между сумок и коляски. Откупорили пенную бурду. Евгений Петрович закурил.
– М-да.. Куда съебывать-то?
– Ты этнический финн, можешь репатриироваться.
– А ты?
– А у меня американский паспорт.
– И вот так вот им её сдадим, да, Федь? Генералам Борзуновым? Новым Рузским и Селижорам?
Федор Михайлович промолчал, позвонил Мухиной. Абонент был глух.
– Может, не поедешь? – спросил «майор Том».
– Мне деда надо забрать.
Петрович кивнул.
– Мне дочь. Или объясниться. Чтоб не ненавидела меня.
– А потом?
– ХЗ, Федь. До дочки бы дожить… Борзунов, генерал, ебнутый дятел. Тупой и при власти. В Чечне, по слухам, бОшки пилил. Типа, как они с нами, так мы с ними. – Финк щелчком отправил окурок на рельсы. – Из-за сынка он меня и тебя, выражаясь по-ихнему, «уконтропупит». – Полиционер заговорил почти шепотом. – Я только на вырлу надеюсь.
– Я ж ее убил!
– Ты Дуняшу убил. Вырлу эти бабы…женщины уже наверняка в кого нового подселили.
Психотерапевт и майор переглянулись. Версии обоих – в кого – совпадали. Не было нужды их озвучивать, сожалеть вслух о юности, о прелести, которую в упор не замечали. Красоте случайно занесенного в поле с лебедой макового цветка.
Экспресс пришел минута в минуту. Вавилонские толпы рванулись к дверям, пугая матерых проводниц. Начальник поезда бубнил что-то по громкой связи. Мистер Тризны обнял Яло-Пекку, слегонца изумившись, точнее, офигев, ибо он никогда прежде других хомо не обнимал. Разве что, в детстве. И после секса – да и то, по просьбе барышень.
– Береги себя, товарищ майор.