Глава двадцать третья. Филогенетическое наследие.
– Убийца. Мент. И хипстер, – объявил Кот. – Визы даём, кому попало. Пяйвякое теперь в Евросоюзе?
– Кипинатар! – Акка схватила толстяка за ухо и поволокла в сторону зияющего входа в зиккурат.
Кипинатар рычал и драл её руку золотыми когтями-ятаганами, однако, не до крови. Теодор не горел желанием следовать за хранительницей заповедной деревни. Интуиция, оглушенная адреналином и алкоголем, очнувшись, пиявкой вцепилась в пресловутую «ложечку» под рёбрами. «Ладно избушка на курьих ножках, ладно пряничный домик… где там ещё селятся ведьмы? Но ритуальная шумеро-вавилонская башня?! Энлиль милостивый… Не надо тебе туда, Феся!» – вопила она дедовским голосом.
На площади стало тесновато. Монстры вылезали из пустых глазниц окон. Бледные, бесхребетные, безликие, подтягивающие студенистые тела сотнями мелких лапок… Коричневые, крылатые, невероятно костлявые полутораметровые «куры-гриль» с младенческими мордочками. Металлические на вид, состоящие из игл и вздыбленных чешуек. Незримые, осязаемо ледяные…
«Пути назад нет», – рассудил Федя. – «Между зиккуратом и пищеводом криптида я выбираю зиккурат». Перешагивая порог, он испытывал эйфорию учёного. Перед ним открывалось архаическое бессознательное, филогенетическое наследие, те самые первичные фантазии, общечеловеческие, древнейшие, из-за которых у каталонцев и эскимосов, у профессоров и торговцев уличной едой, у четырёхлетних детей и стариков в деменции одинаковые кошмары, из-за которых сказки всех народов мира столь похожи.
***
– Па, ну читай!
– Завтра.
– Сегодня! – канючила Анфиса. – Сегодня!
Мухин вздохнул, поправил очки: «Он настежь распахнул дверь веранды, и тут все увидели Морру. Все-все. Она неподвижно сидела на садовой дорожке перед крыльцом и смотрела на них круглыми, без всякого выражения глазами.
Она была не особенно велика и не особенно грозна с виду. Она была лишь чудовищно омерзительна и, казалось, могла прождать так целую вечность.
В этом-то и заключался весь ужас.
Никто и не подумал напасть на нее. Она посидела еще с минуту на месте, потом скользнула прочь во тьму сада. Земля, где она сидела, замерзла.» 20
***
В кабинете Финка на полке выстроилась коллекция резиновых пупсов, оседлавших горшки. Они сардонически скалились, будто опорожнение кишечника доставляло им болезненное наслаждение.
В детстве Борзунова на родительской даче в туалете тоже обитал такой игрушечный сруль. Злой сортирный мальчик с всклокоченными рыжими патлами, вонявшими варёными сосисками. Среди ночи Филя, порой, прислушивался – не раздастся ли топот крошечных пяток.
Подполковник выкинул дьявольских детишек в окно. Они мешали ему сосредоточиться.
«Финк – ингерманландец, сепор. Тризны – либераст, иностранный агент, экстремист, донатит оппозиционному политику N», – многажды повторённая в голове чушь упорно отказывалась становиться правдой.
«Куклы – страшные» – вот в это Фил верил, безусловно. Верил еще до того, как фильм про Чаки травмировал его неокрепшую психику.
***
Пришедший из мрака путэоса чужак. Копия человека, двойник или миниатюра, внутри которой прячется демон. Unheimlichkeit – «жуткое». Архетипические фобии. С ними мы рождаемся, – понял Феденька куда позднее Фрейда. И Эрнста Йенча.
В зиккурате царил не затхлый сумрак. Баба Акка сняла со стены факел, Финк поджег его спичкой. Спросил хранительницу:
– Сюда пацан не забредал?
– Наверх, мои хорошие. – Ведьма поманила их за собой.
– Пацан наверху?
Она не ответила. Дверь закрылась. Путники пошли за ведьмой. Выбора у них не было – не оставаться же в темноте, сделавшейся кромешной? Мимо со свистом проносились – летучие мыши? Грешные души? Поди знай! «Допустим… допустим, я ебанулся, – размышлял ФМ. – Либо я умираю. Критическая оценка при мне. Скепсис при мне. Значит, моя личность не повреждена. Я мыслю, я существую. Я забрался в мой путэос. И веду из него репортаж».
***
Солнечный диск спрятался в багровом облаке.
– Волгина! С нами проедемте! – Сержант Шершень вернулся к домику на Забытом Восстании.
Эльвира вздохнула: гречу она перебрала зря. Не понадобится им греча. Никому в их чертовом ПГТ уже не понадобится греча.
***
Пламя лизнуло потолок с квадратным отверстием-дымоходом: баба Акка швырнула факел в очаг посреди комнаты-святилища. Кипинатар прыгнул на трон из древесного капа, свернулся смоляным крендельком.
Федора Михайловича, Яло Пекку и Синикку била мелкая дрожь. Они увидели себя. И зрелище это их потрясло.
Старуха взяла в руки кантеле, музыкальный инструмент, вроде гуслей. Тронула струны.
Озябшие, оцепеневшие гости чуть отогрелись.
– Ну а чего вы хотели? Предстать перед истиной невинными деточками? – фыркнул Кот. – Под толщами фекалий вам по-прежнему пять, вы жалеете жучков и до слёз любите маму? Нет, товарищи. Вы давно оскотинились в край.
– Кипинатар!
– Прекрати меня цензурировать! Я говорю правду! Как Иисус и Солженицын.
– Настоечки? – улыбнулась хозяйка гостям. – Клюква, мята, полынь, морошка, пустырник, мёд – сама собирала, сама перегоняла…
– Неси. – Евгений Петрович решительно кивнул.
– Sienipiirakka? С грибочками?
– Пирог? – Федя вдруг понял, что не прочь перекусить. Более того, он зверски голоден!
– Чем богата, ребятушки, чем богата! – Акка засуетилась в кухонном закутке – между шкафчиком и разделывательным столиком.
Фермерша с психотерапевтом ей ассистировали: негоже бабушке одной стараться. Полиционер взял на себя ответственность за нарезку зелёного лука, домашнего хлеба и leipäjuusto, мягкого оленьего сыра.
Полчаса спустя четверо расположились у огня. Экзистенциальная буря поутихла. Ведь sienipiirakka пах как благодать.
***
Старик Аверин вытащил из улья сверкающий слиток соты, протянул Анфисе.
– Жуй. Сладость сойдет – плюй. Воск не глотай.
Будучи ребёнком, она считала мёд лучшим лакомством (по сравнению с пастилой и печеньем, которые продавались в ларьке). Сейчас Мухина обожала шоколадную «замазку», даже слегка зависела от неё… А натуральная «конфета» раздражала десны.
– Дядь, вы моего папу встречали, ну, когда он пропал? – спросила, отважилась Анфиса.
Черные глаза-жуки Аверина глядели на неё… и сквозь.
– В последний вечер. Тебя тоже, кстати.
– Меня?
– Ты его привела.
Он встал из-за стола, подошёл к бурным зарослям папоротника выше его собственного немалого роста, раздвинул их, явив девушке тропинку.
– Ступай. Прямо.
Она послушалась. Долго ли, коротко ли… Анфиса добралась до берега Лесного. Озеро походило на чай в блюдце. Гладкое, ровного каштанового цвета. Память девушки, сокрытая на его дне, возвратилась к ней. Триггер сработал.
Она знала теперь, где искать… Где покоится её сокровище в целлофане, захватанное липкими пальцами. Её медовыми пальцами.
***
Витя не понимал, как очутился в поле. Только что он играл в шахматы с Владимиром Мстиславовичем. Не то, чтоб играл… больше разглядывал фигуры из хлебного мякиша: убийца Вася Чемодан лепил и раскрашивал их полтора года. Королями были начальник «Серой Цапли» майор Плювак и авторитет Газаев, Газа. Знаменитый бандит! Селижора под ним ходил. Говорят, Селижора его и ликвидировал… Уж не докажешь. Зона сгорела вместе с пешками-«угловыми», «мужиками» и простыми вертухаями, с конями и слонами из числа блатных и «красивых охранничков». Лишь белый ферзь уцелел, правда, облупился до неузнаваемости: Финк Евгений Петрович.
– Одним на роду написано жить не тужить, а другим через жопу в пизду и обратно лазать, – молвил мудрый Мстиславович. – Петровичу, вон, после Чечни шкуру спалили, жена, шкура, свалила… Жалко мне его.
– Вам? – хихикнул Витька.
Трясущийся дед с синей щетиной в застиранном пиджаке подбоченился.
– Я свое отгулял! Директор лесопилки, на всякий вякий! Я тут рулил до Недуйветера и Селижарова! В капстраны гонял: Финляндию, Норвегию… Канаду, блядь! Стейки кушал, вискарик пил, стриптизёрок лапал. Детям на образование скопил. Доча у меня в Сиэтле, бизнес у неё, сынок в Буэнос-Айресе, хирург!
– А вы в Береньзени, на шее Синикки! – Волгин-младший ползком выбрался из шаха.
– А я не хочу, малой, чтоб они наблюдали издыхание мое. Пусть батя останется «крепким хозяйственником». Пусть они про Дуняшу… Сболтну еще по дури. Тебе – мат!
Владимир Мстиславович вновь погрузился «на глубину». Его мозг функционировал полноценно часа два в день. Период ясности неумолимо сокращался. Однако безумие облагородило его физиономию, – Витя это отметил. Морщины разгладились, губы расслабились. Что он ТАМ видел?
When we all fall asleep where do we go? (когда все мы засыпаем, куда мы отправляемся?). 21
***
Ветру – паруса. Солнцу – глина.
Жучков поит роса. Птиц кормит рябина.
Царь подводного мира кит в темном море
Для тысячи рыбок щит от акульей своры.
Я же и сухостой. Я же и груди,
Переполненные пустотой. Было не будет.
Ты меня, сынок, унеси – от дома куда-то.
Брось меня не в грязи, помяни не матом.
В шаманской манере проречитативила, покачиваясь, баба Акка, аккомпанируя себе на кантеле. Отблески пламени каждую секунду меняли её лицо. Оно казалось то юным и прекрасным, то усохшим, черепашьим, то обугленным, хтонически жутким.
– Если урожай всходил бедный, по осени стариков и хвОрых оставляли здесь, в лесу, – сказала ведьма. – Жестоко! Так раньше не церемонились.
– И правильно делали! Флеминг – вот главный гад с его пенициллином, а вовсе не Оппенгеймер!
– Кипинатар! – прикрикнула хозяйка на склонное к мизантропии политизированное животное.
Федя подумал, что порою мыслит в едином направлении с котом.
– Обасутэ, – не удержался он от демонстрации никому не нужной эрудиции. – Согласно легенде, пожилых японцев относили умирать в горы их же сыновья.
– Легенде! Повесточка, дружочек! – хмыкнул Кипинатар. – Сейчас все помешались на любви к детям, к родителям. С ущербными носятся, которые вообще… слюнявые, срущие, в душе орущие «прибейте меня»! Нет, живи, сука! Как цивилизованным японцам признаться в обасутэ? Инуоумоно? Стрельбе из лука по бегущим собачкам? Легенды, мол. Наветы. Индусы, клянусь усами, скоро начнут врать, что агхори – некрофилы, пожиратели трупов и какашек, поклеп Госдепа и Моссада.
– Я вам говорю. – Бабу Акку утомила кошачья аналитика. – Сельчане отводили стариков в Олин лес…
– Олин, потому что дочь помещика Ольга в нем заблудилась и не нашлась! – перебил ведьму полиционер. – Нам в школе на краеведении рассказывали.
– ВЫ КО МНЕ ЗАЧЕМ? ЯЗЫКАМИ ГЛУПОСТИ МЕСИТЬ?
Резко похолодало. Согбенная хранительница вдруг выпрямилась. Из-под драной вязаной накидки излилось ослепительно сияние. Запахло озоном и ладаном. Саркастичный Фёдор, железный Финк и бывалая Синикка, точно шестилетки, прижались друг к другу.
– То-то! – Акка водрузила на огонь медный чайник. – Лес зовется Олиным в честь Олли, плотника, что основал Пяйвякое. За восемьдесят мужику было, домочадцам он надоел, они его – в лес. Он с собой только инструменты забрал. До зимы поставил сруб, ягод запас, грибов, зайца, рыбы. Его родная деревня от голода вымерла, а по соседним стали болтать, что их Олли проклял. Вырлу напустил! Олли сторонились пиявки-разбойники, пиявки-из-города. В конце концов, вокруг его избы зажил вольный люд.
– Образовалась демократия, – присовокупил тщательно умывающийся кот. – Афинского типа. Когда верховодят лучшие среди равных. Увы, подобный механизм действенен короткое время в крохотном социуме после кропотливой селекции и люстраций.
– Почти три века мы и лес вживались друг в друга. – Баба Акка разлила по чашкам травяной отвар. – Графья нам мешали, но не шибко. Советская власть присылала своих активистов, воров-краснобаев. Ну дак кто выдержит болота наши?! – Она рассмеялась. – Уезжали. Потом и наши уехали. Проснулась я утром зим тридцать назад: последний дед помер, последний хмырь слинял.
– Мы закрыли Пяйвякое, – добавил Кипинатар. – Для большинства живых.
Глава двадцать четвёртая. Стадия: принятие.
Целый спецотдел местонахождение мобильного Фёдора Тризны определить не сумел. Ни его, ни майора Финка. За неудачу, по традиции, выхватил инициатор розыскных мероприятий, а конкретнее, подполковник Фил. Помощь из центра прекратилась, зато было велено найти как предположительно подозреваемых, так и неоспоримые доказательства их вины. Генерал-лейтенант Борзунов обещал подкинуть сыну «версийку», основанную на том, что Тризны-средний – предатель Родины (негласно им считается). Перебрался, гад, на ПМЖ в СШП, написал отвратительный русофобский роман про Власова, крыса буржуйская, хохол недобитый… «И?» – прервал поток ярких эпитетов Фил. «Всеки его выблядку!» – резюмировал отец.
«Версия-то какая?!» «Знаешь, что в переводе с сального – Тризны? Поминки с жертвоприношением! Сатанисты они, сайентологи и сионисты! ЗОГ!»
Молодой Борзунов стукнул собственную ладонь собственным лбом. В отличие от батюшки он окончил юридический и не стремился к титулу картофеля в мундире, коих a lot в генералитете. Фил мечтал годам к сорока попасть на такую позицию, чтобы перед его губами осталась единственная главзадница. Настанет день, он вцепится и в неё, дряхлую. А пока – loyalty and and high performance. Потому он столь рьяно искал сколько-нибудь внятных свидетелей обвинения против психотерапевта и майора.
Богобоязненный – раз.
Владя Селижаров – минус один.
Мать националиста Плесова Надежда Савельевна – ноль. Сплошные стенания и харканье кровью.
Эдуард Хренов – полюс-минус. Сперва хвалил Тризны за щедрость, Финка – за честность, затем намекнул, что некая сумма, кхм-кхм.... Трубы горят!
Фил приуныл в кабинетике Евгения Петровича, откуда не выветривался запах совкового детектива: мытого хлоркой линолеума, железа, крепкого чая и сигарет. Куда сквозь пыльные гардины просачивался желтоватый свет. Яркое пятно – фото симпатичной девочки пятнадцати-шестнадцати лет на экране стационарного компьютера. Дочки, видимо. Дочка – это славно. Это рычаг влияния.
Короткий притащил Волгина. Того типа, что помощника временно… «червячка», короче, тронул. И с подозреваемыми общался.
По отмашке Фила лейтенант пробил Виктору Васильевичу приветственную в печень. Борзунов ласково осведомился у захрипевшего:
– Тризны и Финк где?
Волгин плюнул. Огреб добавки. Выкрикнул:
– ДА НЕ ЕБУ Я… где… Петрович! Масква, Федька, в Москву укатил!
Получил ещё.
– Он не из Москвы.
Сержант Шершень, «усиление», выделенное облцентром, привел жену задержанного.
– На колени её, – распорядился подполковник.
Короткий набычился, неохотно заломил руки Волгину. Тот ревел раненным лосём. Женщина медленно, величаво опустилась на колени. Бедная, некрасивая, нерусская.
– Мы простые люди, гражданин начальник. Мы не следим за нашими друзьями, – заявила она.
– Друзьями, значит.
Друзья – это славно.
К сожалению, слесарь попугаем твердил «Я не ебу». Ни противогаз с заткнутой трубкой (по прозвищу «слоник»), ни массаж простаты электрошокером его не вразумили. Жена молчала. Даже с пакетом на голове.
– В камеру его! Бабу в сортир!
– НЕЕЕЕТ! СУКИ! Клюшнi ад яе прыбярыце! – Волгин упирался. В заблёванной рубашке, промокших в области ширинки джинсах.
– Я привычная, милый, – улыбнулась тётка. – К дерьму и к скотам.
«Надо было карьеру строить в АП», – подумал ФС. Среди бесконечных устланных коврами коридоров, в дворцовом террариуме, зато подальше от… этих.
– Составь список контактов Тризны и Финка в Береньзени, – приказал он вернувшемуся Короткому.
– Чё?
«До чего тупой…»
– Опроси знакомых, соседей. Выяви перекрёстные связи. Проведи. Следственные. Действия.
***
Влади бежал по лесу. Он не чувствовал боли от ран, из которых сочилась кровь. Он пролетал над корягами и трясинками. Его распирало от счастья – тревожного и свежего, мартовского. В июле.
ОНА рядом!
***
– Мухина Анфиса Юрьевна. – Фил смотрел на экран планшета. – Секретарь рецепции студии здорового духа «Гиперборея». Проживает в том же подъезде, где снимает квартиру Тризны. Делом о пропаже её отца занимается Финк. Так?
– Ну, Петрович скорее отмазывается, – пожал погончиками Короткий. – Не по горячим следам в наших болотах отыскать кого – без мазы. Да и Мухин сам чудак. Он только со стариком Авериным вась-вась был.
– А Анфиса?
– Мы в школе вместе учились.
– Как её найти?
– Школу?
– Нет, придурок, Мухину! – прошипел Фил. – Парень, подруги…
– Да кому она… а, стой! Денчик Шмыгов с ней мутил. Она в него котом швырнула, поехавшая!
***
Мелькали сосны, орешники, фиолетово-зелёные черничные поляны. Стучали дятлы, квакали жабы. Лес аккомпанировал ей. Она плакала, она дразнила, она признавалась. Без слов, качающейся нотой, в которой звучал немыслимый хор нежности, тоски, сострадания, вожделения, самопожертвования и страха.
Влади предвкушал. Как в детстве перед Новым Годом. Как в первый день каникул. Но в миллион раз сильнее.
Вдруг – ликование оборвалось, не достигнув кульминации. Влади услышал в её песне, что поёт она не ему. И сердце его упало.
***
Медсестра ставила Георгию Шмыгову противостолбнячный укол. Парень допытывался: есть ли побочки? Сколько пить нельзя? А если выпьет? А если банку? Одну? Одну всего!
– Член отвалится. – В процедурную вошел доктор Богобоязненный с красивым мужиком. Не то, чтобы Денчик на мужиков заглядывался… Просто этот упакован был четко (костюм цвета «мокрый асфальт», ботиночки на кожаной подошве), и пах одеколоном стоимостью в суммарную стипендию группы Шмыгова в институте.
– Ты видел Мухину? – спросил красавчик. – Сегодня?
– Видел, – оскалился Денчик. – На велике. Она гнала из посёлка.
– В каком направлении?
– А вам на фига?
– Вопросы здесь задаём мы! – присоседился Богобоязненный.
– Кто? Вы ж не менты!
Фил Сергеевич уже, кажется, обрел дзен. Береньдзен. Не растрачивая впустую эмоции, он сунул Денчику под нос удостоверение. Гражданин студент мгновенно посерел, забормотал что в соцсети шутил. Он вообще не поддерживает! Он сдаст сокурсников, которые на митинги ходят! И феминисток сдаст, и нациков, и веганов – мало ли, пригодятся! Подозрительно они от зеленухи тащатся. Трава!
– Мухина, – напомнил Борзунов.
– В сторону Лесного ехала. Вы посадите её обязательно! У меня Финк заяву не взял! Вы и его посадите!
– Не волнуйтесь. Мы всех посадим, – заверил его Фил Сергеевич.
Что-то начало вытанцовываться. Things become to clear up.
Отпечатки пальцев из квартиры Мухиной совпали с обнаруженными криминалистами в парилке, где последний раз пёрнул Селижора. Богобоязненный утверждал как врач: Анфиса Юрьевна – внушаемая дура. А таджик Хикматов говорил, что его скончавшиеся при странных обстоятельствах соплеменники имели выраженную эрекцию.
Три разрозненных факта вместе с другими, не менее дикими, неожиданно образовывали упорядоченную эмерджентную гипотезу, сотканную из притянутых за уши аргументов и откровенного бреда. По отдельности – лажа, в общем – убедительно.
Пока Короткий на BMW Рузского вез Фила к озеру Лесному, ум выпускника Юрфака генерировал версию и набрасывал текст пресс-релиза: «Сепаратист- ингерманландец Финк заказал у продажного русофоба Тризны серию акций, цель которых – разжигание вражды и беспорядков. В качестве исполнителя привлекли плохо образованную девицу с заниженной социальной ответственностью – Мухину. Она соблазняла мужчин и расправлялась с ними посредством ультрасовременного отравляющего вещества типа Виагра, разработанного в Лэнгли (не, перебор, вычеркнуть), за рубежом. Преступной организации удалось посеять панику и вредоносные «мистические» слухи в ПГТ Береньзень близ границы».
***
Анфиса копала. Влажный, жирный чернозем. Дом червей, податливый и мерзкий, разваливался под садовой лопаткой.
Она забыла! Напрочь забыла, как уставала…
Карценома легких. Ночные стоны. Уколы. Рвота. Стирка простыней с кровавыми пятнами, «на костяшках», в холодной воде. Унижение перед Богобоязненным, чтоб получить рецепт, чтоб прислали лекарство «из списка». Работа в магазине, на листовках, посудомойкой в «Журавле». Очереди с бабками. Сон урывками в провонявшей мочой и медикаментами квартирке. Она мечтала о его смерти. Господи, она молила о ней!
«Разумный эгоизм. Защита себя без покушения на права другого. Человек априори эгоистичен», – сообщил бы ей Федор Михайлович, Чернышевского Николая Гавриловича, впрочем, не любитель.
Разумный эгоизм понятен. Почему же тогда хочется влепить автопощечину за ханжество и скотство, даже если ты никому не навредил, даже если ты это мысленно? Почему стыдно?
Совесть, отстань, не скули, грустная ты сука!
– МУХИНА АНФИСА! ПОДНИМИТЕ РУКИ! ПОВТОРЯЮ! МУХИНА АНФИСА! ПОДНИМИТЕ РУКИ!
Яростный свет ударил с неба. Со всех сторон сразу.
Девушка зажмурилась, ослепленная, но не испуганная. Осенённая. В мире нет ничего, хуже неведения. Хуже надежды, отрицаемой интуицией. Теперь Анфиса убедилась. Теперь успокоилась. Приняла.
Квадрокоптер висел над фигуранткой.
… Короткий расширял и углублял яму, вырытую девицей.
– Где труп? – Подполковник дышал ей в глаз.
– Чей?
– Не придуривайся!
– Нашел! – Лейтенант, словно репу, извлек из земли целлофановый пакет. Внутри была детская книжка «Муми-тролль и комета».
Короткий заржал.
– Раскрыли дело! А колобок-то… повесился! И буратина утопился.
Карьера и жизнь Фила Сергеевича летели под откос. Он предвидел служебные разбирательства, арест квартиры 130 кв. метров в центре, новенького внедорожника. Он подвел систему ничего не нарыв. И он поплатится.
– Вы ошиблись, – сказала девка.
Злость выбила его пробки-предохранители. Отец говорил Филу: «Однажды ты убьешь. Наглую, безмозглую дрянь. Неизбежно! После – в церковь. После – к блядям».
Борзунов разрядил кулак в челюсть мрязи.